— Ничего. Сказал, что подумает. А выходя, поинтересовался: «Вероятно, мне потребуется уход, и я долго не смогу вести нормальную жизнь?»
В ответ я развел руками.Больше я его не видел. Мой разговор с Жигуанем занял всего восемь минут, и, поблагодарив, я удалился. Если Боба послал Буржуа, значит, он знал его раньше и был его лечащим врачом. Мы с Буржуа врачи одного уровня. Вместе были в интернатуре, оба специализируемся на общей терапии, с той лишь разницей, что он устроился лучше — в квартале Мальзерб. Я позвонил ему из ресторанчика на углу.
— В котором часу я мог бы повидаться с тобой, но так, чтобы не ломать твоих планов?
— Через несколько минут я ухожу. Ты не будешь около шести в районе улицы Мадлен?
— Могу.
— Тогда встречаемся между шестью и половиной седьмого на террасе «Вебера».
Когда я пожал ему руку и сообщил, что хотел бы поговорить о Дандюране, Буржуа с явным беспокойством осведомился:
— Ты что, видел Жигуаня? — Сегодня в три.
— Он не зол на меня?. Единственный раз я настоял, чтобы он занялся моим больным, и он согласился, а этот кретин взял и покончил с собой.
— Ты не дружил с Бобом Дандюраном?
— Нет. А ты?
— Да.
— Наверно, он нашел мою фамилию в справочнике или, проходя мимо, увидел табличку на дверях.
— Он часто приходил к тебе на прием?
— Раза три-четыре. Жаловался, что его беспокоит желудок, и я, безуспешно перепробовав обычные лекарства, направил его на рентген.
— Это ты сообщил ему, что у него рак?
— Я не был настолько уверен. Симптомы были неясные. Я признался, что у меня имеются серьезные опасения, сказал, что надо показаться специалисту, и спросил, есть ли у него средства, чтобы обратиться к светилу. И этот верзила сразу так поник, что мне даже стало жаль его.
— Ты не подумал, что он может покончить с собой?
— И в голову не пришло. Иногда такое случается, но чаще всего, как ты сам знаешь, с теми, у кого уже начались боли. Вот поговорил с тобой и вспомнил, что он буквально забросал меня вопросами. Хотел знать, через сколько времени после операции сможет возвратиться к нормальному режиму, придется ли за ним ухаживать, какой образ жизни он сможет вести и даже не отразится ли это на его характере. Я тут же поинтересовался, женат ли он. Он ответил, что да.
«Дети есть?» — продолжал я. «Нету».— «Работа у вас тяжелая?» Усмехнувшись, он сказал: «Нет». «Обещать ничего не могу, но попробую устроить вас на консультацию к профессору Жигуаню. Только заранее
предупреждаю: стоить это будет недешево. Если вы не располагаете достаточными средствами, операцию он сделает бесплатно. Телефон у вас есть?»—«Я предпочел бы, если, конечно, вас это не затруднит, сам прийти за ответом». — «Вы не сказали жене?» — «Ни к чему ей это знать».
Вот и все, старина. Я договорился насчет приема. Он побывал там, и я получил от Жигуаня записку с подтверждением моего диагноза. Больше я этого Дандю-рана не видел и пребывал в полнейшей уверенности, что им занимается Жигуань, как вдруг в один прекрасный день читаю в газете, что его выловили из Сены. Так оно и было? Утопился?
Мы допили аперитивы, обменялись кое-какими соображениями, касающимися, в основном, профессиональных проблем и наших больных, и на том расстались. На улицу Ламарка я не смог прийти раньше половины десятого, даже вернуться домой пообедать не было времени: у. одного из пациентов меня ожидало известие о. двух срочных вызовах к больным.
В каком-то смысле я испытывал облегчение: больше не нужно было копаться в истории с Бобом. Теперь я все знал. Но, как часто бывает, когда долго добираешься до истины, она показалась мне холодной и печальной.
Конец Дандюрана, в сущности, полностью согласовывался со всем тем, что я знал о его жизни. Бобу была свойственна врожденная сдержанность; она угадывается, правда, не столь явно, и у его волевого племянника Жан-Поля.
- В юности ему случалось быть откровенным с сестрой, но недаром та добавила: «...так, словно он поговорил сам с собой». Она была, в сущности, ребенком и не могла его понять. Взрослому он бы не открылся. Он рассказывал сестре о своей мечте жить в пустыне, затем о том, что хотел бы раствориться среди простого народа.
А с Люлю он никогда не откровенничал, более того, после трех недель совместной жизни заявил, что у нее нет никаких обязательств по отношению к нему и она вольна бросить его, когда ей заблагорассудится. Позже; много позже, он все-таки признался — и то когда Люлю его спросила,— что в самое первое утро в квартире на улице Принца, когда оттуда ушел его отец, понял, что любит ее.
Выражаясь попросту, я всё кручусь вокруг да около Я-то знаю, что точило меня, пока я ездил по визитам. История с Бобом оказалась абсолютно простой, слишком простой. Мне так и слышался голос жены:
— В конечном счете, он предпочел избавиться от страданий.
Да и другие скажут то же самое. Однако уверен, что это не так. Я боюсь упрощенных толкований и: людей, которые все знают и изъясняются категорическими формулировками.
Во-первых, вероятней всего, что особенно страдать Бобу не пришлось бы, и Жигуань, как бы ни дорожил он своим временем и ни скупился на слова, наверняка, бы растолковал ему это. В наше время операция — это совсем не то, что было лет пятьдесят назад, и теперь никто не боится лечь на операционный стол.
Что же касается рецидива, то он мог случиться через год и через десяток лет, так что у Боба хватило бы времени принять решение.И вот еще что подтверждает мою теорию: Боб сделал все возможное, чтобы уверить нас, будто он внезапно увлекся спиннингом, и все разыграл так, чтобы его смерть предстала как результат несчастного случая.
Пошел он на это не потому, что боялся страданий, нет, просто не хотел выставлять напоказ свои страдания и все, что считал слабостью.Он не жалел сил, чтобы жизнь у Люлю была как можно легче. И к нему — к ним! — приходили отвлечься от мрачных мыслей, омыться беззаботностью и радостью.
В Тийи, в маленьких монмартрских барах — везде, где он появлялся, большой и нескладный, на него смотрели, как на симпатичного шута.
— Умора!
Искрящийся весельем взгляд, приподнятые в улыбке уголки губ... А разве может быть щут больной, шут страдающий, шут на диете? Нет, жена меня не поймет. Я постучался в лавку, и Люлю спросила из-за двери:
— Кто там?
— Это я, Шарль.
Она была такая бледная, оцепеневшая, словно ждала от меня приговора.
— Вы виделись с ним?
— И с ним, и с доктором Буржуа, который занимался Бобом до Жигуаня.
— Что они сказали?
— У Боба был рак.
Мое сообщение Люлю приняла со страдальческой гримасой, словно Боб был еще жив и она видела, как он мучается.
— Он был обречен?
— Нет.
— Мог бы жить?
— Жигуань согласился оперировать его.
— И он бы вылечился?
— Возможно, не окончательно, но, во всяком случае, на какое-то время.
— Он не захотел?
Я кивнул, и Люлю все поняла. Она угадала, почему он на это пошел.
— Не верил он в меня.
— Да что вы, Люлю!
— Нет, Шарль. Он не понимал, что я была бы счастлива посвятить остаток жизни заботе о нем. Не хотел делать из меня сиделку. Он ведь всегда относился ко мне, как к маленькой девочке. До самого конца обращался, как с ребенком. Потому и ушел из жизни, не сказав мне ни слова.
Я приобнял ее, и в нос мне ударил запах пота. Она тут же высвободилась.
— Что ж, теперь мы по крайней мере знаем. Сейчас уже поздно было думать, легче или тяжелей ей стало- оттого, что она узнала правду.
— Чуть не забыла. Звонила ваша жена.
— И что, передала?
— У вас в кабинете больше часа сидит больная. Утверждает, что ее отравили и она умирает.
Я понял, о ком идет речь. Это одна маньячка, живущая в нижнем конце улицы Мучеников; каждый раз, поругавшись с любовником, она является ко мне и несет одну и ту же чушь.
— До свиданья, Шарль. Еще раз спасибо за все.
— Не за что. Думайте все-таки о своем здоровье, иначе я на вас рассержусь.
Люлю провела меня через лавку, куда падал слабый свет из ателье, выпустила, задвинула засов, повернула ключ в замке. Пациентке, чтобы избавиться от нее, пришлось дать
рвотное, и минут -десять, вцепившись обеими руками мне в пиджак и глядя на меня безумными глазами она вопила, что не хочет умирать. Жене перед сном я сказал:
— У Дандюрана был рак.
— Так я и думала. И продолжала шить.
— А Люлю что сказала?
— Ничего.
Вот и все. Я не стал сообщать ей, что у Люлю осталась всего одна мастерица, что она чудовищно исхудала. Было ясно, что теперь, когда не стало Боба и атмосфера в доме изменилась, жена туда ни ногой: Она только и ждет, когда наконец я покончу с этой историей и навсегда забуду дорогу на улицу Ла-марка,
И словно действительно торопясь положить конец всему этому, я на следующий день выкроил время повидаться с Жерменой Петрель. Несмотря на приглашение приходить в любое время, я на всякий случай предварительно позвонил. У Петрелей небольшой особняк рядом с домом, где, помню, я был на похоронах Сары Бернар. Я пересек вестибюль, куда выходят двери адвокатской конторы Петреля, и поднялся по белой мраморной лестнице.
Жермена Петрель приняла меня в светлой по-современному обставленной комнате, где стояло множество цветов; из глубины дома доносились негромкие звуки рояля.
— Дочка играет,— объяснила Жермена, приглашая меня садиться.— Выпьете чаю?
Горничная в вышитом переднике и' белой наколке принесла поднос с чаем и печеньем.
— Может быть, виски?
— Благодарю, ничего не хочу.
О причине визита по телефону я не сообщил. Жермена сама начала разговор.
— Знаете, после нашей встречи у Сосье меня стали мучить угрызения совести. Я поняла, что на самом деле не сказала вам правды.
У меня такое ощущение, будто я не исполнила своего долга по отношению к Бобу. Я, доктор, неверующая. И тем не менее верю, что мы продолжаем жить в памяти тех, кто нас знал. Вот вы, например, говорили мне о Робере с неподдельной любовью.
Когда вы спросили, каковы были его отношения с папой, я ответила не совсем точно — отчасти потому, что нас слушал мой сын. На самом деле папа никогда не простил брату разочарования, которое тот ему доставил. А может быть, тут уместнее сказать «унижение»? Папа ведь специаль но приехал в Париж. Профессора, которые должны были экзаменовать' Боба, были либо Папиными друзьями, либо учениками. И вдруг его сын наносит им такое оскорбление — не предупредив, не приходит на экзамен, заставляет их ждать...
У папы такое в голове не умещалось. А когда он узнал, что у Робера была женщина, то, естественно, решил, что виновата во всем она, и до конца жизни его невозможно было переубедить.
Признаться, я тоже долго считала ее аферисткой, которая то ли из расчета, то ли по глупости не дала брату поехать в то утро в университет. Папа ни разу не сказал Роберу: «Выбирай: или я, или эта женщина». Однако всем было ясно, что Роберу, пока он с ней, нельзя показываться папе на глаза.
Рассказ Жермены почти ничего не изменил, только добавил еще один крохотный штрих к образу Боба, который у меня уже вполне сложился.
— Я ведь пришел рассказать вам, почему он покончил с собой.
— Робер оставил письмо?
— Нет. Я встречался с его врачами. У Робера оказался рак желудка.
— Бедный! Каково ему было! Когда у него в Пуатье случался грипп, он ни слова никому не. говорил и прятался, словно больная собака.
Я встал. Жермена протянула мне руку, ее открытое лицо осветилось улыбкой.
— Вот только легче ли от этого его жене?
— Я тоже, задаю себе этот вопрос.
— Вам, доктор, может быть, это покажется жестоким, но я обрадовалась тому, что вы мне сообщили.
И, глядя мне в глаза, она заключила:
— Он красиво ушел!
Наступила осень, в Париже стало холодно и уныло. В Тийи «Приятное воскресенье» давно закрылось, и я не видел почти никого из тамошних завсегдатаев: в городе мы встречались с ними только у Дандюранов. . Как-то. вечером на Итальянском, бульваре я столкнулся с Джоном Ленауэром, и тот силком затащил меня в бар, поскольку испытывал «жесточайшую жажду».
— Люлю видели? — поинтересовался он. — Видел.
—Как она? Я ведь ни разу не набрался духу сходить на улицу Ламарка. Никогда не знаю, как держаться с людьми, у которых горе.
Джон рассказал, что Ивонна Симар и Рири встречаются в Париже с еще большими предосторожностями, чем на берегу Сены.
— В будущем году там же?
— Видимо, да.
В витринах магазинов были уже выставлены товары к Новому году, а на бульварах установили киоски для праздничной торговли. Думаю, что так ведется во всех парижских семьях вроде нашей. За семнадцать лет брака мы с женой перебывали в доброй дюжине самых разных компаний, в иные периоды сразу в нескольких, а в иные — только в одной. В течение месяца, полугода, года по "два, по три раза в неделю виделись с одними и теми же людьми, приглашали друг друга на обеды, в рестораны, в театр и вдруг — без всяких причин — теряли их из виду. Правда, бывало, что через несколько лет случайно встречались с ними, и отношения возобновлялись.
Иногда это начинается буквально. с пустяка. Вот, к примеру, когда жен.а отдыхала в Фурра, я и Сосье пообедали вместе, а потом мы были приглашены к ним на ужин, где познакомились с Петрелями. Вскоре мы пригласили чету Сосье к нам. Я вспомнил о Буржуа и его молодой обаятельной жене и подумал, что Сосье будет р.ад повидаться с ними.
После кофе мы сыграли в бридж. Вскоре последовало ответное приглашение к Буржуа, затем к Сосье; короче, осень проходила у нас под знаком того, что мы называли «бридж лекарей».
Октябрь и ноябрь пронеслись в сумасшедшем темпе, тем более что младший мой сын тоже подхватил грипп и слегла на неделю жена. Мы уже начали думать, что будем дарить на Новый год детям. Раз десять я давал себе клятву заглянуть к Люлю, по в последний момент всегда возникала какая-нибудь помеха. Мне было стыдно, тем более что поужинать у Петрелей время у нас нашлось;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17