Он, должно быть, чувствовал себя паршивой овцой в семействе и заранее предупреждал сестру по телефону о визите, словно не желал конфузить нас, если в доме соберется общество.
Фразы его мне казались чудовищно длинными, и я с трудом следил за ними, настолько мне они были не интересны. Сосье, который, главным образом благодаря жене, находится в смысле социального положения примерно на полпути между мной и Петрелем, примирительно произнес:
— Короче, он был богема. По-моему, это просто спасение, что в нашу эпоху безжалостного утилитаризма остались еще такие люди, хотя бы для того, чтобы создать иллюзию легкости жизни и подчас позабавить серьезных особ. Англичане, величайшие в мире консерваторы, к своим чудакам и оригиналам относятся с той же покровительственной любовью, что к памятникам старины, и в Гайд-парке никто не подумает потешаться над каким-нибудь одержимым, одетым, как огородное пугало, который, стоя на ящике из-под мыла, проповедует только что придуманную им новую религию.
— Интересная точка зрения. Вполне возможно, что мой шурин имел, намерение потешать других.
— Я не утверждаю, что...
Но Петрель с полной серьезностью принялся развивать эту тему, и я опять начал следить за разгон-вором.
— Да! Да! В том, что вы только что сказали, есть нечто очень тревожное. Я неоднократно пытался поговорить с ним как мужчина с мужчиной, но он всякий раз увиливал или отделывался шутками. Надо полагать, он относился ко мне без особой любви. Очевидно, я ему казался напыщенным холодным законником. Тем не менее он нередко пытался, как тут выразился Сосье, позабавить меня. И это позиция.
Любопытно было видеть, насколько он загипнотизирован этой мыслью.
— Когда-то у меня был приятель, который тоже почитал своим долгом потешать других. Но поскольку ему было известно, что остроумие к нему приходит только после одного-двух стаканчиков, то прежде чем идти туда,, куда был приглашен, он обязательно заглядывал в кафе или бар, причем точно знал дозу спиртного, которая ему необходима.
— И что же с ним сталось? — полюбопытствовал я.
— Умер от туберкулеза. Его жене пришлось пойти работать продавщицей в универмаг. И у меня такое впечатление, что Робер тоже не отличался крепким здоровьем. Не правда ли, с очень высокими людьми это частенько случается?
Я забеспокоился: мне показалось, будто жена говорит о Люлю, а я не очень представлял, что она может наплести.
— В конечном счете, он сам выбрал такую жизнь, и она его устраивала. Однажды моя жена спросила,счастлив ли он, и он ответил, что не поменял бы свою жизнь ни на какую другую.
На похоронах я не очень рассмотрел его жену, поскольку не поехал на кладбище: в тот день я должен был быть к двенадцати во Дворце Правосудия. Робер не счел необходимым познакомить нас. Хотя после того, как они вступили в брак, у нас не было никаких оснований не встречаться.
Думаю, что он ее любил. Во всяком случае, считал себя ответственным за нее.
— Что вы хотите этим сказать?— поинтересовался я, раздраженный его менторским тоном.
— Я всего-навсего пересказываю его слова. Сам я не присутствовал при том, как он произнес фразу, которую я собираюсь вам процитировать, но жена передала мне ее. Это было перед Новым годом. Робер всегда приходил повидаться с сестрой накануне ее дня рождения и приносил небольшой подарок, какой-нибудь грошовый, пустячок, который тем не менее доставлял Жер-мене радость. Иногда они говорили о жизни на улице Кармелитов., Полагаю, что в тот день они вспоминали, как Робер, когда он так внезапно бросил ученье, приехал перед новогодними праздниками повидаться с отцом.
Жермена спросила его: «Не сожалеешь?» После секундного раздумья он ответил что-то вроде: «Во всяком случае, одной женщине я дал и до сих пор даю счастье». Потом усмехнулся, как обычно, когда подтрунивал над собой, и добавил: «В конце концов, если бы каждый принес счастье хоть одному человеку, весь мир состоял бы из счастливых людей».
Я предпочел бы, чтобы эти слова были повторены теплым голосом Жермены Петрель, а не ее супругом, но даже в его передаче они тронули меня.
У меня, впервые появилось ощущение,, что я хоть отчасти начал понимать Боба Дандюрана, и первым следствием этого был порыв нежности к Люлю. Мне стало досадно на себя за то, что я так давно не. заходил к ней и неверно расценил наш последний разговор по телефону.
Слова Боба поразили и Сосье. Он негромко произнес:
— Вот и я так же поступаю по отношению к детям. По крайней мере стараюсь...
Я бросил через гостиную взгляд на жену и подумал, а старался ли по-настоящему я...
— Не присоединиться ли нам к дамам? Похоже, у них интересная беседа.
Когда я подошел, жена говорила:
— ...Понимаете, что я хочу сказать? Он вёл себя с ней, как истый джентльмен. Как только женился, стал считать своим долгом, насколько я его понимаю...
Я перебил ее, обратившись к Жермене:
— Возвращаясь с кладбища, вам удалось поговорить с Люлю?
— Мы возвращались порознь. Ей с подругой пришлось остаться в Тиэ. Мне она показалась довольно-таки необщительной, но, может быть, это от смущения.
Моя жена открыла рот, но я опять помешал ей высказаться.
— Ее преследует мысль, что она виновата в его смерти. Робер был для нее всем, более того: она им жила. Вряд ли она даже помнит свою жизнь до встречи с ним. К ней он относился, я бы сказал, как к ребенку. Она научилась у него всему, что знает. Переняла его манеры. Он был в каждом ее слове, в каждой мысли. И вдруг — его нет, и она остается без опоры.
Жена все-таки вмешалась:»
— Счастье еще, что у неё есть мадмуазель Берта!
Я готов был залепить ей пощечину. Она почувствовала это по моему взгляду и побледнела. Поджала губы, как всегда, когда, понимает, что сделала не то, но не желает признать.
— У нее нет ничего, кроме памяти о.Бобе,— возразил я.— Кстати, Бобом назвала его она, и в течение двадцати трех лет все его так и звали.
— Он рассказывал нам,— вставила Жермена Пет-рель.— Интересно, что когда мне было лет пять-шесть, я как-то вечером за столом назвала его Бобом — так звали брата одной моей подружки. Папа нахмурился. «Робер!» — поправил он. «А почему не Боб? Так красивее».— «Для ребенка, может быть. Но когда он станет известным адвокатом, судьей или профессором, это будет звучать смешно».
И он рассказал ним об одной из своих тетушек; я ее не знала, потому что она умерла в Индокитае. Когда она была грудной, кормилица звала ее Птичкой, и прозвище пристало. Папа утверждал, что в восемьдесят лет тетку все ещё называли Птичкой.
Жан-Поль заметил:
— А «Боб» ему подходило. Моя жена все-таки вмешалась:
— Я полностью на стороне вашего отца. Я тоже никогда не позволяла звать своих детей уменьшительными именами.
— А не пора ли нам закрыть заседание? — предложил я.
Жермена Петрель улыбнулась, поняв, что у нас с женой не всегда совпадают мнения, в частности в том, что касается Боба и Люлю. Я был признателен ей за то, как она рассказывала о своем брате, и понял, что он любил время от времени навещать ее. У меня оставался еще один вопрос к ней, и, пользуясь тем, что все направились в прихожую, я задал его: .
— Ваш отец очень на него рассердился?
— Ну, он не проклял его, как в бульварных романах, и отнюдь не захлопнул перед ним двери дома. Папа уважал чужие взгляды, я уже вам говорила. Но убеждена, что для него это было чудовищным разочарованием. Папа только сказал: «Ты идешь своим путем, я своим. Каждый сам выбирает дорогу».
— Боб больше не приезжал повидаться с ним?
— Нет. Он несколько раз писал. Папа не отвечал, и брат сделал вывод, что отец решил порвать с ним всякие отношения. Вообще позиция и того, и другого остается для меня тайной: ни папа, ни брат никогда не заводили со мной разговора на эту тему. Думаю, папа был слишком горд и слишком целен, чтобы примириться с произошедшим или сделать вид, что примирился. Что же до Робера, мне кажется, его сдерживала своего рода стыдливость. Он не хотел навязываться, как не хотел навязывать нам свою жену.
— Он не приехал даже попрощаться с умирающим отцом?
— Папа скончался скоропостижно от эмболии, когда сидел вместе с тетей в библиотеке.
— Боб был на похоронах?
— Да. Только без жены. Он взял ее с собой в Пуатье, но оставил в отеле.
Люлю умолчала об этой поездке. Я пребывал в уверенности, что она всего раз ездила в Пуатье.
— Если вы вдруг окажетесь в нашем квартале и у вас будет свободная минутка, заходите без всяких церемоний, поболтать — вы мне доставите огромное удо-
вольствие. Во второй половине дня я очень редко выхожу из дому.
Жан-Поль слышал приглашение и, похоже, отнесся одобрительно.
— Меня, к сожалению, не будет. Я уже буду в Военно-морском училище.
На прощанье он крепко пожал мне руку, как бы благодаря за преданность его дяде.
— Он был замечательный человек! — шепнул Жан-Поль.— Только не ладо слишком часто напоминать об этом папе.
Его мать попрощалась сдержанней, но тоже чрезвычайно сердечно.
— Не забывайте о моем приглашении! — бросила она, садясь в машину.
— О каком приглашении? — удивилась жена.
— Зайти к ней.
— На обед?
Я позволил себе маленькую месть.
— Нет. Она попросила меня, если я окажусь, поблизости от них, заглянуть на минутку поболтать.
— Без меня?
— Я так понял.
— А тебе не кажется, что для меня это оскорбительно?
— Не кажется.
— До сегодняшнего вечера мы ее не знали. Ей представили нас обоих. А приглашает она тебя одного!
Я был удовлетворен. Часы показывали половину двенадцатого. Стояла теплынь. Машина почти бесшумно катилась по улице. У меня хватило жестокости предложить:
— Может, заедем к Люлю?
— Так поздно?
— Пожалуй, ты права. Хотя она редко ложится рано.
Уверен, что жена подумала, не в такую ли пору приходил я на улицу Ламарка, когда она была в Фурра. Что бы она сказала, поведай я ей о моих визитах на улицу Клиньянкур?
Меня так и подмывало швырнуть ей в лицо правду: пусть узнает, как жестока реальность, каков истинный наш облик — и ее, и мой. Может быть, напрасно мы все скрываем. Но, по справедливости, тогда надо было
бы с самого начала не оставлять нашим женам никаких иллюзий.Сойдясь с Люлю, Боб принял на себя ответственность за нее. Он никогда не говорил ей высоких слов; Даже о любви не говорил. Просто взял за руку, словно ребенка, словно девочку, какой она, в сущности, и была, и Люлю, сперва удивившись, что он, такой взрослый и умный, снизошел до нее, доверилась ему и поверила в жизнь.
Сейчас я завидовал им обоим. Я начал понимать ту атмосферу легкости, которая царила у них в доме. Они не придавали значения тому, что несущественно; вот почему люди вроде меня приходили в ателье на улицу Ламарка набираться жизненных сил.
И нет ничего странного в непрямом пути от мечты о мехаристе через заводы Ситроена к монмартрским бистро. Это все равно, как если бы Боб сперва метил слишком высоко, потом слишком низко, чтобы наконец остановиться на золотой середине.
Неудачник — сколько раз я это слышал после его смерти! Да, неудачник, но неудачник трезвый, сознательный, сам выбравший свой путь. Он внезапно обрел в моих глазах некое величие.
Сперва он хотел стать святым в пустыне, потом обездоленным среди обездоленных, остановился же на том, что просто старался — он сам так сказал сестре — сделать счастливым одного-единственного человека.
«Если бы каждый...» Он стыдился своего происхождения, культуры, они мешали ему точно так же, как унаследованные от матери деньги, от которых он поспешил избавиться, а еще раньше ему мешало, что отец у него — важная персона.
«Умора!» — бросал он с неизменной не старящейся улыбкой, и не было в ней ни язвительности, ни горечи. И все-таки, разве я не подмечал в ней тени тоски?
— Куда это ты? — спросила жена.
Я проехал мимо дома и направлялся в сторону Монмартра.
— Уж не собираешься ли ты и вправду нагрянуть к...?
— Нет. Хочу выпить пива.
Кружку, пива на Монмартре, на террасе кафе «Си-рана», находящегося на углу улицы Лепик, которую Боб когда-то определил как самую человечную в мире; оттуда видна маленькая гостиница, где они жили с Люлю.
— Официант, две кружки пива!
— Я не хочу пива.
— А что будешь?
— Ничего. Сегодня вечером мы достаточно выпили.
— Тогда одну кружку.
Мы сидели молча, наблюдая за толпой, текущей по тротуару, ныряющей то из темноты в свет, то из света в темноту. В конце концов, чувствуя угрызения совести, я неуверенно проговорил:
— Послушай, ну почему ты так сурово судишь всех, кто не похож на тебя?
— Ты имеешь в виду Люлю?
— И ее, и Боба.
— Я ни разу не сказала ничего худого ни о нем, ни о ней. Приведи мне хотя бы одну фразу, которая:..
— Да стоит ли?
— Вот видишь. Ты не сможешь повторить ни одного моего недоброго слова о них! Боб был очаровательный человек, и я с удовольствием время от времени виделась с ним. Люлю я страшно сочувствую. Что же до твоих стараний представить их как некий образец...
Бесполезно было пытаться заставить ее понять то, что она не сумела понять за всю жизнь. Бесполезно и жестоко. Чего ради смущать ее покой? Она и без того пыталась убедить себя, что во всем права — в глубине души ей было не по себе.
Я накрыл ее руку своей.
— Ты славная женщина, ну и полно.
— Жаль, конечно, что я не стою Люлю.
— Опять?
— Но ведь ты так думаешь! Почему ты не осмеливаешься сказать это вслух?
Действительно, почему? Моя рука еще с секунду лежала на ее руке, потом я взял кружку и стад допивать пиво. Около нас остановилась цветочница, и я купил букетик фиалок: босоногая девочка так серьезно смотрела на меня своими огромными глазами!
— Это мне? — удивилась жена.
— Тебе.
— А-а...— Й после мгновенной паузы поблагодарила: — Спасибо.
Мы вышли из машины, я, как всегда, оставил ее на улице: здешние полицейские ее знают. Вошел на цыпочках в детскую поцеловать детей; они даже не
проснулись, лишь младший провел рукой по лбу, словно отгоняя муху, и почмокал во сне губами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17