если он уехал с авеню Жюно в десять, а вернулся туда в десять тридцать, после того как заехал на улицу Годо-де-Моруа, значит, у него физически не было времени сгонять в Лес, замочить свою раскладушку, отметелить беднягу Пакретта, оттащить его в кусты и вернуться в центр города.— Ну и физия у тебя! — удивляется почтеннейший Пино, снимая правый ботинок, чтобы срезать мозоли.— Ты носишь черные носки в это время? — иронизирую я.— Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки. Упоминание о Толстяке как будто привело в действие извилистый механизм работы случая, потому что телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.— Это ты, Сан-А?— Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя уверить, что сходство полное.— Мне начхать на твою трепотню. Все равно за разговор заплатит французское правительство, — говорит Жирдяй.— Как твои дела?— Я в снегу по шею.— Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?— Как раз из-за него я и звоню.— Что он делает?— Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним было очень трудно уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за ним следить в городской одежде и без лыж… А кроме того, я не умею кататься на лыжах.— Очень важная причина, — усмехаюсь я.— Уж какая есть, — ворчит Толстяк с альпийских вершин. — Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.— Это что, намек?— Нет, Берю, констатация.— А, ну тогда ладно.— Расскажи о твоем прибытии туда.— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.— Хватит лирики! Давай дальше.— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.— И что он делал?— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.— Какой?— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.— Ну а дальше?— Я пошел в “Грандз Альп”, как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.— Чего ты несешь?— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.— Это не самое важное.— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.— Что было дальше?— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.— Экипируйся.— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.— С двумя парами?— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…— А потом?— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.— Да нет, я здесь. Я думаю.— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?— Да.— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.— Выезжаешь?— Да. Забронируй мне номер.Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?Да, надо на все посмотреть на месте.— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.— Клево! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг! Глава 11 Бар “Грандз Альп”, когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами “после бритья”. У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая…— Ты что же, стал снежным человеком?Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.— Все из-за тебя, — ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.— Как ты красив, — напеваю я в манере Пиаф, — Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:— Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.— Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, — утверждает он. — Надо мне будет сняться на цветную пленку.Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.— Это твои?— Имею честь сказать тебе “да”. — И он принимается объяснять:— Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка…— Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.— Отвали! — мрачно заявляет он. — Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.— Как наши дела? — перебиваю его я.— Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.— Чем он занимается?— Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.— Бель-Кот, серость!— Я так и сказал, — врет Толстяк.— Он поехал с двумя парами лыж?— Точно!— Ты присутствовал при его возвращении?— Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.— Оно и видно!— Чего?! — протестует Толстяк. — Опять оскорбительные намеки?— Так что насчет его возвращения?— Он вернулся в середине второй половины дня.— С двумя парами лыж?— Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.— Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.Мамонт возмущается:— Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? — И в подтверждение он излагает мне свою тактику:— С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.— Знаю, — говорю я, чтобы только не спорить с ним. — Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.— Ты думаешь?— Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.— Вытри их, — советую я, — а то, если они замерзнут, ты будешь похож на лопнувшую трубу канализации.Ранним утром следующего дня я выхожу на тропу войны перед отелем Бержерона.Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают ту часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю, спрятавшись за его внешней лестницей.Я так торчу три четверти часа, и наконец мое ожидание увенчивается успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече у него пара лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду за ним следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи к стене здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение. Медленно проезжают машины. Внизу, в долине, горизонт затянут туманом, а вершины гор уже встречают первые лучи солнца.Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.Толстяк внял моим советам и, забыв про свое вчерашнее бахвальство, записался на самый начальный курс. Его определили к детям, чем он страшно унижен. Сначала ребятишки не удивляются, потому что принимают его за инструктора, но при виде того, как он надевает лыжи, в их маленькие головенки начинает закрадываться сомнение.Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко аплодируя, чтобы согреть пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту же сторону, что и он, и замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон Буальвана терпеливо ждет, пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу. Тот, кажется, хорошо его знает, поскольку они обмениваются энергичным рукопожатием. Затем водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.Надо ли вам говорить, что знаменитый, неподражаемый, обаятельный и замечательный комиссар Сан-Антонио делает то же самое?На подъемнике я оказываюсь в двух лыжниках от Бержерона. Хорошо еще, что я чемпион по лыжам! Как видите, при моей чертовой работе может пригодиться все!Однако никто не застрахован от неудач. Поскольку я не становился на лыжи с прошлой зимы, то боюсь потерять равновесие, что заставит меня спуститься, а следовательно, упустить из виду Бержерона.Сам он, должно быть, катается классно. Даже не держится за брус. Палки он зажал под мышкой, запасная пара лыж на другом плече. Поднимается спокойно, уверенно.А вообще-то он зря выпендривался. На полпути к вершине мой красавчик валится в сугроб, хватает запасные лыжи…Я все видел. Что же мне делать? Тоже прекратить подъем? Это было бы глупо, потому что он может насторожиться. Лучше доехать до конца и подождать его наверху… Так я и поступаю.На вершине я делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы подготовиться к спуску, потом разминаюсь возле подъемника.Проходит двадцать минут. Я смотрю на склоны. Бержерона там нет, как памятника Эйзенхауэру на Красной площади в Москве.Проходит полчаса, потом час, а Бержерона все нет. Мое беспокойство усиливается. Что это значит?Может, биржевик разбился при падении? Или отказался от своей прогулки?Я жду еще тридцать минут, после чего начинаю головокружительный спуск.Приехав вниз, я замечаю большое скопление народу. Все мальцы станции сгрудились вокруг Берюрье, лежащего на спине в снегу, как большая черепаха.Мамонт ругается, как десять пьяных извозчиков.Одна его лыжа лежит у него под задницей, вторая воткнута вертикально в снег. Он пытается встать, опираясь на палку, но это ему не удается, потому что острие означенной палки проткнуло его штанину и он буквально пригвожден к земле.Наставнику юношества совсем не до смеха, тем более что выражения Берюрье относятся главным образом к нему. Толстяк называет его убийцей, дипломированным костоломом и поставщиком клиентов для клиник.Я появляюсь вовремя, чтобы перевести его в вертикальное положение.Он отряхивается, выплевывает снег, массирует поясницу.— Ой, как мне плохо, — завывает мой доблестный подчиненный. — Я получил страшный удар по наследству. Такие удары могут быть смертельными…Он хочет расстегнуть крепления, но, когда наклоняется, лыжи скользят и Толстяк проезжает оставшуюся часть склона, вопя ругательства, которые, должно быть, слышны по всем Альпам. Это похоже на красно-синий обвал. Я бегу снять с него лыжи и, чтобы успокоить, обещаю двенадцать стаканов аперитива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12