Не
будет у Кортасара "Южного шоссе" без невероятной
многомесячной пробки на шоссе и невероятного отсутствия помощи
извне. Не будет у Булгакова "Мастера..." без Воланда и
Бегемота. Не будет у Стругацких "Улитки..." без
Леса...
И не будет у Калласа "Звенит, поет" без горсточки
разноцветных камушков, а у Бээкмана "Бамбука" без
бамбука, у Ветемаа "Определителя..." без русалок, а у
Салури "Графского сына" без, если поиграть в термины
жанра, темпоральной шизофрении. Но, к счастью, в такой игре нет
нужды. Произведения сборника не относятся к прекрасному,
любимому мною с детства, но все же легонькому жанру фантастики.
Они относятся к большой литературе, где фантастика используется,
как прием. Вне большой литературы они немыслимы, и без
фантастического приемы они немыслимы. Все на своих местах.
Пожалуй, только к "Шарманке" это не относится. Если
бы Оскар работал не в УУМе, а в каком-нибудь соцстрахе или
собесе, вещь не рухнула бы. Ну, а замены лазерной зажигалки на
обыкновенную вообще никто не заметит, как и исчезновения
отдельных реплик, гротескно относящих, по мысли автора, действие
в близкое будущее, но, на мой взгляд, просто повисающих в
воздухе, потому что атмосферы издевательски продленного в
будущее настоящего они создать не успевают. Раздавливаются
реалистическим текстом. Художественная вескость этих реплик и
остального корпуса романа несопоставима. Поэтому ни по каким
параметрам "Шарманку" Эмэ Бээкман я к фантастике отнести
не могу и объясняю ее появление в сборнике только желанием
составителей напомнить русскоязычному читателю хорошее
произведение крупной писательницы.
Но это к слову.
Практически все представленные в сборнике произведения так или
иначе посвящены, на мой взгляд, одной и той же теме -
взаимоотношениям внутреннего мира человека с миром внешним.
Специфическим для всех является и то, что внутренний мир
главного героя любого из произведений оказывается в сильнейшей
степени изолирован от внутренних миров фигурирующих в тексте
людей. Оппозиция кристальна: "я" главного персонажа и
среда, на раздражители которой персонаж как-то реагирует, причем
другие люди оказываются не более чем элементами среды, такими
же, как ветер, чайка, пещера. Поэтому контакт с другими людьми
возможен только на, так сказать, органолептическом уровне, а до
души ближнего не докричаться, хоть горло разорви - и никто
особенно и не пытается. Можно было бы довольно долго говорить о
том, что подобный подход, даже если он не осознается автором,
отражает процесс разрушения реальных духовных связей между
людьми в социальной системе, насаждающей связи формальные, то
есть поддающиеся административному управлению. Неуверенная в
себе власть боится дать людям просто жить и тщится превратить их
в марионетки с ограниченным набором движений. И даже тот, кто
решается и как-то ухитряется противостоять этому превращению,
раньше или позже оказывается в тупиковой ситуации: максимум
того, что он в одиночку может - это не дать надеть на себя
петельки формальных связей; но реальные-то духовные связи сами
собой от этого не появятся! Вот в чем удобство и
привлекательность формальных связей, черт бы их побрал -
их может устанавливать один, отдельно взятый человек, потому что
его партнером является система, набор действий которой так же
ограничен и легко предсказуем, как у марионетки, система не
изменит, не сбежит, она ждет тебя не дождется; а вот для
установления реальных связей нужны по крайней мере двое, и где ж
его, этого второго, взять, как угадать его, как почувствовать,
что у него руки-ноги-голова-и-прочее не опутаны ниточками,
тянущимися в мэрию, муниципалитет или райком?
Вот уже упоминавшаяся "Шарманка" - пожалуй, самое
масштабное произведение сборника. Нарисован мир страшненький.
Вроде бы не голодный, не диктаторский; не воюющий, не
отравленный индустрией, как это обычно бывает в антиутопиях.
Хотя где-то за кадром и крыши текут, и асфальт гниет, и дома не
отапливаются - но все это такие привычные нам
"мелочи", что, кажется, они не давят живущих в этом мире
людей. К тому же мелочи эти на периферии; у действующих в романе
лиц с крышами и отоплением все в порядке - по крайней
мере, в данный момент. И тем не менее все они какие-то
сумасшедшие, неполноценные, словно бы не люди, а их двухмерные
подобия на черно-белых фотографиях. Прекрасный образ найден
писательницей для короткой, но исчерпывающей характеристики их
системы ценностей - философия стульев. Мир стабилен, и
даже одеревенел слегка и не растет никуда - но время от
времени возникают неизбежные подвижки: кто-то умирает, кто-то
уезжает; и тогда, покуда не утвердился новый расклад, успей
захватить место поудобнее, и никому не отдавай до следующей
подвижки, при которой сможешь попробовать пересесть еще повыше и
потеплее. Зачем? Просто за тем, что надо сидеть. И лучше сидеть
там, где хлопот меньше, а уюта больше. Все остальное скользит
мимо сознания, все остальное - повторы, не пробуждающие
чувств. Семейные скандалы и ведомственные увеселения, половые
контакты - их даже интрижками-то не назовешь! - и
карьерные потуги чередуются в постылой круговерти, зацепляя не
душу, а лишь, так сказать, метаболизм, лишь вялые животные
инстинкты возбуждая, словно осточертевшее меню: утром картошка,
вечером макароны, утром картошка, вечером макароны, утром
картошка, вечером макароны...
И вот у одного из таких снулых граждан вдруг оттаивает
внутренний мир. Оказывается, он был, он всегда был, только давно
в ледышку превратился в лютом холоде царства хватательных
рефлексов. Пусть оттаивает он тоже в виде хватательного
рефлекса, печать мира лежит и на нем - он все-таки
неизмеримо сложнее и богаче, а потому неумелее и робче, нежели
очередное "цап! мое!"
Виной всему, конечно, женщина. Вольно или невольно Эме Бээкман
идет обычной для антиутопий дорогой: скажем, у Замятина или
Орвелла источником одухотворения основных персонажей тоже служит
внезапная любовь. Собственно, у всех этих авторов означенное
чувство и любовью-то не назовешь, это скорее некое обалдение, не
вполне понятное самому обалдевшему. Так же и у Бээкман. И
предмет вожделений трудно по настоящим человеческим меркам
назвать достойным любви; и в "Мы", и в "1984", и
в "Шарманке" эти воспламенительницы сердец взбалмошны,
экзальтированы, эгоистичны предельно, а потому тоже плоть от
плоти мира своего; они не умны, не добры, не заботливы, не...
не... Но еще один ядовитейший парадокс взаимоотношений души и
социума состоит как раз в том, что лучшие человеческие качества:
доброта, заботливость, ответственность, порядочность, клокочущее
от обилия чувств "я" - могут оказаться сильнейшими
рычагами в лапах системы. Любишь двух женщин сразу? Но ведь их
нельзя обижать - значит, ври на каждом шагу и неутомимо
трясись, боясь разоблачения. Пытаешься
накормить-обуть-одеть семью? Значит, делай карьеру, то есть
прогибайся перед вышестоящими подонками. Хочешь, чтобы сын
поступил в институт? Значит, позолоти ручку декану... И все,
готово дело, сам не заметил, как из человека стал машинкой с
пультом из каких-то пяти-шести кнопок, тиснуть которые может
любая тварь. Если бы герою Эмэ Бээкман повстречалась чудом
уцелевшая в каком-то заповеднике действительно хорошая женщина,
он бы ее не заметил, она показалась бы ему еще более снулой, чем
все его Эрики-Вийвики, еще большей марионеткой, не способной ни
к какому самостоятельному движению. Потому что в извращенном
мире, где отсутствуют реальные межчеловеческие связи, каждая из
которых является бережным - и только поэтому
взаимообогащающим - компромиссом между двумя живущими
самостоятельной эмоциональной жизнью "я", где
единственным естественным объяснением деятельности служит то,
что тебя включил начальник, а объяснением
бездеятельности - то, что тебя начальник выключил, где
страсти разыгрываются только вокруг внезапно освободившегося
соблазнительного стула, интенсивно и ярко чувствующим кажется
лишь тот, кто думает только о себе. Он настолько влюблен в себя,
что действительно о начальнике и стуле думает меньше, чем
остальные - и кажется, что он свободен. Этому условию
вполне отвечает героиня Бээкман - как, впрочем, и героини
Замятина и Орвелла. Их совершенно не заботят люди рядом. Они
просто ведут себя, лелея и реализуя каждую свою прихоть -
и оттого кажутся снулому гражданину страстными и независимыми.
Что ж, неопытному глазу дергающийся в петле висельник вполне
может показаться более энергичным и раскованным, нежели человек,
сидя пишущий на листочке бумаги: "Я один. Все тонет в
фарисействе..." Нужно обладать мудростью, нужно по крайней
мере дочитать роман до конца, чтобы понять: внутреннего мира тут
нет, как нет и у других, а есть лишь бессмысленные внешние
судороги, слепые прыжки вправо-влево, которыми человек пытается
заполнить внутреннюю пустоту; но ни за одним прыжком не стоит
человеческого желания совершить именно этот прыжок, а значит,
нет и свободы поведения, ведь свобода - это реализация
желаний, а если желаний нет, то действуешь ты или бездействуешь,
разница невелика. Просто это чуточку иной вид
сумасшествия - прыгать на каждый стул, который оказывается
в поле зрения, не задумываясь, удобен он или не удобен, нужен он
или нет.
Однако человек не зря придумал субъективный идеализм. Для его
души то, что чудится, подчас оказывается важнее и ценнее того,
что есть на самом деле. Так и в "Шарманке" -
почудившийся Оскару внутренний мир Ирис послужил запальной
свечой, зажегшей внутренний мир самого Оскара.
И тогда пришла трагедия.
Поздно! Жизнь сложилась, нечего делать в этой жизни с
внутренним миром! Не ощущавшиеся и не осознававшиеся прежде
бесчисленные петельки на ругах-ногах-мозгах вдруг разом начали
зудеть и давить. Рванись посильнее - наверное, часть из
них лопнет, и где ты тогда окажешься? Ты станешь преступником,
ты предашь семью, работу, а может, и страну... Останься
неподвижен - но зачем эта жизнь в смирительной рубашке?
Поздно!
Всякому овощу - свое время. Не поддавайся оболваниванию с
детства. Тогда есть шанс не примкнуть к хватателям. Тогда тебя
не скрутит кокон чужих пут. Тогда не будет висеть над тобой
угроза катастрофы - угроза на склоне лет оказаться перед
выбором: либо душа и от нее ничего, кроме боли, потому что
действовать так, как она велит, ты не в силах, да и не велит она
ничего конкретного, она велит лишь: "кончай хватать!", а
как иначе-то жить?.. либо тьфу на свою душу, ходи слепой и
глухой, как раньше ходил, до самой могилы, и не вспоминай о
прекрасных и жутких мгновениях настоящей жизни...
Не поддавайся оболваниванию с детства. Легко сказать...
Вот "Графский сын". Тут комментарии, как говорится,
излишни. Перипетии реального мира скользят мимо сознания героя,
как декорации унылого, монотонного спектакля, где герой -
отнюдь не герой, где даже роли-то, хоть какой-нибудь, для него
не предусмотрено. Мир доставляет неудобства, но не доставляет
чувств. Главное - внутри, за семью печатями, туда и
самому-то не всегда удается попасть по желанию, только уж если
очень припечет: нырнул и скрылся, и лишь тихонько булькнула
поверхность, разделяющая суетный грязный мир внешнего бытия и
спокойные глубины... И что же припекло? Любовь? Тяга к знаниям?
Человеческие привязанности? Отнюдь, отнюдь, любовь подождет,
никуда не денется преданная горничная; теология и право проживут
в Кильском университете как-нибудь сами; в родном имении
внутреннего мира все идет наперекосяк так же, как в родной
коммуналке мира внешнего, и пусть идет... Паршивый паспорт с
паршивым профбилетом - вот вокруг чего "вертится
мир"! Чтобы подтвердить свое формальное право существовать в
мире внешнем приходится наконец вернуться к самому себе
внутреннему, в мир настоящий, разобраться и покопаться в нем как
следует - а там-то...
Оказывается, любовь не подождет. Оказывается, она, не
дождавшись, пойдет тебе навстречу, и вы разминетесь на пути. А
вместе с нею исчезнет все, чем ты можешь доказать, что
ты - это ты, что ты существуешь реально, а не снишься
какой-нибудь древней ветле над Собачьей речкой. И тогда приходит
расплата. Ты слишком давно не бывал собой - и твое
"я" захирело, перестало быть самодостаточным, и внешний
мир не только вторгается туда легко и беспрепятственно, но и
уводит тебя из тебя навсегда. Хорошо, что не в наручниках.
Вот "Бамбук" Владимира Бээкмана. Казалось бы, аллегория
проста: берегите природу, не то она отомстит. Но...
Но ведь человек - тоже природа. И окружающие нас
люди - часть окружающей нас среды. И когда людей
сдавливают и дрессируют до бесконечности, добра не жди. Меня
всерьез встревожило, что герой рассказа, вроде бы тщащийся
помочь другу избавиться от неожиданной напасти, в пару дней
выжившей друга из дому и продолжающей неудержимо захватывать
квартиру за квартирой, дом за домом, очень дотошно размышляет о
вещах отвлеченных - и ни разу за весь рассказ в голове у
него не промелькнуло: "Да как же не повезло старику
Маури..." И ни разу с языка его не сорвалось: "Старик,
ты ложись у меня, а завтра вместе мы..." Лишь в конце
равнодушная ремарка: "Маури ночует у меня... Он говорит,
что... не может оставаться в одиночестве". И снова -
биомасса, биоплазма... А догадаться самому, что не следовало бы
оставлять друга одного - нет, не хватило ума. Природная
загадка, пусть даже грозная - это интересно. Человек в
беде - это не интересно.
И потому мы все в беде. По-разному, конечно. Но в одной.
Ведь человек - далеко не всегда существо разумное. Только
наивные европейские философы постренессансных времен могли
сморозить, что все человеческие поступки диктуются стремлением к
выгоде. Выгоду-то еще понять нужно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23