Нельзя, нельзя, ничего нельзя. Вы – как собака на поводке, и единственное ваше развлечение – бродить по улицам, как когда-то. А после прогулки вас запирают. Когда раз в год приезжает адвокат, вас укладывают в постель. За вами ухаживают, как за больным, вашу комнату освещают как можно скупее. И все-таки вы обманули своих бдительных тюремщиц. Все-таки до конца сохранили свою тайну.
Пикар вздрагивает и отворачивается. Заметно, что он хочет скрыть навернувшиеся слезы.
– От вашего давнего брака у вас осталась дочь. В Париже вы разыскали ее. Навещали каждую неделю. Она жила на улице Коленкура и была гадалкой.
Все тот же пыльный свет люстры, та же тень цо углам, те же лица, пожухшие, словно краски на музейных полотнах. Мегрэ умолк. Следователь, которому не по себе, то скрещивает, то выпрямляет ноги и наконец нерешительно спрашивает:
– Госпожа Ле Клоаген, вы убили мадмуазель Жанну?
– Неправда!
– Госпожа Ле Клоаген, вы следовали за своим лжесупругом по улице Коленкура и проникли в одну из квартир дома шестьдесят семь-а?
– Неправда! – повторяет она.
– Признаете ли вы, что замуровали тело своего настоящего мужа в подвале сен-рафаэльской виллы?
– Ну и что?
– Признаете ли вы, что незаконно получали ренту, права на которую лишились?
– Мне это было неизвестно. И деньги получала не я. Адвокат вручал их непосредственно этому человеку, и я тут ни при чем. Я знаю, чем я рискую…
– Господи! Господи! – лепечет экономка каноника, сраженная таким бесстыдством.
Надо признать: присутствующие в гостиной мужчины, которые всякого навидались, – и те ошеломленно переглядываются, когда худая нервная г-жа Ле Клоаген невозмутимо, с уверенностью человека, знающего, что он говорит, основательно изучившего вопрос и принявшего все меры предосторожности, бросает:
– Вам прекрасно известно, что я рискую немногим. От шестнадцати до пятидесяти франков штрафа и от шести дней до двух месяцев тюремного заключения. Статья триста шестьдесят восьмая Уголовного кодекса.
Она горда собой.
Она даже не способна поджать губы, дрожь которых выдает эту гордость.
– Я не знала, что у этого человека есть дочь и он видится с ней. Что до моего мужа, то не все ли ему равно, где лежать – на кладбище или…
– Замолчите, несчастная! – кричит г-жа Бирон, не в силах больше сдерживаться. – Разве вам не понятно, что вы – чудовище, что ни одна женщина, ни одно создание божие никогда не произносило таких кощунственных слов! Как подумаю, что мой бедный Октав… Господин комиссар, я больше не могу, я задыхаюсь.
Действительно, у старушки ни кровинки в лице, на верхней губе проступили капли пота. Мегрэ распахивает окно. Зеленая штора вздувается, ветер овевает лица, и в тишину гостиной врывается грохот грозы.
– Что теперь, Мегрэ? – осведомляется заинтересованный следователь.
Ему кажется, что комиссар утратил обычную уверенность в себе. Но Мегрэ, неторопливо затянувшись дымом, встает перед г-жой Ле Клоаген, монументальный, грозный, с лицом как из камня.
– Верно, сударыня, правосудие почти бессильно против вас. И тем не менее скажу, что впервые за все годы службы вижу корыстолюбие, доведенное до такой степени и толкающее на такие низости. Мне, пожалуй, было бы приятней, если бы в приступе гнева вы убили Ле Клоагена…
Крик за его спиной. Г-жа Бирон окончательно сбита с толку.
– Простите, сударыня. Есть вещи, которые должны быть сказаны… Следователь только что упомянул о бедной женщине, убитой на улице Коленкура при загадочных обстоятельствах. Так вот, госпоже Ле Клоаген достаточно сказать одно слово, чтобы все разом прояснилось и мы через несколько минут схватили преступника. Разве я ошибаюсь, сударыня?
Она мерит его взглядом. Секунду колеблется, потом черты ее каменеют – если это возможно – еще больше, и она отрезает:
– Нет.
– Мы слушаем вас.
– Я ничего не скажу, слышите? Внезапно она преображается, срывается с тормозов, становится форменной фурией.
– Никогда, слышите? Я ничего не скажу, потому что больше всего на свете ненавижу вас, да, вас, комиссар Мегрэ. Ненавижу с тех пор, как вы переступили порог этой квартиры и взглянули на меня. Ненавижу! И ничего вам не скажу. Ничего вы не раскопаете. Ладно, я втсижу свои два месяца, но вы, вы…
– Кому вы передали двести тысяч франков?
– Не скажу. – Она спохватывается, но поздно. – Какие двести тысяч?
– Те, что получили в субботу из банка. Она молчит.
– Где вы были в воскресенье между десятью утра и четырьмя часами дня?
Она со свирепой усмешкой мерит Мегрэ взглядом. Комиссар сознает, что она не хвастается, – подобная особа будет молчать так, что никакой допрос не вырвет у нее ни слова.
– Господин следователь, благоволите подписать постановление об аресте этой женщины и ее дочери.
– Моей дочери? При чем тут моя дочь? Вы же знаете, господин следователь, что не имеете на это права. Я не убивала: комиссар – и тот с этим согласен. Когда я тайно схоронила мужа, а это единственное, что можно мне вменить, моя дочь не достигла еще совершеннолетия. Она была ребенком, и, повторяю, вы не имеете права…
Трагедия и фарс чередуются ежеминутно, ежесекундно. Перед собравшимися – самка, решившая защищаться зубами и когтями.
– Я не убивала этой женщины, которой даже не знаю.
– Кто же тогда убил?
– Ничего я не знаю. Ничего не скажу. Ненавижу вас, чудовище!
Чудовище – это Мегрэ, который наливает себе коньяку и утирается, по-прежнему ощущая на себе недоуменный взгляд следователя: тот уж считал дело законченным, но теперь отдает себе отчет в том, что оно стало еще запутанней.
– Люкас, уведи старуху.
Мегрэ нарочно съязвил: «старуху». Ответом ему служит новый испепеляющий взгляд.
– Жанвье, займись девицей. Внимание… Люкас… Жанвье…
Г-жа Ле Клоаген бросается к распахнутому окну. Нет, не за тем, чего опасается комиссар, – не для того, чтобы покончить с собой. Просто она дошла до такого ожесточения, что надеется учинить скандал, завыть, позвать на помощь, забыв, что сейчас на бульваре Батиньоль, где между деревьями текут настоящие реки, так что он напоминает собой рельефную географическую карту, кошки – и той не увидишь.
– Браслеты, Люкас! Жанвье, закрой окно!
Хохот, нервный трагический хохот. Это не выдержал старый клошар, который смеется до слез, видя, как мегера, так долго державшая его в страхе, борется с коротышкой бригадиром, награждает его пощечинами, царапается, бьет носком туфли по ногам. Мог ли он представить себе, что настанет день…
– Я настаиваю, я требую немедленно позвонить моему адвокату… Вы не имеете права… Никто не имеет права…
Видимо, судьба распорядилась так, чтобы этот день закончился совсем уж гротескно. Звонок. Еще звонок. Мегрэ подходит к дверям и открывает.
– Прошу прощения… А где же моя приятельница?
Раздраженная дама в возрасте, за ней долговязый робкий молодой человек. Она удивленно взирает на странных посетителей, застывших посреди гостиной. Потом замечает г-жу Ле Клоаген и с восторженной улыбкой устремляется к ней.
– Антуанетта, милочка! Представляешь себе, из-за этой грозы…
Гостья останавливается как вкопанная. На руках, которые она собиралась сердечно пожать… Возможно ли?.. Наручники!
– Но… но…
Она поняла. Эти люди – полицейские. И она, урожденная Каскюран де Немур, чуть ли не женила сына на…
– Идем, Жермен. Это… это…
Дама никак не подберет слово, которое достаточно полно выразило бы ее негодование. Это ловушка! Это… Не хватает только журналистов и фотографов! Что если ее задержат и завтра ее имя появится в газетах?
К счастью, ей дают беспрепятственно выскочить на площадку и ринуться вниз по лестнице, таща за собой сына.
Указательным пальцем Мегрэ уминает табак в трубке и в последний раз оглядывает место действия, затем Люкаса, Жанвье.
– Двинулись, ребята.
Маленькая старушка побаивается, что о ней забыли, но комиссар успокаивает ее. Нет, нет, он помнит о ней!
– А вас, сударыня, если позволите, я отвезу на такси.
С нею он нежен, как со старенькой мамой.

9. Луковый суп

У Мегрэ бывают странные минуты, когда, вот как теперь, он с откровенным сибаритством предается плотским радостям, но в то же время мозг его напряженно работает и духовные силы доведены до предела.
Несмотря на грозу, ночь теплая, и все полукруглые окна большой пивной на бульваре Клиши открыты. На террасе, у самого входа в пивную, сидят двое мужчин. С одной стороны – залитый жарким светом зал, суета официантов, оживленные группы ужинающих; с другой – пустые столики под провисшим от воды тентом, две девицы перед пустыми рюмками и нескончаемый дождь, которым сменился недавний ливень. А дальше зона тьмы, где по мокрому асфальту, как конькобежцы, скользят такси, площадь Бланш с ее неоновыми вывесками и яркий отблеск безостановочно вращающихся крыльев «Мулен-Руж». «Мулен-Руж» («Красная мельница») – знаменитый кафешантан в Париже.

Чередование дождя и свежего ветерка, кончающегося лета и парижской осени…
Двое мужчин доели луковый суп с гренками, официант ставит перед ними солидные порции сосисок с кислой капустой и новые кружки с пивом. Откуда-то доносятся обрывки музыки. Старик наслаждается каждым глотком, каждым запахом, каждой секундой этого неповторимого часа и, поднимая глаза на комиссара, всякий раз делает это с извиняющимся видом.
Полночь. Когда Люкас сажал обеих женщин в такси, Мегрэ потянул его за рукав:
– Куда ты с ними собрался, дуралей?
– В предвариловку. Вы же сами сказали, шеф.
– Вези их к нам и постереги вместе с Жанвье, пока я не вернусь.
Лишь поэтому дамы не угодили в общество проституток, которых подвозят полицейские фургоны после облав. Сейчас они сидят в одном из пустых кабинетов на Набережной, и обе, держась на стуле прямо, как в гостиной, стараются не проронить ни слова. Только губы Антуанетты Ле Клоаген вздрагивают, как у нищенки в тени церковной колонны, – это она повторяет про себя речь, которую вскоре произнесет при своем адвокате.
Старенькая г-жа Бирон вернулась на такси к своему канонику в сопровождении комиссара, которому призналась:
– Не понимаю, как создание божие может совершать такое!
Оставался старик, и комиссар повел его поесть на бульвар Клиши, где луковый суп и сосиски с кислой капустой привели несчастного буквально в экстаз.
– Они вас плохо кормили?
– Под предлогом, что я не умею вести себя за столом, жратву мне носили в комнату. Ровно столько, чтобы не сдохнуть с голоду. У меня постоянно сосало под ложечкой. Дочка – та была добрей: нет-нет да и сунет тайком что-нибудь.
– Почему вы от них не ушли?
Взгляд, брошенный беднягой на Мегрэ, достаточно красноречив. Так смотрят люди, которых всю жизнь запугивали и которым недоступна даже мысль о сопротивлении своим палачам.
– Вы ее не знаете! Она обходилась со мной так, что бывали вечера, когда мне казалось – сейчас она меня побьет. Она твердила, что если я ее предам, она не побоится прикончить меня. А я помню, как в тот день в Сен-Рафаэле эта баба заставила меня замуровать тело. Она работала со мной в подвале почище любого мужчины. Труп со мной тащила, словно какой-нибудь куль.
– Кто убил вашу дочь, Пикар?
Мегрэ дал старику разделаться с кислой капустой и лишь потом, поглядывая на огни бульвара и вертящийся отблеск мельничных крыльев, самым непринужденным тоном задал свой вопрос.
– Клянусь, господин комиссар, не она. Кто – не знаю. Если бы знал…
Голос у него садится. Старик словно сожалеет, что такой замечательный час в его жизни отравлен воспоминаниями о трагедии.
– Однажды Мари мне сказала… Я-то всегда звал ее Мари. Жанной она была для клиентов… Однажды она мне сказала, чтобы я не приходил, когда вздумается, а предупреждал заранее. Но я все равно являлся когда попало. Ждал несколько минут на другой стороне улицы – смотрел, не идет ли к ней кто. В тот день она была одна…
Старик вытаскивает свою надтреснутую, подобранную Бог весть где трубку. Мегрэ секунду колеблется, потом тоже достает трубку – их у него с собой всегда две, протягивает Пикару, и тот набивает ее. Девицы за столиком хохочут, какой-то мужчина бродит вокруг террасы, не зная, которой из двух отдать предпочтение: ему не разглядеть лиц.
– Она нервничала. Сказала, что у нее из-за меня неприятности и дело может обернуться плохо. Затем услышала, что внизу остановилась машина, вздрогнула и перегнулась через балкон. Вот тут-то она и затолкала меня в кухню, но я не помню, повернула ли она ключ в замке.
– Вы не видели, кто к ней приходил?
– Нет. Слышал только, что говорят шепотом.
– Это был мужчина?
– Да… Погодите… Мари еще что-то добавила. Дайте вспомнить. Голова у меня совсем дырявая.
Мегрэ заказывает два коньяка и, неторопливо покуривая, ждет.
– Вспомнил. Она сказала примерно так: «Я знаю человека, который встречал тебя на Лазурном берегу. Он каждую неделю мотается в Париж и узнал тебя, когда ты выходил отсюда».
Комиссар не вздрагивает. Он только вдыхает свежесть дождя, вдыхает парижскую ночь, вбирает в себя глазами привычный пейзаж, и в мозгу его с удивительной отчетливостью воскресают другие образы.
Это действительно его звездный час, искупающий все мелкие огорчения, всю монотонную рутину сыска.
– Скажите, Пикар, как вы дошли до подобной жизни?
– Не знаю. Я всегда был не Бог весть что. Сперва работал грузчиком на обувной фабрике в Кане. Жена меня бросила. Я так и не выяснил – ни с кем она, ни что с ней стало. Начал кочевать, работал где попало; когда мне делалось слишком тоскливо или я перебирал, садился в поезд и ехал куда глаза глядят. Вот так-то. Однажды остался совсем на мели. А тут в Канне эта женщина… Кан – город на севере Франции (Нормандия). Канн – город на юго-востоке Франции (Лазурный берег).


При одной мысли о ней им вновь овладевает нечто вроде ужаса.
– Наступила старость. Я устал. Твердил себе, что буду жить без забот, спать в постели, есть досыта…
Взгляд его становится столь же наивным, как раньше. – Вы думаете, она взаправду могла убить меня?
– Не знаю, Пикар. Не исключено!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14