Ницше, вероятно, ощутил этот инфернальный пакт, так как в Генеалогии морали он пишет о телефоне в потустороннее. Вклад науки в опустошение столь велик, что мне захотелось ограничить его рассказыванием этой истории о персональной катастрофе, где главные действующие лица ориентированы на умершего брата. Добавим сюда парочку глухих: мать Белла и его жену, Мэйбл Белл.
Организуя и присоединяя, телефонная линия удерживает вместе то, что ею разъединено. Она создает пространство значимых пробелов и пронизана нерастраченным запасом женственности (feminine), воспроизведенным в модусе материнства. Телефон был выношен в утробе глухого материнского уха. Тем не менее, это было ухо, вмещающее вызовы, и их улавливающий радар в глубине вод, оно оставалось открытым к вашим сигналам. Линии, к которым подсоединяет нас нечувствительное ухо, исполнены ужаса, перепутаны, в них искажена поверхность того, что мы привыкли именовать Книгой.
Но даже и в этом случае телефонная книга, подобно другим книгам книг, дерзко берется за регистрацию всех имен в истории - если только принять во внимание отказ от собственного имени. Будучи частичной архивизацией имен живущих, телефонная книга связывает живых и мертвых в неартикулируемой тематике участи. Кто пишет телефонную книгу, отвечает за ее характерную идиому, определяет ее референциальный аппарат? И у кого хватило бы глупости, чтобы утверждать с уверенностью, будто основной задачей книги является попытка сущностного раскрытия истины? Действительно, телефонная связь формирует эллиптическую конструкцию, которая не замыкается в себе, а распыляет книгу, выносит ее на улицы, сохраняя радикальную открытость внешнему.
Нам предстоит иметь дело с туго натянутым спекулятивным кабелем, обрабатывать вызовы сознания, - ответ на них может потребоваться от вас, от меня, от любого субъекта, хотя бы частично вовлеченного в технологию.
Телефонная книга, коль скоро вы соглашаетесь с подобными терминами, открывается чем-то вроде трансцендентального схематизма приятия вызова. Что же это значит, отвечать по телефону, практиковать ответствование в ситуации, где синтаксис жестикуляции уже означает да , даже если утверждение и помечено значком вопроса: да? .2) Не имеет значения, как обрывается ответ, по какую сторону линии связи - все равно не существует такой вещи как непринужденный звонок. Отсюда все модуляции вопрошающего да при принятии вызова.
В той мере, в какой вы стали тем, чем стали, а именно, отчасти автоматической отвечающей машиной, необходимо должен быть задан ряд вопросов: кто отвечает на телефонный вызов, на вы-зов долга, и кто оплачивает счета? Рецепция вызова определяет его Geschick, судьбическое назначение, признавая, что вызов имел место. Но именно в момент срабатывания связи, еще до всякой реальной сигнификации или артикуляции содержания мы интересуемся: кто это?
Мартин Хайдеггер, чья работа была сконцентрирована вокруг философской темы близости, отвечал на телефонный вызов. Он не уделил ему внимания, во всяком случае, в понятиях, предназначенных для размышления о технике. Не сделал он и попытки как-то разместить этот звонок в огромном реестре позывных, который мы находим в работах Бытие и Время , Что такое мышление , в эссе о Тракле и Гельдерлине, в книге о Ницше. Хайдеггер ответил по вызову, но не ответил на вызов. Он отстранился от требования, воплощенного в технологизированном вызове, не разобравшись - а не подверглось ли Я, отвечавшее в тот день на звонок, интоксикации со стороны Другого, не разобравшись, откуда раздался зов. На следующих страницах мы попытаемся произвести такую локализацию. Ибо отложив его впрок, на вечное хранение, Хайдеггер тем не менее принял вызов. Это был звонок из управления штурмовых бригад СА.
Почему Хайдеггер, мыслитель далекого par excellence, принял этот сиюминутный вызов или заявил, что принял? Почему отстранил свою мысль от его структуры и источника? Отвращая взор, он затемняет лик обретенной гуманности: человек есть то животное, которое способно к противостоянию (I,61). Вызов, который Хайдеггер получил, да не нашел ему места; вот в чем вся проблематика: где это место, место локализации и пришествия? Сегодня, с возвращением фашизма (мы не говорим с возвращением к фашизму) мы получаем вызов или, вернее, отыгрываем его, выслушиваем, берем на заметку. Как уклонившееся в сторону детективное агентство, различающее эмпирическую и онтологическую сферы расследования, мы прослеживаем зов вплоть до его почти не воспринимаемого источника происхождения. Хайдеггер, подобно телефону, указывает структуру, с которой он сам связан лишь дизъюнктивно. Иными словами, ни телефон, ни Мартин Хайдеггер никогда не совпадают полностью с тем, с чем они связаны в акте коммуникации, по принципу действия они замещаемы тем, чем в данным момент являются. Так, Хайдеггер создает метонимическое развоплощение, позволяющее нам прочесть национал-социализм как сверхтехническую власть, чьи фантазмы неопосредованной подлинности, искажения и историческая эрозия пронизывали телефонные линии государства. Эти линии невозможно полностью отделить от рядов колючей проволоки, окружавшей места уничтожения; распоряжения о казни отдавались по телефону, оставляя устные следы вне пределов досягаемости исторического свидетельства. Отсюда характерная черта, мелькающая в той или иной форме в каждом телефонном вызове, в форме испытываемой нами признательности или в виде скрытой репрессивной инстанции: звонок как решение, вердикт, звонок как смертный приговор. Стоит лишь обратиться к литературе, чтобы опознать в телефоне постоянный триггер, спусковой крючок апокалипсиса. Он обращен к вам, ствол нацелен вам прямо в лоб.
Так представлена темная сторона телефона как структуры. На нее обратил внимание уже Кафка в своих вещах Замок , Процесс , Исправительная колония , Мой сосед . Чтобы отыскать более светлые стороны - а их немало, взять хотя бы милость и отсрочку, даруемые магической близостью, - придется хорошенько полистать страницы, или обратиться к кому-нибудь другому. Ну хотя бы к Беньямину, если угодно. Когда он, повторяя Белла, называет телефон отсутствующим братом ( meim Zwillingsbruder ). Телефон Берлинского детства приносил избавление от опустошенности одиночества3): Den Hoffnungslosen, die diese schlechte Welt verlassen wollte, blinkte er mit dem Licht der letztc Hoffnung. Mit den Verassenen teilte er ihr Bett. Auch stand er in Begriff, die schrille Stimme, die er aus dem Exil behalten hatte, zu einem warmen summen abzudampfen . Поэтому, даже если вы не уловили иноязычного смысла, и у телефона отсутствуют субтитры, вы знаете, что опасная зона содержит в себе и то, что спасает, das Rettende auth; вызов из изгнания, приостановку одиночества, откладывание миссии самоубийства в свете последней надежды ; телефон работает по обе стороны пульта жизни и смерти. Для Беньямина, для осужденного на смерть, для Мвелазе в Умтата.4) Можно сказать, в духе размышлений Макса Брода, что телефон - это объект как бы о двух душах, описываемый всякий раз по-разному, в зависимости от символической логализации, отмеченной хорошей или плохой душой, вроде хорошего или плохого объекта у Клейна. Ведь телефон еще и острый и молниеносный критик расистских табу на общение. Нам еще нужно верифицировать эти строки, но примем пока в рабочем порядке, что в телефоне чудодейственное тесно связано с приговором к убийству.
Так же как Хайдеггер, впрочем, никоим образом не может быть идентифицирован с позицией, которой ему пришлось соответствовать - с субъектом, вовлеченным в ряды национал-социализма, телефон тоже, будучи синекдохой техники, одновременно и больше и меньше самого себя. Техника и национал-социализм подписали контракт и долгую ночь аннигилирующего вызова они даже верили друг другу. Таким образом, телефон был втянут в горизонты исторической превратности, создавая эпистемологические предписания нового порядка под неким запутанным девизом, decryptage которого стал нашей задачей. Никогда сам по себе не вставая на сторону истины, телефон стал открытым соучастником лжи, помогая затуманивать фразы, изрекаемые, так или иначе, карающей властью. Не поймите меня превратно. Переход на сторону истины с твердой уверенностью в своих целях и целях человека вообще, был даже более пагубным. Запущенный как машина по раскройке истины, телефон, в тот же самый момент, стал механизмом катализации массового отречения. Вызовы, по большей части, были анонимны.
Эта работа, написанная до того, как дело Хайдеггера стало предметом всеобщего внимания, предвосхищает настойчивость, с которой пытаются уяснить суть политического искушения Хайдеггера. Скажем, когда Виктор Фариас, собирая по крохам всякие мелочи, сводит технику к простому упоминанию, он возводит преграду обдумыванию национал-социализма и его производных*. В той мере, в какой среди нас витает призрак национал-социализма и угрожает из будущего своим новым воплощением, представляется необходимым поставить вопрос политически, без обиняков, что устранило бы субъективную произвольность подхода. Меня не только занимают фантазии г-на Хайдеггера о том, чтобы стать фюрером фюрера - какое-то время он хотел преподавать и модулировать судьбу - сколько попытка распознать в Хайдеггеровском мышлении неустранимые приметы гибели демократии. Хайдеггер завалил демократию (так же, как преподаватель заваливает класс, но так же как проваливают задачу, die Aufgabe), установленную на фундаменте техники. Его обдумывание сущности техники, которую он считает отличной от самой техники, вынуждает нас учесть происшедшую перестройку субъекта в ходе текущего разговора о ресурсах устойчивости человеческого , о поставке пациентов для клиники, в ходе анализа тела** . Именно от Хайдеггера исходит величайший вызов для тех из нас, кто хотел бы разбить железный ошейник фашизма, продолжающий сжиматься на горле мира. Но называя технику величайшей опасностью, с которой сталкивается демократия, Хайдеггер, цитируя Гельдерлина, попытался выявить также и спасительную силу ( das Rettende auch ).
Решающим для Хайдеггера является вопрос о возможности свободного отношения к технике. Нам придется пристально отслеживать источник несвободы, рупором которой он стал. Он не был единственным, не был и самым наивным из тех, что попались на крючок чудовищного в своей технической мощи государственного аппарата. И все же, Хайдеггер ощутил опасность слишком поздно, почему нам и придется пропустить его размышления о сущности техники - напрямую имеющие отношение к машинам смерти - через систему автоматического дозванивания до абонента. Иначе говоря, благосклонное отношение Хайдеггера к национал-социализму началось с получения вызова от техники - вызова, который пока еще просто не дошел до нас.
Немецкий телефильм Heimat (1987) посвящает часть своего повествования прокладке телефонной связи.
Телефон соединяет то, что было едва соотносимо или не соотносилось вообще, он глобализует и унифицирует, телефонные провода сшивают страну как рану. Телефон соучаствует в мифах об органическом единстве, в которых находят надежное убежище или защиту от кастрации. Государство обвивает себя сетью связи, коконом, из которого может расти смертоносный цветок единения под солнцем непрерывной обозримости. В противоположность этому, мы попытались установить телефоны, которые разъединяют - учат давать отбой и вновь набирать номер. Конечно, телефон не объясняет национал-социализма - и никакого состояния в его полноте17 - скорее он предлагает неиспробованный подход к коду терроризма, ибо терроризм прежде всего техничен. Конечно, это только мой наскок - ближе мне никак не подобраться. Однако в защиту своего проекта я могу сказать, что данный участок пути есть нечто, во всяком случае недоступное тоталитаризму. Сведя значение к нулевому уровню и заключив означивание в тесный компактный круг, подчиняя его бичу принудительного смысла, тоталитаризм пытался также сокрушить реальность. Но экзистенция абсолютно противится навязыванию закрытого круга означивания. В подлинно революционном тексте Жан Люк Нанси связывает нацизм и фашизм именно с манией непосредственности в противовес неопределенному опосредованию. Наши телефонные коммуникации на разных участках траектории пытаются вступить в диалог с presence-a-distance 18 Нанси, по поводу увязывания свободы с дальнодействием и другими модуляциями вызова.
Существует ряд исторических и теоретических предпосылок, делающих желательным развоплощение книги в точку контакта с системой Белла - тут есть некая таинственная история, и я чувствую обязанность проследить ее от начала до конца. Далее, при подключенном телефоне просто невозможно писать био-графию, будто бы ничего не произошло между биос ом и графос ом. Приходится изобретать иную форму, нечто вроде биофонии, где жизненные факты попадают в сумрачную зону между знанием и познанием, между прочной почвой эмпиризма и переменчивыми высотами спекуляции. Вот мы и пригласили Белла с его ассистентом, Уотсоном, взять слово, чтобы поставить знак стоп перед техногенным машизмом и вновь просим выслушать жуткую и потрясающую историю создания такой неумолимой вещи как телефон. В доказательство доброй воли я предлагаю очерк биофонии, предпосланный Руководству по Выживанию, прилагаемый как история без особых спекуляций и подобно телефону, чреватая другой историей, на сей раз философской. О том, как была проложена тропка между письменной и устной речью - по самой кромке взаимопроницаемости, где отсутствие и изгнание превратились в правило.
Почему телефон? В каком-то смысле это был кратчайший путь к выходу на режим метафизических определенностей любой степени. Он дестабилизирует идентичность Я и Другого, субъекта и вещи, упраздняет вписанность места, подрывает авторитет Книги и все время угрожает существованию литературы. Он и сам не уверен в своей идентичности в качестве объекта, вещи, комплекта оборудования, дистрибьютора речи или художественного изделия (начало телефона противится этому);
1 2 3 4 5 6 7 8 9