- Я бы Клаве подарила. Пустячок, а приятно.
Но все произошло по-другому.
- Маша! - позвал я, радостно предчувствуя ее удивление.
Она обернулась и посмотрела на пустую стену. Взгляд у нее был абстрактный и одновременно сосредоточенный, будто забыла что-то важное и не может вспомнить.
Я сдернул шапку и предстал перед ней. Ничто в ее лице не переменилось. Она смотрела абсолютно так же, как на стену. Как на пустое место. И все время что-то вспоминала - может, то время, когда писала мне письма? Потом отвернулась, стала чистить картошку, из-под пальцев медленно поплыл округлый серпантин из кожуры.
Я бросил шапку на вешалку и вернулся в комнату. Я все понимал и ничего не мог понять.
Я понимал, что она не замечает меня и ей безразлично - живу я здесь или нет. И я сам не знал - живу я здесь или нет. Я ем, сплю, играю с дочкой, разговариваю с женой. Мы говорим друг другу все необходимые слова: "здравствуй", "как дела?", "переключи на другую программу", "не балуй ребенка, он тебе на голову сядет".
Но, в сущности, меня здесь нет. И она привыкла к этому и перестала меня замечать.
Зачем я купил эту шапку? Чтобы узнать все о себе? А так ли это необходимо знать о себе все? Люди не дураки. Недаром эти шапки лежали навалом, и никто не хотел их брать. Даже за рубль шестьдесят.
В этот вечер Маша не печатала. Наверное, не было срочной работы.
Из прихожей доносился легкий треск - это обои отставали от стены. Витька что-то быстро проговорила во сне. Она выросла за последнее время и стала видеть сны.
Маша спала, не подозревая о том, что существуют шапки-невидимки.
Я смотрел в потолок и думал - зачем я ее все-таки купил? Ведь не за тем, чтобы пройти без билета на дневной сеанс...
Я понял, что не засну. Тихо оделся и вышел на улицу.
Было пустынно. Деревья под снегом казались добрыми. Добрые деревья и добрые дома.
Медленнее, чем обычно, шло такси. Был гололед, и ездить следовало осторожнее, но мне думалось, машина идет медленно оттого, что за рулем добрый шофер.
Я шел без шапки. Меня все видели, и я видел всех.
Я шел к Вике, которую бросил четыре года назад за то, что она бросила меня. Сменяла на кого-то получше.
Я знал ее десять месяцев - триста дней. За это время девять раз я был счастлив, а 291 раз - несчастлив. Моя к ней любовь была чувством непреходящего огорчения. И все-таки ни с кем и никогда я не был так счастлив и так до конца несчастлив.
У Понтия Пилата была собака Банга, которая лежала у его ног. Это была обыкновенная собака - такая же, как другие ее породы. Но оттого, что она служила Понтию Пилату, казалась себе необыкновенной, привилегированной собакой.
Я тоже казался себе привилегированной собакой и готов был лежать у Викиных ног и в этой жизни и за гробом. Но ей это не понадобилось. Она, правда, не знала о моем намерении, я не говорил о нем вслух, боялся попасть в смешное положение.
Я и сейчас боялся: представлял, как войду невидимый и увижу их вместе - ее и того, на которого она меня поменяла. Тогда я не сниму шапку. Я дождусь, когда он выйдет из комнаты, запру дверь и предстану перед ней.
- Можешь придумывать все, что угодно, - спокойно скажет она. - Тебе ничего не поможет.
- Давай начнем все с начала, - попрошу я.
- Это невозможно.
- Но почему?
- Потому что невозможно дважды войти в одну и ту же воду...
Она жила на Чистых прудах, в доме, где когда-то жил Эйзенштейн и сейчас возле парадного висела мемориальная доска.
Доска висела, как и четыре года назад, и дом стоял на том же месте. Ничего в мире не меняется, кроме нас самих. Я надел шапку и позвонил. Мне долго не отпирали. Я ждал и нервничал - вдруг моя шапка испортилась от холода, и в самый ответственный момент я всплыву перед ее семьей как на спиритическом сеансе.
За дверью послышались шаркающие шаги. Это была мама. Она носила тапки со смятыми задниками, которые сваливались с ног. Видимо, за это время не купила себе других.
Она открыла дверь и посмотрела, но ничего не увидела. Тогда она вышла на лестничную площадку, придерживая халат, и заглянула в лестничный пролет. Наверное, предположила, что кто-то позвонил, а потом побежал вниз, как школьник.
Мама смотрела в пролет, а я тем временем пробирался в квартиру, втянув живот до позвоночника, мягко ступая, как благородный хищник.
Я стоял в прихожей за самой дверью, прижавшись к стене спиной и лопатками так, будто хотел врасти в эту стену. Мама вернулась сразу за мной следом, стала запирать двери на все замки и цепочки. Я боялся, что она заденет меня или просто почувствует мое присутствие. Но она ничего не почувствовала, потому что думала, наверное, о других вещах.
Она закрыла дверь, потушила свет и ушла в свою комнату, шаркая тапками. Я стоял в темноте, ждал, когда затихнут шаги, а когда шаги затихли подождал еще немного.
Вика спала. Форточка в ее комнате оставалась открытой. Было прохладно, и пахло снегом.
Я осторожно прошел к письменному столу и сел в кресло. Все здесь было по-старому: те же книжные шкафы один к другому, тот же божок с острова Пасхи на стене.
Мне вдруг показалась бессмысленной вся эта затея дважды ступить в одну и ту же воду. Я понимал, что надо встать и уйти, пока она еще не проснулась, но не мог заставить себя подняться. Почувствовал, как смертельно устал за весь день, а особенно за последние 15 минут, которые простоял в коридоре возле стенки. Но все-таки больше всего я, наверное, устал от одиночества. Оттого, что я всех видел, а меня - никто.
Вика проснулась, быстро села на диване и дернула за кисточку торшера. Она смотрела прямо в кресло, где я сидел. Мне казалось, что она видит меня.
Я медленным движением снял с головы шапку и возник.
- Славка... - спокойно проговорила Вика так, будто я сидел на этом месте все четыре года. - Как ты сюда попал? В окно?
- Нет, - я показал шапку. - В шапке-невидимке.
Она сразу поверила.
- Ты сам ее сконструировал?
- Купил за рубль шестьдесят.
Она не поверила.
- Я знала - ты что-нибудь придумаешь и придешь... Только почему так долго?
- А ты ждала?
- Конечно...
- А почему ты мне не сказала?
- Ты не спрашивал.
- Потому что ты бросила меня.
- Это ты меня бросил.
- Ты с ума сошла!
Я мог тогда думать и говорить только о ней. Я ни на минуту не мог остаться наедине с собой и так обалдевал от этого, что заплакал однажды средь бела дня на стоянке такси.
- Я любил тебя...
- Значит, любил и бросил.
- Разве так бывает?
- Значит, бывает.
- Ты что-то напутала...
- Мы вместе напутали.
- Но почему ты молчала?
- Боялась попасть в смешное положение.
В двадцатом веке, когда космонавт выходит из корабля прямо в небо, двое людей, необходимых друг другу, не могут просто прийти один к другому и сказать об этом.
Нужно какое-то чудо, шапка-невидимка, чтобы встретились двое людей, живущих в одно время, в одном городе, на соседних улицах, в двадцати минутах ходьбы.
Во мне закипали упреки, но я молчал. Видимо, обиженный обыватель боролся во мне с интеллигентным человеком.
- Как твои дела? - спросил я.
- Обычно, - сказала она. - Заботы творчества. Когда их много - плохо. Когда их нет - тоже плохо.
Интонации у Вики были ровные и какие-то деревянные.
Она думала в этот момент не о заботах творчества.
- Ты у Копылова работаешь? - спросила она.
- Да. Вместе с Сашей.
- Он, конечно, обожает тебя...
- Кто?
- Копылов. Ты ведь очень талантливый конструктор.
- Это тебе кажется, - уклончиво сказал я. Мне не хотелось ее разочаровывать.
- Ничего не кажется, - возразила Вика. - Помнишь свой диплом? Его хотели зачесть как диссертацию.
"Это когда было", - подумал я, но промолчал.
- Как зовут твою дочь?
- Виктория.
Мы помолчали.
- Жена тебя, наверное, обожает...
- Она очень устает, - неопределенно сказал я.
- Зато она каждый день тебя видит.
- Думаешь, это такое уж счастье?
- Счастье! - убежденно сказала она. Мы снова помолчали.
- Почему ты меня не поцелуешь? - тихо спросила Вика.
Действительно - почему? Наверное, потому, что я пришел к ней ночью, как жулик, и прятался, и сейчас боялся, что войдет кто-нибудь.
- Я должен по-другому прийти к тебе, - сказал я.
- Я подожду. - Она умела меня понимать. - Только не очень долго. Ладно?
Я подошел к Вике и увидел, что она плачет. Поэтому такие ровные и деревянные были интонации. Она плакала и скрывала слезы.
Не стал успокаивать. Где-то я не мог простить этих четырех лет и того, что Витька не наша общая дочь.
- Подарить тебе шапку? - спросил я.
- Не надо... - она покачала головой.
- Почему?
- Прическу будет мять. Я косынки ношу.
Я увидел: она совершенно не переменилась за это время. И вообще ничего в мире не меняется, если мы сами остаемся прежними.
Я возвращался домой без шапки. Я знал теперь, зачем ее купил, - чтобы узнать все о себе. И я все о себе знаю: я талантливый конструктор, и видеть меня каждый день - счастье.
Копылов, правда, меня не замечает, но это явление временное. Заметит. И лучшая женщина мира ждет меня в своем доме, где раньше жил Эйзенштейн.
Я все про себя узнал, и шапка была не нужна мне больше. Можно подарить ее кому-нибудь. Гришке Гарину, например. Но Гришка-человек тщеславный. Неизвестно, как он захочет распорядиться миром. Опасно дарить такую вещь. Лучше просто выбросить.
Можно положить шапку на перила моста, по которому я иду через Чистые пруды. Но вдруг мост исчезнет, и тогда я пойду по воздуху, над водой, как Христос.
Рубль шестьдесят - не деньги. Я перегнулся через перила и бросил шапку в воду. Бросил и пошел дальше, мимо кинотеатра "Колизей", мимо издательства "Искусство" - по бульварному кольцу. И пока я шел - не встретил ни одного живого человека.
Город стоял совершенно пустой, будто вымер. Может, время такое, когда еще все спят. А может, шапки вошли в моду, весь город накупил их - ведь они дешевые. Люди надели шапки и теперь невидимые.
Может, на улице полно народу - просто я никого не вижу.
И я снова один. Меня видят все, а я - никого.
ГИМАЛАЙСКИЙ МЕДВЕДЬ
Где бы Шлепа ни появлялся, его всегда били за то, что он лез не в свои дела. Шлепа считал, что не своих дел нет, все дела общие.
Что касается Никитина, его не били никогда, ни мужчины, ни женщины. Главным в жизни Никитин считал личную свободу и ни во что не вмешивался.
Шлепа и Никитин были друзьями, соседями и сослуживцами одновременно. Они жили в одном доме и работали на одном предприятии. Это было очень удобно - не дробить души отдельно на соседей, отдельно на друзей и отдельно на сослуживцев, а все сосредоточить на одном человеке. Для Шлепы это было удобно, а для Никитина нет, потому что, когда били Шлепу, он испытывал яростные противоречия. С одной стороны, следовало вмешаться и сохранить принципы, а с другой стороны, - не вмешиваться и сохранить лицо от синяков, которые долго потом будут переходить из одного цвета в другой, менять оттенки от фиолетового до нежно-лимонного.
И сегодня, возвращаясь с работы, Никитин снова испытал противоречия. В переулке стоял Шлепа в обществе четырех юных длинноволосых хулиганов. Лицо у Шлепы было одухотворенным, а лица хулиганов - бездуховными.
Они, кажется, закончили устные прения и переходили к следующей части.
Никитин хотел выскочить из переулка и пойти другой дорогой, но в этот момент его заметил Шлепа и радостно замахал руками, как во время первомайской демонстрации.
У Никитина не было выбора. Он подошел к группе с тоскливым чувством под ложечкой, именуемым в простонародье трусостью. Трусость порождает неестественность, а неестественность - высокомерие. Никитин высокомерно оглядел хулиганов, задержался глазами на одном из них в свитере до колен и с обручальным кольцом. Это был женатый хулиган.
- Можно тебя на минуточку? - потребовал Никитин.
- Почему меня? - неуверенно запротестовал женатый хулиган. - Что здесь, никого больше нет, что ли?
- Отойдем! - приказал Никитин, ободренный неуверенностью собеседника.
Женатый хулиган пожал плечами и отделился от группы. Они отошли к железным решетчатым воротам. Это был въезд в родильный дом.
- В чем дело? - строго спросил Никитин.
- Он к нашей бабе приставал, - объяснил хулиган.
Никитин огляделся по сторонам и увидел неподалеку "бабу". Ей было лет 15 или 16, она стояла с папиросой, зажав ее между пальцами, как фигу.
- Вы старые, - сказала "баба", подвинувшись поближе, однако не слишком близко. - У вас одни принципы, а у нас другие.
- А ты мой нос видишь? - спросил Никитин.
- Ничего особенного, длинный и асимметричный.
- А представляешь, какая у меня будет рожа, если вы его сломаете?
Девочка посмотрела на женатого хулигана, хулиган задумался, может, представил себе рожу Никитина со сломанным носом.
- Ладно! - великодушно согласился хулиган. - Забирай его и уходи.
Под "его" он имел в виду и нос и Шлепу.
Никитин забрал Шлепу, и они ушли.
- Ну вот, что ты опять ввязался? - с раздражением спросил Никитин.
Шлепа каждый день преодолевал сопротивление среды и надоел Никитину до отвращения. Он с удовольствием бы плюнул и поменял себе приятеля. Но менять Шлепу - это значило менять и соседа и сослуживца, в сущности, менять все свои привычки.
- Что ты к ним пристал?
- Они не умеют вести себя, - объяснил Шлепа. - Что ж, я мимо пройду?
- А твое какое дело?
- Ты это серьезно говоришь? - удивился Шлепа.
Никитин с удовольствием бы плюнул на Шлепу прямо сейчас, но плевать в общественном месте было неудобно, и он сказал:
- Зря я тебя оттуда увел.
- Зря! - вдохновенно согласился Шлепа. - Я бы им показал!
Никитин возвращался домой в шесть часов вечера, а жена в два часа ночи.
- Мы репетировали, - говорила она и уходила в ванную "смывать глаза".
Жена была эстрадная актриса, жонглер. Подкидывала на воздух пять колец и четыре мячика, а потом ловила их по очереди.
Большого смысла в этой деятельности Никитин не видел, но в жизнь и деятельность своей жены не вмешивался из уважения к личной свободе. К собственной личной свободе.
Где она репетировала и с кем, Никитин не спрашивал, потому что, если бы заинтересовался, мог узнать нечто такое, что она скрывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85