Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!
Если сто тонн фенола вылить... в этой ситуации нет ничего
фантастического, разве что количество тонн. Но уже вторая часть
фразы включает рассмотрение последствий, затрагивает
перспективу, требует заглянуть в завтра. Но если, читая про это
завтра, мы узнаем, что человек, наглотавшись фенола, с утроенной
силой встал к станку и весь день мурлыкал гимн, это будет не
фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, то
кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.
В последние годы в просторечии возник термин "книжка от
мозгов". Дескать, "отключиться хочу, дай почитать
чего-нибудь от мозгов". В разряд такого чтения попала и
фантастика. Один из наиболее интеллектуальных и будоражащих как
воображение, так и чувство ответственности видов литературы, по
определению предназначенный для подпитывания способности
мыслить, старательно превращался в литературу от мозгов. А потом
еще проводились дискуссии о кризисе жанра!
Нам пытаются отбить нервные окончания, ответственные за осязание
будущего. И в значительной степени - преуспевают.
Восстанавливать эту способность, даже при самых благоприятных
условиях, придется многие годы.
Поэтому НФ, как ни горько признавать это любящему ее
человеку, в изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж.
Обратимо ли это? Не знаю. Способно ли общество создать, взамен
фантастики, какой-либо иной механизм художественного,
эмоционального прощупывания социально-психологической
перспективы? Я не уверен. Думаю, что пока - нет.

--------------------------------------------------------------
Круг четвертый. 1991
--------------------

ПОД ПРЕДЛОГОМ КОНКРЕТНОЙ КРИТИКИ

________________
"Писателям - абсолютные гарантии". Рец. на сб. "Волшебнику -
абсолютная гарантия", Таллинн, 1990.- "Таллинн",
1991, № 5 (опубликовано в сокращении).
Мы направились к пограничному знаку. Границы, хотя бы и
символические, всегда почему-то волнуют, будоражат фантазию. За
пограничными знаками, так мы привыкли себе представлять, всегда
находится что-то другое, что-то новое...
Тээт Каллас
Подавляющее большинство людей хотя бы раз в жизни
оказываются читателями. Многие читатели, в силу регулярно
совершаемых книгопроходческих упражнений, становятся читателями
более или менее квалифицированными. Тех из них, кого обуревает
непреоборимое желание беспрерывно делиться впечатлением от
прочитанного, зачастую заносит в профессиональные критики.
Критики с комплексами, в глубине души всегда уверенные, что если
бы они это написали, то написали бы гораздо лучше автора,
превращаются в литературоведов. В быту их называют
литературоедами. Сами они всяких там романов-рассказов не пишут,
зато, читая что-либо, думают лишь о том, как и про что следовало
бы это писать на самом деле - то есть как и про что они
сами бы это написали, если бы это пришло им в голову - и
затем подробно излагают, насколько результат работы автора хуже,
чем их разбуженные чтением замыслы. Литературоведы,
подсознательно чувствующие чрезмерную притязательность своей
уверенности и испытывающие потребность имплицитно покаяться в
ней, анализируют подвернувшееся им произведение, пытаясь понять,
чего хотел сам автор, и насколько ему то, что он хотел,
удалось - и оттого становятся литературоведами
хорошими.
Обычный читатель, как правило, может сказать, понравилось ему
прочитанное или нет, то есть оценить произведение в чисто
эмоциональных категориях "ндра" - "не
ндра". Читатель квалифицированный в состоянии с той или иной
степенью пространности изложить, что именно ему "ндра",
а что "не ндра". Дельный критик способен объяснить,
почему это ему "ндра", а это - нет, и с примерами
в руках - вернее, на устах - сравнить то или иное
"ндра" и "не ндра" с их аналогами в других
произведениях, доказывая, что здесь нечто сделано лучше, а здесь
нечто - хуже. Литературовед занят тем, что доказывает
правомерность и тотальность своих личных "ндра" и
"не ндра", привлекая к решению этой задачи весь
доступный ему аппарат формальной логики, нелинейной
стереометрии, жестикуляционного магнетизма и словесного балета.
Таким образом, на любом уровне ядром сообщения является один из
элементов оппозиции "ндра" - "не ндра";
однако читатель всего лишь информирует о своей оценке, критик ее
доказывает, а литературовед ее навязывает.
Я все это к тому, что я не более, чем читатель. Поэтому
постараюсь всеми силами воздерживаться от формулировок типа
"хороший" - "плохой", придерживаясь шкалы
"мне понравилось" - "мне не понравилось".
И даже если, опасаясь повторов и тавтологий, я вынужден буду
как-то разнообразить вокабуляр, следует помнить, что смысл
терминов "интересный", "гротескный",
"добрый" и пр. следует искать именно на этой шкале.
Прежде всего мне "ндра" перевод. Все вещи сборника
являются высокохудожественными русскоязычными текстами и,
следовательно, самостоятельными и полноправными фактами культуры
для всех читающих на этом довольно распространенном языке. К
сожалению, я никогда не жил в Эстонии и не знаю языка
оригиналов, поэтому не могу сказать, утрачено что-то при
переводе, и если да, то что. Бывает, перевод, напротив,
обогащает текст, хотя бы взамен утраченного, однако и здесь я
ничего не могу сказать. Но уже то, что язык одной вещи сборника
не спутать с языком никакой другой, говорит само за себя.
Превосходно переданы и порывистая, взвихренная скачками эмоций
героя стилистика Тээта Калласа, и неторопливая, устало
покачивающаяся между философичностью человеческой жизни и ее
тягомотностью стилистика Эмэ Бээкман, и всеобъемлющая ирония
Энна Ветемаа с ее словесными карикатурами широчайшего спектра,
от дружеских шаржей на фольклор до хлесткой пародии на
пропагандистские штампы современности, и судорожно вязкий, почти
шизоидный поток сознания Рейна Салури, как нельзя лучше
соответствующий бессильной раздвоенности его героя...
Мне "ндра", что все вещи сборника являются
действительно художественной литературой, а уж затем, скажем,
фантастикой. В сущности, это неудивительно - многие
авторы, представленные в "Абсолютной гарантии", с
успехом делали эстонскую литературу еще когда я пешком под стол
ходил - но все равно приятно. Вдвойне приятно, что это не
просто хорошая литература, а в высокой степени интеллигентная
литература. Здесь не встретишь идиом типа "хрен
моржовый" или "ну, ты, с-сука!", без которых в
последнее время почему-то считается невозможным - по
крайней мере, в речевых характеристиках - художественно
отображать вдохновенный труд и неисчерпаемый внутренний мир
наших современников в их взаимодействии друг с другом и с
расцветающий день ото дня многонациональной Родиной. Что
говорить, мелодика, скажем, Вивальди или Генделя весьма слабо
резонирует с напряженным биением пульса полуразвалившегося
танкосборочного конвейера. Но верно и обратное: под Вивальди
как-то неловко мочиться в подъезде дома любимой девушки, а под,
например, "Козлы!" или "Атас!", как утверждают
знатоки - не фиг делать. Впрочем, есть особо продвинутые
личности, предпочитающие, как герой "Заводного
апельсина", учинять непотребства именно когда звучит
"старый Людвиг ван" - но статистически подобные
самородки сильно уступают пока простым ребятам, избирающим для
тех же целей Вилли Токарева.
Мне "ндра" - а вернее, я просто рад за
эстонцев - что позднее появление автохтонной эстонской
фантастики, судя по "Абсолютной гарантии", пошло этой
фантастике только на пользу. Эстония благополучно переждала
довольно мучительный период квазилитературной НФ, когда
приходилось с боем доказывать право писать о людях и в тех
текстах, где упоминаются гравилеты или волшебные палочки.
Видимо, эстонская фантастика возникла сразу внутри изящной
словесности, а не на ее стыке с научно-популярной литературой,
как фантастика российская. И произошло это, к счастью для
эстонских писателей, тогда, когда старая фантастика, в сущности,
уже умерла.
Вернее - наоборот. Умерла фантастика новая, появившаяся в
XIX веке. А старая - она существовала с тех пор, как
существует литература вообще, и будет существовать, пока
существует литература вообще. Скажем, Гомер - он верил в
Зевса и компанию примерно так же, как мы верим в
советско-американский полет на Марс; но было бы нелепо делать
главным героем произведения именно сам полет только потому, что
реально мы его в данный момент еще не ощущаем и потому хотим про
него узнать поподробнее. Нет, подход совсем другой: вот боги,
вот люди, вот одни друг другу помогают, а другие друг с другом
враждуют, и в фокусе изложения - драматические коллизии,
возникающие внутри этой единой синтетической реальности, где на
равных схлестнуты естественные и сверхъестественные элементы.
Представляете, если бы какой-нибудь микроагамемнон с
редакторскими ножницами в ручонках потребовал в качестве
непременного условия опубликования поподробнее описать процесс
производства амброзии? А ведь сколько лет мы так жили...
Новую же фантастику, научную, жизнь призвала к существованию,
когда стала раскручиваться промышленная революция. В России эта
фантастика расцвела с началом индустриализации, то есть уже в
тридцатых годах нашего века - со всеми вытекающими отсюда
последствиями; она изначально обречена была ерзать на
прокрустовом ложе как бы научных социологических и политических
доктрин.
Однако к этому времени в развитых странах, где грамотность и
образованность населения качественно возросли, научно-популярная
литература как самостоятельный жанр возникла, а утилитарная
ценность инженерных умений давно стала очевидной, функция
научной фантастики оказалась практически исчерпанной. В
семидесятых годах эта же участь постигла научную фантастику и в
СССР, и перед нею появилась та же развилка, что и перед западной
НФ в двадцатые годы.
С одной стороны, возникла фантастика как остросюжетный жанр
со своей системой условностей, столь же специфической, сколь
система условностей детектива - только в детективе
непременным атрибутом служат убийства и погони, а в
фантастике - звездолеты и гуманоиды. Причем для вящей
интересности такой детектив и такая фантастика охотно заимствуют
средства из арсенала соседа: детектив отнюдь не чурается
естественнонаучных чудес (уже у Конан Дойля предпосылкой к
преступлению служат то подлодка новой конструкции, то загадочное
дурманящее зелье, вывезенное из дальних джунглей, то неизвестная
науке бацилла), а научная фантастика просто лопается от трупов
невинно и винно убиенных, бластерной пальбы из-за угла и
иностранных, а иногда и инопланетных, злокозненных происков, и
даже лучшие ее образцы строятся как вполне детективная
расшифровка природных диковин, в процессе которой покойникам и
калекам несть числа (например, "Непобедимый" Лема). И
функционально такая фантастика, как правило, аналогична
детективу, давая вполне культурное развлечение подросткам и
вполне мирный отдых взрослым. И детектив, и НФ в пиковых своих
проявлениях вполне могут спровоцировать у читателя серьезные
размышления о, как сказал бы ослик Иа-Иа, Серьезных Вещах. И
все-таки есть предел, перешагнуть который произведения этих
жанров не могут; специфика правил игры, груз неизбежной системы
условностей не дают им сосредоточиться всерьез на вечных
проблемах - а если правила игры отодвинуты на второй план,
чтобы проверить, чем человек умеет отвечать жизни, помимо
выстрела или дифференциального уравнения, произведение просто не
вписывается в жанр. Никому не придет в голову отнести
"Гамлета" к детективу или к фантастике - хотя и
загадочное убийство есть, и сгусток некробиотической
информации - призрак - бродит.
С другой стороны, благодаря этой чуть больше века длившейся
мутации развилась фантастика как прием, как волшебная палочка
запредельной метафоры, дающей писателю-реалисту колоссальные,
почти Христовы, возможности творить чудеса. Только надо быть
почти Христом, чтобы с такими возможностями совладать. И не
случайно, в отличие от крупнейших писателей предшествующих эпох,
большинство крупных писателей XX века с большей или меньшей
регулярностью этим приемом пользовались: от Борхеса и
Маркеса до Лема с его овеществленным человеческим подсознанием в
"Солярисе" и Стругацких с их материализованной
стохастичностью технического прогресса и его принципиальной
оторванностью от прогресса нравственного в "Пикнике...".
Тут счет идет уже не на трупы и не на парсеки.
Характерно, однако, вот что. Произведения, где фантастика есть
только прием, вываливаясь из жанрового ящичка фантастики, тем не
менее, без данного фантастического допущения существовать не
могут. Это серьезнейший парадокс фантастического реализма,
несколько отграничивающий его от обычной прозы и зачастую
обуславливающий специфическую реакцию читателей, пусть и вполне
искушенных, но не сумевших либо разглядеть в невероятном
метафору и понявших ее буквально, либо воспринять метафору, как
элемент текста, равноправный с элементами, имеющими прямые
материальные эквиваленты типа "поцелуй",
"сортир", "президентский указ". Поэтому по
поводу одного и того же произведения от двух людей можно
услышать: "Ну, это же фантастика, это не всерьез!" и
"Это же серьезная вещь, зачем здесь фантастика!"
Однако в том-то и дело, что, задавшись целью высказать
нечто и воспользовавшись для этого тем или иным фантастическим
приемом, автор затем не может этот прием механически из вещи
извлечь. Вещь развалится. Придется писать совсем иную и совсем
иначе. И, возможно, получится хуже. Не будет у Борхеса
"Вавилонской библиотеки" без вавилонской библиотеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23