Мы с женой приехали первыми. Жена сразу же отправилась за Шарлоттой Сосье на кухню, где та самолично готовила что-то вкусное: в этом доме любят попотчевать и, приглашая гостей, спрашивают, как они относятся к рыбе по-провансальски, петуху в вине, куропатке с капустой, овощам по-лотарингски. А Сосье торжественно спускается в подвал выбрать вина, которые потом ставит подогреть или охладить.
— Как дела? Сигару?
— Перед обедом не стоит.
— Портвейн?
— Подождем, когда...
Я хотел сказать, подождем, когда придут остальные, но тут мы услыхали шум лифта, остановившегося на зтаже. Петрели пришли с сыном, дочери не было; я не слышал, чем-они объяснили ее отсутствие. Г-жа Сосье и моя жена вышли из кухни. Мы все стояли у дверей в гостиную, и Шарлотта представила нас друг другу. Мне показалось, что молодой человек, пожимая мне руку, впился в меня глазами, словно искал в памяти, где он мог меня видеть, а чуть позже я заметил, как он шепотом сказал что-то матери.
Сосье предложил портвейн. Петрель подошел ко мне и для начала разговора спросил:
— Вы на чем специализируетесь?
— Общая терапия в самом полном смысле слова.
— Это, должно быть, трудно, но увлекательно. Улыбнувшись, я ответил:
— Как посмотреть.
Он оказался ничуть не напыщенным, как я подумал, наблюдая за ним на похоронах. Разумеется, у него была внешность и манеры адвоката, причем адвоката из XVII округа, но ограниченным он мне не показался — напротив, ег0 взгляды по некоторым вопросам, в частности на воспитание детей, о чем говорилось за ужином, были вполне современными.
Перед тем как мы сели за стол, разговор был довольно беспорядочный, и я его не запомнил. Комнаты в квартире Сосье большие, с высокими потолками, с окнами до пола; мебель массивная, дорогая, но несколько мрачноватая, а в столовой надо всем доминирует портрет Сосье в полный рост, висящий как раз напротив места хозяина дома. Я как-то пошутил на этот счет. Сосье ответил — и я верю, так оно и было,— что заказал этот портрет, чтобы помочь нуждающемуся художнику, который с тех пор стал своим человеком в доме; кстати, он сам и выбрал место для полотна.
Несколько раз я почувствовал, что Жермена Петрель рассматривает меня. Ее сын принимал участие в общей беседе — без чрезмерной застенчивости, но и без развязности. Возможно, я не прав, но мне кажется, адресовался он преимущественно ко мне. Тон у него был самый почтительный:
— Прошу прощения, что позволяю себе... Общение с молодыми людьми его возраста, которые являются детьми моих знакомых, всегда оказывает на меня несколько странное действие. Мои сыновья еще малы: у нас с женой, к нашему горю, шесть лет не было детей. Потом родилось двое с интервалом чуть больше года, так что их иногда принимают за близнецов.
Кофе мы перешли пить в небольшую уютную гостиную; мужчины стояли, и Сосье, в этом я убежден, постарался устроить так, чтобы я оказался рядом с Жерменой Петрель. Это оказалось не так-то просто из-за моей жены, затеявшей с г-жой Петрель долгий разговор, конца которому не предвиделось. Поймав взгляд
мужа, Шарлотта под каким-то предлогом увела мою жену в соседнюю комнату.
Г-жа Петрель сама обратилась ко мне.
— Вы ведь были другом Робера, не так ли? — непринужденно спросила она.
— Вам Сосье сказал?
— Да, он нас предупредил, когда приглашал на сегодняшний вечер.. А кроме того, вас узнал Жан-Поль.
— Я так и подумал.
— Он был настолько нескромен, что тут же шепнул мне об этом.
У нее был теплый приятный голос, черное платье выгодно оттеняло ее красивые плечи.
— Вы были в Тийи, когда это случилось?
— Нет. Так вышло, что в тот день меня не было в «Приятном воскресенье».
— Полагаю, никаких сомнений нет?
— Что он покончил с собой? На мой взгляд, нет.-Должен сказать, что многих из тех, кто там был, я опросил.
— Вы любили Робера?
— Очень.
Я держал рюмку ликера и не знал, куда ее деть. Г-жа Петрель взяла ее у меня из рук и поставила на круглый одноногий столик.
— И хорошо его знали?
— Такого, каким он был последние тринадцать-четырнадцать лет,— хорошо.
— Я тоже его любила,— проникновенно произнесла она.— Он был мой единственный брат. Маленькой, я не допускала мысли, что с ним кто-то может сравниться.
— Когда он уехал из Пуатье, вам было четырнадцать. Вы ведь младше его на пять лет?
Она улыбнулась.
— Вы хорошо осведомлены, но не совсем точны. Мне было шестнадцать, когда Робер уехал в Париж: первые два курса он учился на юридическом факультете в Пуатье.
— Робера смущало, что он учится в университете, где деканом его отец?
— Да, именно по этой причине он решил продолжить образование в Париже, и папа согласился с ним.
— Они ладили между собой?
Г-жа Петрель на миг задумалась, выбирая слон;
— Они питали друг к другу величайшее уважение. — Но взгляды у них были разные?
— Это неизбежно между людьми двух поколений. Но дело не только в этом.
Г-же Петрель, не приходилось импровизировать. Было заметно, что она много думала об этом, и подозреваю, что, предупрежденная Сосье о моем желании поговорить о Бобе, подготовила кое-какие ответы, но не для того, чтобы блеснуть или создать у меня выгодное представление о своей семье, а чтобы установить истину. Она заботилась о точности выражений, задумывалась, прежде чем произнести фразу, иногда возвращалась назад, чтобы прояснить подробности или добавить какую-нибудь деталь.
— Папа был человек ясного, точного ума...
Да, именно такая репутация была у него, и дочь подтвердила ее.
— Робер же, напротив, мыслил как-то очень непросто. Понимаете, что я хочу сказать? Мамы я не помню: она умерла, когда брату было восемь, а мне три. Кажется, Робер был похож па нее; во всяком случае, я неоднократно слышала это от тети .Огюстины, которая нас вырастила.
— Это сестра вашего отца?
— Да. Она старая дева.
— Она была такая же рационалистка, как он?
— Она и сейчас еще жива, живет в Пуатье на улице Кармелитов, занимает второй этаж дома, принадлежащего нашей семье. Стала совсем уже старенькая; смерть папы, который провел последние годы с нею, была для нее страшным ударом, она так и не оправилась. Можете составить представление об ее характере по такой вот детали. Знаете, что она читает вот уже полтора года — с тех пор, как оказалась прикованной к креслу? Полное собрание сочинений Вольтера в старинном издании, почти в' каждом томе которого сохранились пометки на полях, сделанные папой.
Многие считают ее холодной. Я запомнила одно из ее излюбленных выражений, которое часто слышала в детстве: «Главное — быть справедливым».
Заметив, что г-жа Петрель сделала знак, я обернулся и увидел Жан-Поля, стоящего поодаль.
— Жан-Поль, можешь присоединиться к нам. Мы с доктбром Куэндро беседуем о твоем дяде.
Мне она сообщила:
—Мой сын очень любил дядю."'Видел он его не чаще одного-двух раз. в год, но стоило Роберу появиться у нас на.бульваре Перейр, их было не разлить водой.
Я опасался, что при молодом человеке она не рискнет касаться кое-каких тем, но что было делать.
— Ни за что не догадаетесь, о чем мечтал брат когда ему было семнадцать лет. Служить мехаристом в Сахаре. В комнате у него висела большая карта Северной Африки, фотография отца Фуко, которую он не знаю где раздобыл, и распятие из черного дерева.
— Ваш отец был против?
— Нет. Сразу видно,что вы не знали папу. У него была сложившаяся система взглядов. Он считал их верными и настойчиво высказывал, порой даже в резкой форме, за что его некоторые упрекали. Но чужие взгляды он уважал так же, как свои. Не думаю, чтобы папа когда-нибудь пытался повлиять на Робера. Он просто наблюдал за ним — сперва с беспокойством, потом с огорчением.
— Это он настоял, чтобы ваш брат поступил на юридический?
— Нет, что вы. Робер сам решил. Я знаю это, потому что, хоть я и была маленькой девочкой, он обыкновенно был откровенен со мною, а верней, рассказывал мне обо всем, но так, словно говорил сам с собой. «Я никогда не стану,— заявил он,— ни отцом Фуко, ни хорошим священником, ни хорошим офицером. Дело в том, что у меня нет веры».
Я смотрел на Жан-Поля, пытаясь представить Боба в этом возрасте. Из любопытства я спросил:
— А вы какую карьеру выбрали?
— Флот! — мгновенно ответил он с таким воодушевлением, что я не сдержал улыбки.— Через две недели я поступаю в Военно-морское училище.
— Понимаете,— пояснила г-жа Петрель,—мы с мужем не пытались воздействовать на него, хотя у нас нет второго сына, чтобы передать ему адвокатскую контору, и когда муж отойдет от дел, она попадет в чужие руки.
Я был очарован, покорен г-жой Петрель. В ней было нечто патрицианское, что меня восхищало, но в то же время вызывало во мне, сыне булочника, сопротивление.
Дом Дандюранов на улице Кармелитов, вероятно, был похож на квартиру, где мы сидели, только, как мне думается, там было куда тише и торжественней. Профессору, несомненно, была свойственна та же непринужденность, что и его дочери,— непринужденность, происходящая от абсолютной уверенности в себе, но ничуть не от высокомерия.
— Я понимаю, почему он хотел поступить в мехаристы,— произнес Жан-Поль.— На мой взгляд, он не прав в другом: надо было добиваться своего, если ему действительно хотелось.
Г-жа Петрель повернулась ко мне.
— Мой сын гораздо практичнее своего дяди и, мне кажется, куда эгоистичнее.
— Эгоизм — жизненная необходимость, мамочка. Без эгоизма...
Она улыбнулась.
— Согласимся, что у дяди не было ни твоего характера, ни твоей последовательности. Но, сдав экзамен на бакалавра, он пошел на юридический факультет.
— Чтобы доставить удовольствие дедушке! — бросил Жан-Поль.
— Возможно. А возможно, чтобы избежать конфликта. Он вообще не любил ссор, но больше всего боялся причинить огорчение. Как-то, когда он еще был в университете, я удивилась, почему он никогда не приглашает к нам своих товарищей, и он смущенно ответил: «Понимаешь, большинство из них небогаты. Если я приведу их к нам, я буду выглядеть, как...»
Не помню, какое сравнение он употребил. Именно в университете он осознал существование социального неравенства и долго не мог избавиться от чувства вины; его коробило всякий раз, когда тетушка высказывала что-нибудь такое, от чего несло буржуазной спесью, С нею в спор он не вступал, но я всегда замечала, как он бледнел и ел уже без всякой охоты.
Один из его друзей был поэтом, а сейчас он главный редактор левой газеты и вроде бы депутат парламента. Но это можно уточнить у мужа. Не знаю, может быть, уже тогда этот человек придерживался тех же взглядов и оказал влияние на Робера.
Во всяком случае, переехать из Пуатье в Париж для брата было огромным облегчением.
Жан-Поль бросил:
— Я его понимаю.
— Почему?
— Быть сыном важной птицы — небольшое удовольствие. Уверен, что многие студенты избегали его.
Г-жа Петрель, не выразив неодобрения, продолжала:
— Когда Робер в первый раз приехал на каникулы, я уже была барышней, и он разговаривал со мной гораздо свободнее.
— Рассказывал о своих похождениях?
— До этого не доходило. Он был не такой, как ты. Да и женщины его не слишком интересовали — я это заметила по его отношению к моим подругам,
— Девушки из хороших семей в нашем возрасте не очень-то котируются.
Отношения между матерью и сыном были достаточно свободными, и, надо думать, иной раз они толковали весьма откровенно. Несмотря на разность характеров и темпераментов, между ними существовала очень тонкая, я бы даже сказал, чувственная общность. Еще на похоронах я был поражен той заботой, которой окружил Жан-Поль свою мать. Да и сейчас было видно, как они любят друг друга.
— И что же он тебе рассказывал?
— Что попробовал жить так, как его приятели, которым, чтобы учиться, приходится работать.
— Ты никогда мне об этом не говорила. И что же, он пошел билетером в кино?
— Нет, Думаю, что это ему показалось слишком легким. Когда-то он хотел служить в армии в пустыне, а тут решил пойти чернорабочим на Ситроен. Работали там в три смены. Его приняли в ночную. Для этого оказалось достаточно отстоять перед воротами в очереди с арабами, поляками, с людьми из самых мрачных углов Парижа и со всех концов света.
— И сколько он там выдержал?
— Три недели.
— По мне, много.
— По мне, тоже. Я была восхищена. И тут же стала издеваться: он вздумал сделать татуировку на левой руке. Счастье, что он сходил всего на один сеанс! Ему успели нарисовать только контур штурвала и инициалы.
— В английском военном флоте,— сообщил Жан-Поль,— у всех офицеров татуировка
- Тут есть разница.
— А зачем это было ему?
На вопрос Жан-Поля ответил я, взглядом попросив позволения у его матери:
— Чтобы не отличаться от своих товарищей, быть, как они.
Жан-Поль задумался.
— Кажется, я его понимаю.
Он действительно понимал Боба, потому что добавил:
— Думаю, в армии он предпочел бы быть рядовым, а не офицером.
Нас прервали. Дамы сидели в одном углу, мужчины стояли в другом.
— У меня тоже есть несколько вопросов к вам,— уже поднимаясь, сказала Жермена Петрель.
Моя жена снова завела с ней разговор, а Петрель, словно это было подстроено заранее, взялся за меня.
— Вы говорили о Робере?
Причин скрывать это у меня не было,
— Любопытный был человек, чрезвычайно привлекательный, и мой сын прямо-таки обожал его.
Подошел Сосье, наполнил нам рюмки, а Жан-Поль то ли из скромности, то ли потому, что не чувствовал себя еще вполне взрослым, остался с дамами.
— Если бы спросили мое мнение о нем, я бы сказал, что он был поэтической натурой. Уверен, что в свое время он писал стихи.
— А вы нет? — удивился Сосье.
— Насколько помнится, нет.
Говорил Петрель нарочито отчетливо, словно истолковывал в гражданском суде статью закона.
— Я не поручусь, что решение пойти во флот Жан-Поль принял не без некоторого влияния Робера. Но, с другой стороны, не могу упрекнуть его в том, что он был хоть сколько-нибудь некорректен. Виделись хмы с ним хорошо если два раза в год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17