- Проклятый Рой нанес-таки нам удар! Энергетики нажимают на него, он
поддался. Он дает разрешение на доставку с Латоны сгущенной воды.
Энергетики обещают отменить ограничения пользования энергией.
- Ты считаешь это ударом?
- Ударом, и почти смертельным, если мы с тобой не восстанем. Условием
для получения воды Рой поставил прекращение всех работ по трансформации
времени. Ибо ему, видишь ли, неясно, как конкретно произошел сдвиг времени
на энергоскладе в обратную сторону. Он опасается, что и с новой цистерной
сгущенной воды произойдет такая же катавасия. Он со всем своим земным
изяществом так и выразился: катавасия!.. Удивительно точный язык для
знаменитого космофизика!
- Но ведь и вправду точно неизвестно, каким образом волна обратного
времени достигла энергосклада, - осторожно заметил я. Чарли я не смог
показать, что знаю о причинах взрыва больше, чем он.
- Да, разумеется, мы далеко не все понимаем. Но какое это имеет
значение? В свой час допытаемся и подробностей. Сегодня важно одно: такая
волна была, ее генерировал Павел Ковальский, она вызвала взрыв. А Павла
Ковальского больше нет, волны обратного времени никто не генерирует,
опасностей для энергосклада, к тому же ныне отнесенного далеко от наших
лабораторий, не существует. Я рисую ситуацию неправильно?
- Правильно рисуешь. Уверен, как и ты, что условия для новой
катастрофы полностью отсутствуют.
- Так почему, тысячу раз черт его подери, Рой Васильев отказывается
это понять?
- Спроси у него самого.
- Уже спрашивал. Он притворяется дурачком. Разводит руками - не
физически, а фигурально, с этакой наукообразной грацией: доказательства
неубедительны, ситуация остается темной, мои, мол, мозолистые мозговые
извилины не способны разобраться во всех тонкостях вашей хропистики.
- Так прямо и высказывается?
- Не прямо, а криво! Придумал новый тип аргументации. Нас учили, что
"ультима рацио" логики - доказательство от абсурда. А у него -
доказательство от невежества. Аргументирует своим невежеством! А за его
невежеством стоят обширные полномочия. Все могу понять, одного не понимаю:
как Альберт Боячек, наш светлоразумный, наш проницательнейший президент
Академии наук, мог снабдить этого Роя Васильева таким властительным
мандатом!
- Что собираешься предпринять?
- Завтра вылетаю на Латону, оттуда на Землю. На время моего
отсутствия директором Института Экспериментального Атомного Времени
назначаю тебя. Продолжать борьбу с Роем Васильевым будешь ты. Тебе понятны
твои задачи?
- Мои задачи мне понятны. Мне непонятно, что ты собираешься делать на
Земле?
- Буду стучать кулаком по всем начальственным столам! Схвачу мудрого
Боячека за его старческое горло, вытряхну душу из этого милого человека.
- А если по-серьезному?
- По-серьезному? Буду доказывать, что эксперименты с атомным временем
слишком важны для науки, чтобы так безапелляционно их запрещать. Думаю, в
Академии наук к моим аргументам прислушаются больше, чем к безграмотным
велениям какого-то дознавателя. О чем ты так напряженно думаешь? Откажись
хоть разок от привычки многозначительно молчать! Надеюсь на твою полную
откровенность.
Полной откровенности я не мог себе разрешить. Но на многие просчеты
Чарли указал. Я напомнил, что еще недавно он предвидел пользу вызванного
аварией дополнительного внимания к работе института. Пользы не получилось,
ожидается вред. Он думал, что, доказав правильность гипотезы обратного
времени, заставит Роя удовлетвориться этим объяснением аварии. Рой пошел
дальше, он, судя по всему, основательно напуган возможностями, какие
таятся в искусственном изменении тока времени. Теперь Чарли делает новую
ошибку. Конечно, он докажет Боячеку важность хроно-экспериментов. Это тем
проще, что Боячек и не сомневается в их важности. Разве тот факт, что
Чарльза Гриценко, физика, создавшего первый в мире трансформатор времени,
единогласно избрали в члены Академии наук и Боячек после голосования
публично объявил: трудами нового академика открывается особая глава в
изучении природы - создается новая наука хронофизика, - разве это не
свидетельствует о признании важности наших работ? Но Чарльз Гриценко,
академик и директор Института Экспериментального Атомного Времени,
любитель парадоксов и острот, человек, умеющий ко всякому несомненному
факту немедленно подобрать другой несомненный факт, ставящий под сомнение
несомненность первого, этот блестящий софист и столь же блестящий
экспериментатор, этот наш общий друг Чарли почему-то упорно закрывает
глаза на то, что всеми понимается не только важность, но и опасность любых
искусственных изменений хода времени.
-Я ни в одном пункте не отошел от утвержденной на Земле тематики
наших работ! Будь справедлив ко мне, Эдуард!
- Буду справедлив. Не отошел от утвержденной тематики, все верно. Но
сама эта утвержденная тематика показалась такой опасной, что колебались,
можно ли ее выполнять на Урании, далекой от Земли планете, специально
оборудованной для сверхопасных работ. Разве не изучали предложение
оборудовать вторую планетку, подобную Урании, и передать ее одному тебе? И
разве не ты убедил этого не делать, ибо тебе не терпелось поскорей
развернуть исследования? Вспомни, что ты говорил: работы наши, конечно,
опасны, но вряд ли опасней творений биоконструкторов. Те способны
выпустить в мир искусственно созданные смертоносные бактерии, новых
гигантских цератозавров, всякое невиданное зверье, перед которым земные
тигры, что божьи коровки перед осой, - в общем, тысячи рукотворных,
биологически реальных демонов зла. А мы, хронофизики, и близко не коснемся
таких страхов. Так ты говорил, верно? А что получилось? Погиб Павел
Ковальский, прекрасный человек, великолепный экспериментатор. И только
счастливая случайность, что все мы в тот миг сидели в своих
сверхэкранированных казематах, именуемых лабораториями, только эта
случайность предотвратила гибель еще десятков, если не сотен людей. Так к
кому прислушаются теперь на Земле? К тебе или посланцу Боячека Рою
Васильеву? Не надейся, что распоряжение Роя Земля отменит, она его
подтвердит. Ты предлагал нам уступать, но не поступаться. Ты поступишься
всем. Знаешь, чего ты добьешься? Что возвратятся к предложению, которое ты
когда-то уговорил снять: станут спешно выискивать другую планетку для
наших работ. А все те годы, которые понадобятся для ее оборудования, мы
будем поплевывать в потолок или прогуливаться по равнинам Урании. Если
нас, конечно, не отзовут на Землю, чтобы поручить совсем иные исследования
- Проклятый молчун! - с досадой сказал Чарли.Сто лет держишь замок на
губах, но уж если заговоришь!.. Что ты предлагаешь делать?
- Просить Роя отменить свой запрет. Объяснить ему ситуацию так, чтобы
он взглянул на нее нашими глазами. Все иное неэффективно.
Чарли, шагая по кабинету, с минуту размышлял.
- Согласен. Надо опять идти к Рою. И немедленно. Поднимайся,
отправимся вместе.
- Нет, - сказал я. - К Рою пойдет один человек. Этот человек - я. Ты
останешься у себя.
Чарли выглядел таким удивленным, что я едва не рассмеялся, хотя мне
было не до смеха.
- Ты слишком волнуешься, Чарли, - продолжал я.И ты увлекаешься
собственной аргументацией, боюсь, на педанта Роя это действует плохо.
Доверь мне переговоры.
Чарли принимал решения без долгих колебаний.
- Иди один. Если ты меня переубедил, то с ним задание проще - не
переубеждать, а убеждать. Превратить его дремучее невежество хотя бы в еле
брезжущий рассвет знания.
- Та самая простота, которая хуже воровства, - ответил я в его стиле,
и он захохотал: реплика показалась ему отвечающей обстановке.
До гостиницы от института было метров пятьсот, но я потратил на них
полчаса. Уверенность, с какой я разговаривал с Чарли, вдруг испарилась.
Убедить Роя я мог только исповедью, а не вывязыванием цепочки аргументов.
На исповедь я не пошел бы ни к Жанне, ни к Чарли. И я не был уверен, что
скорбная откровенность подействует на сухого землянина. Что, если и
последняя моя отчаянная попытка спасти процесс будет напрасной? Нужно
тысячу раз подумать, сотни раз взвесить все "за" и "против", прежде чем
постучать в дверь Роя. Я шел, останавливался, стоял - ни одной мысли не
возникало в голове, - снова шел. Меня вела неотвратимость.
На двери Роя горел зеленый глазок: он был у себя и не запрещал входа.
Я постучал и вошел. Рой стоял у окна. Он сделал шаг ко мне и показал рукой
на кресло. Ни на лице, ни в голосе его не было удивления. Он очень
спокойно сказал:
- Хотя и поздно, но вы пришли!

8

- Хотя и поздно, но вы пришли! - повторил он, усаживаясь против меня.
- Почему поздно? - Это была единственная возникшая мысль, и я
высказал ее, ибо что-то надо было сказать. И, еще не закончив, сообразил,
что не так следовало начать
Но Рой, похоже, не нашел в моей реакции на его слова ничего
странного. Возможно, именно такого начала беседы 011 и ожидал.
- Почему поздно? Мне кажется, вы это должны понимать. Вам лучше было
прийти до того, как я наложил запрет на все работы с трансформатором
времени. Не появилось бы протестов у ваших коллег.
- Да, пожалуй, так было бы логичней, - сказал я и удивился тому, что
он сказал, и тому, что я ответил. Так можно было говорить только после
исповеди, а я еще ни в чем не повинился.
Рой смотрел пристально, но без настороженности и отстраненности,
раньше я видел в его глазах только эти два настроя - настороженность и
ощутимое, как рукой, отстранение. Он знал, с чем я пришел, - не конкретные
факты, конечно, но мою готовность искренне поведать о фактах. И я ответно
на его знание знал, что ничего теперь не утаю. И, понимая это, я понял,
что и мне предоставлено право требовать ответа на мои недоумения и что
лучше мои вопросы ставить сразу.
Я начал так:
- Рой, разговор наш будет не из легких, для меня по крайней мере. И я
хотел бы, чтобы раньше разъяснились некоторые ваши странности. Почему вы
еще в аэробусе выделили меня среди других? Вы не знали, кто я, какая связь
между мной и взрывом, ваши глаза невозмутимо обегали наши лица, ни на ком
они не задерживались, а на мне задержались. Ваш взгляд словно споткнулся,
когда упал на меня. Не знаю, заметили ли это другие, но я не мог не
заметить. Скажу больше - я содрогнулся. Надеюсь, мой вопрос не показался
вам нетактичным?
Рою вопрос показался естественным. Он отвечал с исчерпывающей
обстоятельностью. Чарли, тоже поклонник обстоятельности, выдал бы ответ в
форме деловой справки, присоленной для оживления остротой, приперченной
неожиданным парадоксом. У Роя была иная манера - он преобразовал ответ в
исследование, представил мне продуманную концепцию, как я выгляжу при
первом знакомстве и какие мысли порождает даже случайный взгляд, брошенный
на меня. Он выделил меня среди прочих пассажиров аэробуса, потому что я
сам выделился. На него все пассажиры просто смотрели, а я всматривался, я
изучал Роя, размышлял о нем. То, что это настойчивое изучение и что оно
отражает какую-то важную мысль, Рой понял сразу. И, поняв, заинтересовался
мной, а заинтересовавшись, удивился, а удивившись, сам стал размышлять обо
мне. Я непрерывно менял выражение лица и позы: то мрачнел, то светлел, то
замирал на сиденье, то вдруг нервно дергался - таким я увиделся ему в
аэробусе. Все это явно шло изнутри, не от реплик пассажиров и Роя, а от
собственных мыслей. "Каких мыслей? - спросил себя Рой и ответил: - Тех,
которые возникли в этом молчаливом уранине вследствие того, что я прибыл
на Уранию и сейчас сижу перед ним. Он, стало быть, этот уранин, всех
непосредственней связан с трагедией, и самый точный анализ происшествия я
должен ждать от него". В таком убеждении Рой вполне окреп, прежде чем
аэробус оказался перед гостиницей.
- Я вскоре узнал, кто вы такой, узнал о гибели вашего помощника Павла
Ковальского, - продолжал Рой. - Ваш приход ко мне становился необходим. Я
ожидал, что вы потребуете, чтобы я принял вас раньше всех.
Но вы не торопились. Это было странно. А потом явились вместе с
Чарльзом Гриценко и позволили ему вести всю беседу. Объяснить ваше
настороженное молчание особым почтением к своему начальнику я нс мог, у
вас с ним отношения свободные, вы, я заметил, иногда так на него
огрызаетесь, что на Земле это сочли бы развязностью. Вы предоставили ему
привилегию разговора, ибо что-то боялись выдать каким-нибудь неосторожным
словом. Ваше молчание шло от предписания себе молчать. И тогда я захотел
показать вам, что понимаю вашу задумку - демонстративно стал игнорировать
вас, повернулся к вам спиной. Я был уверен, что вы встревожитесь и
чем-либо выдадите себя.
- Вы не ошиблись в том, что я встревожился. Но я не выдал себя.
- Вы подтвердили упорно сохраняемым молчанием, что таите секрет. И я
подумал, что секрет этот, видимо, нельзя открыть директору института, а
ведь вы пришли с ним.
- Правильный вывод. Я не мог поделиться известной мне тайной с
Чарльзом Гриценко.
- Но если вы хотели рассказать ее мне, вы должны были потом прийти
сами. А вы не шли. Я вызвал Жанну Зорину. Она поведала немало интересных
фактов о себе, о Ковальском, о вас. Но тайны она не раскрыла. Если она и
знает ее, то сумела сохранить при себе.
- Она знает лишь часть тайны, и я умолял ее даже намеком не касаться
этого. Всего она не могла бы вам поведать, если бы и захотела.
- После разговора с ней я окончательно утвердился, что только вы
можете пролить свет на взрыв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15