– Антон Петрович прихлебывал чай из своей огромной фарфоровой кружки.
– И мольберта, – добавил Роман, накладывая себе прямо в чай клубничного варенья.
– Да. И мольберта, – серьезно произнес дядя, пространно вздохнув. – Что же. По-моему, это расчудесно. Знаешь, я всегда настороженно воспринимал сообщения Катерины и Любани о твоих успехах в области права. Все-таки, зная твой характер… Слава Богу, что ты ушел оттуда.
– Но, с другой стороны, это давало неплохой доход, – осторожно вставила Лидия Константиновна.
– Ерунда. Главное – человек свободен…
– Тетушка, я же даю уроки студентам. Конечно, получается гораздо меньше моего прежнего заработка, но мне хватает.
– Ну и прекрасно, – одобрительно тряхнул белыми кудрями дядя Антон. – Деньги хороши, когда не залеживаются в карманах. В противном случае от них начинает тошнить. Меня, признаться, жуткое любопытство съедает по поводу твоего художества.
– Меня тоже, – добавила Лидия Константиновна.
– Страшно интересно. – Дядя допил чай и, чмокнув губами, с легким стуком опустил кружку на стол.
– Я уверена, что Рома все может делать талантливо.
– Тетушка, вы преувеличиваете. Я ведь совсем недавно увлекся живописью.
– Ромушка, а что тебя сподобило на это?
– Трудно объяснить… – Роман пожал плечами. – Я давно, с детства завидовал художникам.
– Вот это здорово! – воскликнул дядя. – Завидовал! Значит, пойдет дело. Если б ты сказал – преклонялся, любил, уважал, – я бы в тебя не поверил. Завидовал! Это замечательно.
– Я попросил тетю Катю выслать все мои принадлежности через неделю. После Пасхи.
– И это верно. Богу – Богово, Аполлону – Аполлоново. И все-таки мне страшно хочется посмотреть на твои картины.
– Картины – это громко сказано. В основном я пишу этюды.
– Пейзажи?
– Да.
– Ну, тогда здесь ты отведешь душу.
– Надеюсь, дядюшка, – промолвил Роман и тут же спросил: – А что, Красновские приезжали прошлым летом?
– Приезжали, – ответила тетушка. – Все вместе приезжали.
– Как они поживают?
– Слава Богу, хорошо. Петр Игнатьевич преподает в академии, Надежда Георгиевна проводит спиритические сеансы.
– А Зоя?
– Зоечка? Она чудно расцвела за последнее время. Такая милая стала, красивая.
– И уже замужем, наверно?
– Нет, не замужем.
– Нынче они приедут?
– Грозились в мае.
Роман кивнул и молча допил свой чай. Антон Петрович, неожиданно задумавшись о чем-то, сидел с отрешенным взглядом, теребя снятое пенсне. Лидия Константиновна стала убирать со стола.
За стеклами террасы сквозь облака проглянуло солнце, узкий луч упал на край стола.
– Спасибо, тетушка.
– На здоровье, Рома.
Роман встал, подошел к мутным стеклам. Разросшаяся сирень терлась о них голыми ветками.
– Пойду-ка я пройдусь, – бодро решил вслух Роман.
Его реплика вывела дядю из забытья.
Он зашевелился, вздохнул, надел пенсне и тяжело приподнялся:
– Пойди, пойди. Погуляй по нашим палестинам. Я бы тебе составил компанию, да извини, брат, что-то кости ломит с утра.
– Не беспокойтесь, дядюшка. Я все здесь знаю наизусть.
– Только непременно надень сапоги, Рома, а то промокнешь.
– Конечно, – пробормотал Роман, направляясь к себе наверх.

III

Село, а точнее – поселение Крутой Яр упоминалось еще в летописи иеромонаха Усть-Покровского монастыря Мефодия, умершего в начале XVII века и повествовавшего о размещении войска Ивана Грозного во время похода на Казань лета 1552-го близ места «Яром Крутым нареченну». Роман не раз перечитывал эти строчки, выписанные отцом дяди Антона из неподъемной (по его свидетельству) книги в железном переплете, украшенном изображениями двух усть-покровских святых – старцев Алексия и Агриппы.
В юности, прогуливаясь по краю крутояровского оврага, Роман давал волю своему воображению, рисовавшему яркие картины: войска Иоанна, расположившиеся вокруг, двенадцать жалких, крытых соломой изб, расседланные лошади, затерявшиеся среди гомона, ржания и скрипа, жадно пьющие воду из на глазах мелеющей речки, царский походный шатер, сооружаемый проворными слугами…
«Неужели и это все: склоны, поросшие густой травой, и ракита, гнущаяся к воде, и сама река – было тогда? – думал Роман. – Неужели эта глинистая земля, эти валуны возле мостика помнят татар и Смутное время, пугачевских мужиков и французских гвардейцев?»
Вероятно, в те времена овраг был меньше, а речка – шире, полноводней. Не было ни ракит, ни берез на взгорке. А вот укоренившийся над самым обрывом дуб – двуобхватный, кряжистый, с гордой свободой несущий просторную крону – был и помнит все…
Ступая новенькими сапогами по мягкой, хлюпающей водой земле, Роман подошел к дубу. Он всегда любил начинать отсюда – с крутого обрыва и могучего дерева, на бугристую кору которого так приятно положить ладонь.
Кора была прохладной и влажной.
Туман почти рассеялся, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце показывалось все чаще.
Роман погладил неровную, твердую, как камень, кору дуба, оглянулся. Дом Воспенниковых остался позади на взгорке, а впереди лежал Крутой Яр. Роман двинулся вперед.
С каждым шагом село все приближалось, росло, наплывало, напоминая о старом, о том, что бережно хранилось в памяти, и о другом – что было уже забыто и вот только сейчас вдруг толкнулось в сознание приятным известием.
«Господи, не сон ли это…» – радостно думал Роман, шагая навстречу избам, тянувшим вверх белые дымы.
И это был не сон: вон уж проступили белые наличники избы хромого пастуха Николая, вот залаял на Романа тот же старый пастуший кобель, из раскрытых сеней высунулась, вытирая руки тряпкой, полная жена пастуха, внимательно разглядывая приближающегося человека.
Роман шел, с улыбкой следя за постепенным изменением выражения ее лица. Застыв в неудобной позе, она долго и напряженно всматривалась, потом испуганно прижала к щеке коричневую ладонь:
– Батюшки… Роман Лексеич…
– Здравствуй, Матрена! – весело проговорил Роман, стараясь голосом пересилить заливающегося хриплым лаем пса.
– Ой, здравствуйте, – тихо, нараспев протянула она, качнув головой, и тут же прикрикнула на собаку уже другим, сильным звонким голосом: – Да уймись ты, рыжий черт!
Пес смолк, завилял хвостом и отошел, лениво переставляя лапы.
Из сеней высунулись любопытные личики двух ребятишек.
– Как живешь, Матрена?
– Ой, да как мы живем! – протянула она с улыбкой. – Хлеб жуем, да и рады. Вы-то коли приехали-то?
– Только что.
– Господи… – качнула она головой, поправляя слезший на лоб платок. – Ну и красавец же. Не насмотрисси.
– А где же хозяин? Неужель уже стадо гоняет?
– А как же, родимый, не гонять? – оживленно запела Матрена. – Чай, и травы-то нету еще, а что ж ей, скотине-то, в хлеву сидеть, пущай хоть ветки погложет! У меня вон и то, корми не корми – все одно худая, хоть на ребрах палкою играй, так пущай уж походит!
Тем временем босоногие ребятишки, выбежав из сеней, стояли рядом с матерью, во все голубые глаза глядя на Романа. По всей вероятности, они были погодки – белобрысые, веснушчатые, в просторных рубахах, заправленных в синие сатиновые портки.
– Милые какие дети у тебя.
– А, сорванцы, – довольно проговорила она, опуская свои загрубевшие ладони на белобрысые головки. – На месте не удержишь… Роман Лексеич, медовухи не желаете?
– Спасибо, Матрена, как-нибудь в другой раз. Будь здорова. – Роман нетерпеливо двинулся дальше.
– И ты будь здоров, сокол ты ясный! – улыбнулась Матрена, провожая его добрым взглядом.
Возле следующей избы Романа громко приветствовал высокий сутулый мужик, стоящий возле распахнутых ворот с топором в руках.
Усмехаясь щербатым ртом, он приподнял с головы выцветшую фуражку:
– Здравствуйте вам, Роман Алексеич!
– Здравствуй, Федор, здравствуй.
– Надолго к нам?
– Надолго.
– Ну и слава Богу.
Он взмахнул топором и, не переставая усмехаться, принялся затесывать торец одной из створ, видимо просевшей за зиму и поэтому цепляющейся за другую.
С аккуратной избой Федора соседствовала большая каменная хата Черновых – многочисленного семейства, скорого на работу, на гульбу и дебоши. Во всем обличье этого просторного дома с двумя резными крыльцами, жестяной крышей, большими палисадом и скотным двором чувствовался достаток – следствие доброй дюжины спорых мужицких рук. Жестяной петух, украшавший крышу, блестел на выглянувшем солнце, у ворот стояла телега, запряженная широкогрудым жеребцом. Возле телеги суетились два брата Черновы – Степан и Михаил. Один разбирал спутанные вожжи, другой обертывал холстиной полотно двуручной пилы, дабы не порезаться во время езды. Оба брата были в серых косоворотках, черных распахнутых долгополых пальто и черных картузах, которые они охотно приподняли, завидя идущего мимо Романа.
– Здравствуйте вам! – проговорил Степан, а Михаил только качнул кучерявой головой.
– Здравствуйте, – ответил Роман.
В распахнутые ворота было видно, как на дворе круглолицая молодка в расшитом деревенском платье и новеньких сапожках раздувала большой медный самовар, а двое ребятишек – мальчик и девочка – сидели на корточках и смотрели.
«Неужели это Катя Большакова? – подумал Роман, успевая на ходу пристально вглядеться в миловидное личико с черными глазами и высокими красивыми бровями. – Да. Сомнения нет. Это Катя».
Она же, не замечая постороннего взгляда, продолжала раздувать самовар сапогом уверенным движением хозяйки. А Роман живо вспомнил другую Катю – босоногого худенького подростка в ситцевом коротеньком платьице, с плетеным кузовком в руке прибегавшую ранним утром под окно воспенниковского дома и будящую тяжелых на ранний подъем обитателей дробным постукиванием в окна:
– Вставайте!
Она изумительно ориентировалась в родном лесу, выводила на земляничные поляны, залитые солнцем и обрызганные росой, бежала на середину, смешно поднимая худые коленки, припевая: «Сярёдочка мне, сярёдочка мне!» – садилась, и смуглые пальцы с непостижимой для городского человека быстротой обирали ягоду. У ручья она смешно пила из ладошки, по дороге рассказывала деревенские небылицы про ведьм и леших, испуганно крестясь, за обедом у Воспенниковых притихала, ела молча, искоса поглядывая на хозяев.
«А теперь она женщина. Мать двоих детей», – грустно усмехнулся Роман, следуя дальше по крутояровской дороге.
Кругом стояли лужи.
Солнце вышло из-за туч и поблескивало в воде. Роман миновал долгий забор по правую руку, череду бань, погребков и ледников по левую и, пройдя овраг с остатками черного снега, оказался возле двух домов, стоящих друг против друга по обеим сторонам дороги.
Это были дома двух братьев Егоровых – Бориса и Петра.
Старший, Борис, жил справа, младший Петр – слева. Дома их были похожи как две капли воды, – крепкие, добротно поставленные срубы с дощатыми крышами, палисадами, большими воротами, просторными сенниками, скотными дворами и огородами.
Да и сами братья походили на свои дома: оба коренастые, широкоплечие, с сильными мускулистыми руками, с толстомордыми женами и многочисленными детьми.
Подходя ближе к домам и присматриваясь к ним, Роман живо вспомнил оба егоровских семейства – образцы деревенской хозяйственности и достатка.
Но чем ближе приближался он к ним, тем все более странным казался правый дом: если возле петровского подворья оживленно сновала детвора, лаяла собака, двое мужиков в пространных рубахах пилили березовые дрова, а третий, голый по пояс, громко крякая и ухая, тут же рубил их колуном, то возле избы Бориса не было никакого движения: никто не хлопал дверьми, не кричал и не бегал.
Роман невольно поднял голову и заметил, что дым из трубы в этом доме не шел, в то время как во всем Крутом Яре в этот час топились печи.
Роман подошел ближе.
Мужики прекратили пилить и колоть, повернулись к нему. Сидящая на крыльце старуха приподнялась и, опершись на клюку, прищурилась на Романа.
– Бог в помощь! – громко произнес Роман, подходя.
Раскрасневшийся Петр с размаху воткнул колун в колоду, шагнул к Роману:
– Никак Роман Лексеич. С приездом, здравия желаем.
Роман пожал его крепкую руку, двое мужиков, видимо нанятые работники, молча поклонились.
– Здравствуйте, батюшка, – скрипучим голосом проговорила старуха и стала медленно спускаться по деревянным ступенькам.
– Давыно не были у нас, давыно, – качал головой Петр, разглядывая по-столичному одетого Романа маленькими живыми глазами, спрятанными под густыми рыжеватыми бровями. Рыжая шевелюра его торчала во все стороны, под расплющенным веснушчатым носом пушились такие же непослушные, но густые усы. На голой груди в рыжеватой растительности блестел серебряный крестик.
– Здравствуй, Петр. – Роман сунул руки в карманы пальто, разглядывая все вокруг. – Как живешь? Как семейство твое?
– Да, слава Богу, не жалуемсь.
– Сколько же детей у тебя? – Роман посмотрел на трех ребятишек, подбежавших и, как и подобает всем без исключения деревенским детям, бессловесно осматривающих незнакомца.
– Семеро Бог дал, – усмехнулся Петр.
– Где ж старшие?
– Семен в плотники в город нанялсь, Любашка замужем, Васька с Сережкой рыбу бить поехали.
– Хорошее дело. И что, много рыбы в этом году?
– Да хватает. Мы с Ваською вчерась трех вот таких щук ляпнули. – Он развел широко ладони.
– Молодцы. – Роман повернулся к подошедшей старухе и вдруг заметил, что все окна Борисова дома наглухо закрыты ставнями.
– А что, Петр, брат твой, не живет здесь? – спросил он, в то время как старуха снова повторила своим скрипучим голосом: «Здравствуйте, батюшка».
Широкое лицо Петра приняло выражение унылого безразличия, по которому Роман, еще не услыхав ответа, понял, что отвечал на этот вопрос Петр уже не однажды.
– Так он ведь помер у прошлом годе.
– Умер? – искренне удивленно проговорил Роман, глядя в маленькие глаза Петра.
– Помер, помер, батюшка, царство ему небесное, – заскрипела старуха, крестясь и морща маленькое белесое личико. Руки и голова у нее мелко тряслись, словно держались на нитках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11