У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.
Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.
Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.
Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.
В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.
Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.
- Перестань грызть стену, - сказала я. - Что случилось?
Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.
- Что случилось? - испугалась я.
Лариска не пошевелилась.
- Ну, что? - допытывалась я.
- Ничего, - вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. - Я играла, потом перестала играть. Он спросил: "Чего же вы остановились?"
- А ты?
- Я стала играть дальше и доиграла до конца.
- А потом?
- Потом был звонок.
- И ты ничего не сказала?
- Он запретил.
- Как? - не поняла я.
- Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.
Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями.
- Поешь чего-нибудь, - сказала я.
- Не могу... - прошептала Лариска. Губы у нее были серые.
- Тебе плохо? - испугалась я.
- Нет. Мне никак.
Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.
- Твои скоро вернутся? - спросила Лариска.
- У них дежурство.
Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки.
- Мне уйти? - спросила я.
Лариска потрясла головой, не открывая глаз.
Я села к роялю и стала тихо играть Баха.
Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала: "Не думать, не думать, не думать, не думать..."
Я перестала играть и спросила:
- Ты сошла с ума?
- Нет, - сказала Лариска. - Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь - и как молитву: "Мужество, мужество, мужество..." Раз пятьсот. И перед сном тоже: "Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда..."
Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.
- Господи! - вздохнула я. - Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.
- Я не могу лишить его своей любви, - сказала Лариска. - Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок...
- А зачем ему твоя любовь?
- А зачем рарака в море? Роса на траве?
На улице раздался выстрел, - должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.
Лариска вздрогнула, быстро села.
- Это он... - проговорила она.
Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.
- Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, - предположила я.
Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.
- Он учитель, ты ученица, - растолковывала я. - Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно.
Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.
- Ты куда? - растерялась я.
- К нему. Я знаю, где он живет.
- Зачем ты к нему пойдешь?
- Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище!
- Тебя родители выгонят из дома.
- А мне не нужен дом, в котором нет его.
- Я тебя не пущу!
- Ты пойдешь со мной!
- Это нескромно, - попыталась я образумить Лариску. - Явилась - навитая, раскрашенная... Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!
Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.
Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.
- Ну как? - весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.
Я молчала, ошеломленная переменой.
- Я готова! - объявила Лариска.
- Подожди... - взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор.
Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка.
Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности.
- Жди меня здесь, - приказала Лариска и скрылась во мгле парадного.
Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников.
Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали полоски трамвайных рельсов.
Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей.
Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование.
Появилась Лариска.
- Никто не открывает, - сказала она.
- Значит, его нет дома.
- А может, он прячется?
- Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.
- А как ты думаешь, он вернется?
- Конечно! Куда же он денется!
- А вдруг у него кто-то есть? - В Ларискиных глазах остановился ужас.
- Тогда бы он женился, - сказала я. - Ведь он свободен.
- А может, она не свободна?
- Значит, это не имеет никакого отношения к любви.
Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.
- Ты простудишься, - предсказала я.
- А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?
- Напьется, - предположила я.
- Правда? - обрадовалась Лариска.
- Напьется и заплачет, - пообещала я.
- Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю.
- Подожди, может, еще и так влюбится.
Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.
Лариска подняла голову.
- Смотри! - сказала она.
- Куда?
Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар...
- Видишь? - спросила Лариска. - Это моя нежность и печаль.
- Где? - Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались.
- Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо, - объяснила мне Лариска. - А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы.
- Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова...
Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной.
Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив.
- Игнатий Петрович! - вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили.
Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением стянула оба платка на воротник.
- Лариса? - удивился Игнатий. - Я вас и не узнал.
А что вы здесь делаете?
Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз.
- А я тут рядом живу, - проговорила она.
- Понятно...
Помолчали. Потом Игнатий сказал:
- Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только напрасно теряем время. Я поговорю в учебной части, пусть вас переведут к Самусенке... Доброй ночи!
Он повернулся и пошел к своему парадному.
Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала.
Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь:
- Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что я вынужден буду проводить вас, а я очень устал...
Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее новое лицо не выражало ничего.
- Пойдем! - Я покрыла ее платками и подняла воротник. - Если бы ты ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке.
- Оставь меня. Я хочу побыть одна.
- Что ты собираешься делать? - испугалась я.
- Ничего, - гордо сказала Лариска. - Перейду к Самусенке.
Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены.
Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось подняться к нему и спросить: "Ну почему? Почему? Почему?"
Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три пункта инструкций:
1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности к прыжку.
2. Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы сохранить инерцию движения и не свалиться, как мешок, под колеса идущего транспорта.
3. Игнорируя свистки милиционера, перебежать дорогу и скрыться за дверьми родного училища.
После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от милиционера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат жизни, ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью.
У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как бы становится еще более мясным, а рыба - рыбной, и у японца не возникает сомнения, что он ест именно рыбу, и ничто другое.
Риск - это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая - не для того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище стоит на полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее короткий путь.
Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты.
Оттого что пианино было старое - ему лет сто, а помещение мрачноватое - раньше здесь жил угрюмый купец, - еще светлее и белее выглядел белый свет за окном.
Игнатий вошел почти следом за мной. Вид у него был оживленный, взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на полном ходу.
Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь к пиру своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребывания в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе.
У нас было сорок пять минут - двадцать три мои и двадцать две Ларискины.
Я открыла пролог "Снегурочки", посмотрела на Игнатия. Его лицо было близко, и я вдруг увидела, что оно действительно переделено на три части.
Купол лба, щедрый размах бровей и сильные глаза веселого самоубийцы это его духовность. Нос - мужественность. Рот - жестокость. Все это ему действительно принадлежало, но было открыто не мной. Мне стало казаться, что Лариска стоит за дверью, прижавшись спиной к стене. У меня появилось ощущение, будто я надела краденую вещь и встретила хозяина.
Я стала смотреть в ноты.
- Начнем, пожалуй... - поторопил меня Игнатий.
Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени.
- Что произошло? - спросил Игнатий.
Действительно, что произошло?
Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так талантливо. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему переделено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и занимаю ее самые главные двадцать две минуты.
- Что с вами? - удивился Игнатий.
- Я больше не буду ходить на чтение партитур, - сказала я, исследуя переплетение чулка на своем колене.
- Почему?
- Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц-диплом.
Игнатий поднялся и отошел к подоконнику, - должно быть, ему удобнее было издалека смотреть на меня.
Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по полоске его сомкнутого рта увидела, что он оскорблен.
Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения.
- Почему вы молчите? - спросила я.
- А что вы хотите, чтобы я сказал? - спросил Игнатий.
Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго.
- Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть спокойны: жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду.
- Пожалуйста, - сказала я.
С тех пор мы не здоровались.
С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга.
Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной стене, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь закону самосохранения.
Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе.
- Я больше не хожу на партитуры, - сказала я.
- Напрасно... - самолюбиво ответила Лариска.
На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила, что она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая к случаю.
- Ну, как ты? - неопределенно спросила я, давая возможность Лариске ответить так же неопределенно, вроде: "спасибо" или "хорошо".
- Плохо, - сказала Лариска.
Она одарила меня откровенностью 39 то, что я приняла ее сторону, перестала ходить к Игнатию.
- Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка, - сказала Лариска. - Но иногда мне хочется закричать... Я только боюсь, что, если закричу, земной шар с оси сорвется.
- А Лерик? - спросила я.
- При чем тут Лерик?
После вручения дипломов был концерт.
Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены, ее основание, выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную площадку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85