- Убийца! - прошептала она. - Эдуард, понимаешь ли ты это? Ты убийца!
- Убийца! - согласился я. - Что было, то было. Прошлого не изменить.
Я разил безошибочно. Я знал, на что наталкиваю ее, и не оставлял
иного выхода. Отомстить мне действием она не могла. Выход был один:
чувство ненависти. Сейчас она заговорит о Рое Васильеве.
- Прошлого не изменить, - выговорила она посеревшими губами. - Ты
прав, прошлого не изменить. Но почему не изменить будущее? Ты знаешь, что
я сейчас сделаю? Я пойду к Рою Васильеву и расскажу, какие эксперименты ты
с Павлом поставил. Хоть это будет мне утешением - тебя выгонят с Урании,
тебе закроют двери в лаборатории. Не видеть тебя! Никогда не видеть!
- Ты этого не сделаешь. Никогда не сделаешь, Жанна!
- Пойду! - исступленно выкрикнула она. - Прямо от тебя к нему!
- Не сделаешь! Ты все же любила Павла. Не верю, что ты надругаешься
над его памятью!
Ей понадобилась почти минута, чтобы обрести дыхание на ответ. Ее
захлестывало неистовство. Она была готова на все. Но в ее верности Павлу я
мог не сомневаться.
- Ты убил Павла, Эдуард, - сказала она наконец.А теперь измываешься
надо мной! Какой честности ждать от презренного убийцы? Но сказать, что я
не любила Павла, что я хочу надругаться над его памятью!.. Боже мой, какая
низость! Какая низость!
- Я убил Павла, не отрекаюсь. А ты собираешься плюнуть на его могилу.
Вот что будет означать твой поход к Рою Васильеву.
Она кинулась на меня. Не знаю, что она хотела - задушить насмерть или
только выцарапать глаза? Я схватил ее за руки. Она вырывалась с такой
силой, что меня мотало то вправо, то влево. Но я не выпустил рук, и она
ослабела. Я швырнул ее в кресло. Она опустила голову, громко рыдала. Я
снова заговорил. Дело было не завершено. Надо было забить еще пару гвоздей
в гроб нашей былой душевной дружбы.
- Тебе не удастся заставить меня замолчать, Жанна. Я продолжаю. Ты
знаешь, что у Павла была одна цель в жизни, одна пламенная страсть:
реализовать практически свое великое открытие. Даже любовь к тебе лишь
соседствовала с этой страстью, не умаляя ее. Павел формально был моим
помощником, но реально я был его учеником. Я его убил, так уж получилось,
но все силы своей души, все свои способности отдам завершению дела его
жизни. Пусть мир узнает, каким гением был этот человек, так верно любивший
тебя твой муж Павел Ковальский. Пусть не истлеет он безвестным в могиле!
Он заслужил в Пантеоне великих людей человечества памятник. И его
воздвигнут, тот нетленно-вечный памятник, если ты не помешаешь. Скажи,
скажи мне, Жанна, кому протянул бы руку Павел, если бы мог хоть на минуту
встать из гроба: тебе, его возлюбленной, его жене, столько подарившей ему
ласк при жизни и столь беспощадной к его памяти после смерти? Или мне, его
убийце, его верному ученику, думающему лишь о том, как показать миру
величие своего учителя?
Все совершилось, как и должно было совершиться. Поводов для
удивления, тем более восторженного, не нашлось: не все во мне верно
увидела Жанна, вряд ли в ту минуту последних уговоров мне было легче, чем
ей. Она с трудом поднялась, поправила растрепавшиеся волосы, она боялась
смотреть на меня, чтобы снова не взорваться.
- Пусть будет по-твоему, - сказала Жанна тусклым голосом. - Я не
помешаю завершению опытов. Но ты должен знать: ненавижу тебя! Безмерно,
бесконечно ненавижу! Теперь это будет единственной моей отрадой -
ненавидеть тебя! Ты просишь моей помощи в лаборатории, я вынуждена
помогать, но ненависть не смягчится. Помощь будет, а ненависть останется.
Вечно тебя ненавидеть! Боже мой, боже мой! Вечно ненавидеть!
Она ушла, хлопнув дверью. Я должен был сесть, чтобы не упасть, так у
меня дрожали ноги. Несколько минут я не двигался, ни о чем не думал,
ничего не сознавал. Это не было беспамятство, потеря сознания или сон.
Врачи, наверно, заговорили бы об остром приступе нервного истощения. Я
назвал бы свое состояние острым истощением души, чем-то вроде
кратковременной смерти: я был в этом мире и меня не было.
Восстановив себя, я подошел к самописцу пси-поля, подал выход на
диаграмму. Все было, как задумывалось. Нервное потрясение Жанны отразилось
в дикой пляске кривых, ее гнев - в их пиках и изломах, ее отчаяние - в их
падении вниз, почти к горизонту, к зловещей оси абсцисс небытия. Я
проверил программу процесса, задал сравнение со старыми записями.
Компьютер доложил, что процесс восстановлен на высоком уровне, он идет,
как при жизни Павла. Большего и не требовалось.
Теперь оставалось совершить последнее вычисление: сколько мне
осталось жить?

7

- Сколько мне осталось жить? - вслух спросил я себя.
В общем, я успокоился, интерес к дате конца был скорее академическим,
чем практическим. Даже если бы вычисление показало, что жизнь быстро
шагает к распаду, это не стало бы теперь поводом рвать на себе волосы.
Завершение экспериментов именно таким способом было моим свободным
решением, негодовать на себя нелепо. Я только с интересом отметил, что
самоубийцы кончают с собой в состоянии аффекта, а у меня аффекта не было,
неистовство мутило сознание лишь до решения, страх небытия терзал до
внутренне принятого отказа от бытия. Конечно, я не радовался, но и уныние
не одолевало. Была даже некоторая удовлетворенность, что найден выход из
совершенной, казалось, безвыходности, да практическое любопытство - много
ли совершишь всяких не имеющих отношения к эксперименту дел, разных
необязательностей, которыми всегда полнится наше существование. "Раньше в
подобных случаях писали завещания и заверяли их подписями и печатями", -
подумал я. И почти весело рассмеялся - раньше не было подобных случаев.
Никто, даже после моей гибели, не должен догадываться, что я ее предвидел,
она предстанет случайностью эксперимента, а не его рассчитанным
результатом.
Компьютер выдал утешительный расчет: жизни хватало и на дело, и на
безделье, можно и всласть соснуть, и разика два погулять по холмам Урании.
Я зевнул и потянулся. Желание сна - одно из самых сильных проявлений
жизни, но меня, пока я просто жил, на сон не хватало.
- Отказываясь от жизни, можно разрешить себе солидно поспать! -
сказал я вслух и засмеялся. Все получалось по любимой формуле: "Мне бывало
хорошо, даже когда было плохо".
Я пошел к двери. Появившийся на экране Антон задержал меня.
- Эдик, что такое! - заорал он. - Я возмущен, можешь мне поверить!
- Охотно верю, - ответил я. - Ты всегда чем-нибудь возмущен. Что на
этот раз вывело из себя Повелителя Демонов? Наверно, взбесил закон
сохранения энергии? Или ты по-прежнему негодуешь на таблицу умножения? Или
стало непереносимо, что электроны существуют независимо от позитронов?
- Независимо они не существуют, я берусь это доказать. Но меня
возмущаешь ты, а не позитроны. Это гораздо хуже.
- Раньше назови мою вину, потом будешь убеждать, что я хуже
возмутительных законов природы.
- Твоя вина - в Жанне!
- В Жанне? - На мгновение я растерялся. Все, что связано с Жанной,
имело особый смысл. Любое упоминание о ней звучало опасностью.
- Да, в Жанне! В чем же еще, спрошу тебя?
- Повелитель, воля твоя...
- Не прерывай! Я встретил Жанну, когда она возвращалась от тебя. Она
уже выглядела поздоровевшей, даже помолодевшей, а ты ее чем-то так
расстроил... Я, естественно, поинтересовался, скоро ли она принесет
очередную партию пластинок для сепарации воздуха. Она послала меня в
преисподнюю и убежала.
- Ты уверен, что не было у нее причин посылать тебя в преисподнюю и
без того, чтобы предварительно посещать мою лабораторию? Для Повелителя
Демонов...
- Я запрещаю тебе острить! Ты не Чарли, у тебя остроты не получаются.
Скажи прямо, чем ты довел Жанну до такого расстройства?
Повелителя Демонов надо было успокоить. Его необузданность
непосредственно не грозила ходу моих экспериментов, но он мог привлечь
внимание к дурному настроению Жанны. И такую мелочь следовало предвидеть и
предотвратить. Я сказал:
- Мы говорили о Павле. Я наконец показал ей место, где Павел упал.
Раньше я боялся это делать. Она плакала, я тоже не плясал. Поводов для
веселья не было.
Антон мигом перестроился.
- Понимаю. Будем надеяться, что это последнее потрясение. На время ее
надо оставить в покое, пусть она выплачется. Обещаю не торопить с новой
партией пластинок, хотя, поверь, они ох как нужны! Он отключился, и я
выбрался наружу. Была глубокая ночь, короткая ночь Урании, прекраснейшая
из ночей, какие мне удалось увидеть в жизни. Всего восемь земных часов
отвели космостроители на суточное вращение Урании вокруг своей оси. В
природной своей первозданности Урания вращалась еще быстрей, ее прежнее
шальное кружение замедлили чуть ли не вчетверо. Первые поселенцы
жаловались, что не успевают от заката до восхода Мардеки сосредоточиться
ни на одной толковой мысли, а быстрый бег дневного светила по небосклону
вызывает головокружение. И при нас старожилы ворчали, что космостроители
могли бы расстараться и на большее, мол, ночь осталась такой короткой, что
не успеваешь перевернуться с одного бока на другой, как уже пора вставать.
Мы, новое поколение исследователей, не предназначали ночи для сна, бывало,
не спали и по неделям - драгоценное время не стоило тратить на такое
примитивное занятие, как сон. Зато если выпадал спокойный часок, мы
торопились на торжество звездной ночи. "Ты - своя собственная
обсерватория", - шутил обо мне Чарли, изредка соглашаясь на совместные
прогулки. "Ты восторженный созерцатель, ты всему радостно удивляешься", -
сказала сегодня Жанна. В отличие от Чарли, ни ее, ни тем более Павла мне
ни разу не удалось уговорить полюбоваться праздником звезд. У них была
иная радость - побыть лишний раз друг с другом. Звезды им не требовались.
Выйдя из научного городка, я зашагал по темной равнине. "Дойду до
извива реки и поверну назад", - сказал я себе. Я шел не торопясь, и небо
двигалось мне навстречу. Быстрое вращение планеты добавляло своей красоты
в ночное колдовство. Звезды не медленно передвигались, как на Земле, они
торопились, не шествовали друг за дружкой, а - казалось глазу - стремились
одна другую обогнать. Силуэты созвездий менялись: расплывчатыми выплывали
из-за горизонта, сжимались, становились четкими в зените, снова
расплывались, рушась за горизонт. Пока я шел до речки, небо стало другим.
"Оно еще раз изменит свой облик, когда я ворочусь", - думал я растроганно.
На долинки и холмы лился серебристый свет, близкие окрестности
выступали отчетливо. Урания не имеет спутников, но ночи и без лун полны
сияния. Повелитель Демонов утверждает, что при свете звезд он свободно
читает старинные книги. Возможно, это правда, но я и днем не видел Антона
с книгами, он черпает свои знания из пленок, а не из книг. И, сотни раз
прогуливаясь по ночным просторам, я ни разу не встречал на них Антона. Вот
и сейчас я был, вероятно, один на всем обширном ночном пространстве
планеты. Я шел и шел - никто не приближался ко мне, никого я не увидел
вокруг.
Я постоял у речного обрыва. По воде плыли сияющие жгуты: каждая
звезда, поднимаясь на небо, торопилась прочертить след своего небесного
пути. Выбрав самую яркую звездную ниточку, я любовался ею: расплывчатая,
очень длинная - через всю реку, - она сжималась, все ярче сияла, пока
звезда карабкалась вверх, а там, в зените, линия превратилась в пылающую
точку. Всю поверхность воды усеяли такие неподвижные сверкающие точки
среди сотен живых, меняющихся полос и жгутов. Я наслаждался водным
отображением звезды, а когда она двинулась из зенита вниз и точка снова
растянулась в расплывающуюся и тускнеющую ниточку, я оторвался от реки и
пошел домой.
Впервые за много коротких ночей Урании, за долгие часы лабораторных
бдений я на своей кровати, отрешенный от суетных мыслей, крепко и сладко
спал примитивным сном моих предков, не ведавших ни антиморфена, ни
радиационных душей, ни острой необходимости жертвовать необязательным сном
ради настоятельного бдения. И, проснувшись к концу следующего дня, я
удовлетворенно сказал себе:
- Мне отпущено семь дней на жизнь. Мне хватит пяти для завершения
эксперимента. Процесс идет автоматически.
Процесс шел автоматически, это было единственно верное. Но не было ни
семи дней, предоставленных на жизнь, ни пяти дней на завершение процесса.
Меня с экрана вызвал Чарли. Еще никогда я не видел его столь расстроенным.
- Приходи ко мне, Чарли, - сказал я. - Поверь, мне нельзя оторваться
от аппаратов.
- Оторвись! Когда ты около своих механизмов, с тобой не поговоришь.
На его двери горел красный глазок, запрещающий вход. Ко мне он
относиться не мог. Я вошел не постучав. Чарли ходил по своему большому
кабинету, как волк в клетке. Он молча показал рукой на кресло, но я присел
на подоконник. В окне творился очередной закат Мардеки. Мне недолго
оставалось любоваться закатами, этим тоже не удалось. Чарли раздраженно
крикнул, совсем как Антон, даже голоса стали похожи, раздражение подавило
все иронические интонации, столь обычные у Чарли:
- Слезай с подоконника! Скоро у тебя будет вдосталь времени
обсервировать красоты Урании и без того, чтобы делать это из моего окна.
Я знал, что именно этого-то и не будет, - времени для любования
красотами Урании из какого-либо окна, - ибо для меня вскоре время
кончится. Тем не менее сел в кресло и вопросительно поглядел на Чарли. Он
продолжал ходить и на ходу говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15