94. Выхватив из-за пояса свой верный кинжал, я отсек орлу обе ноги.
95. С воем орел взмыл еще выше, а я мягко приземлился на просторный
балкон.
96. В ту же секунду широко распахнулась дверь, передо мной предстал
сад, полный цветов и благоуханий, и в нем прекрасный магический символ.
97. Я приблизился к символу, помня про все его многослойные значения,
но когда я до него дотронулся, он превратился всего-навсего в прекрасную
принцессу.
98. И я швырнул прекрасную принцессу головой вниз, чтобы она скати-
лась по стеклянной горе к моим знакомым.
99. Уж они ею займутся, будьте уверены.
100. На орлов тоже не больно-то приходится рассчитывать, даже совсем
не приходится, а сейчас особенно.
Critique de la vie quotidienne
Пока я читал "Бюллетень сенсорных нарушений", Ванда, моя бывшая жена,
не отрывалась от "Эль" . У таких, как она, "Эль" только недовольство
жизнью распаляет, еще бы, французский-то у нее был основным предметом в
колледже, а теперь вот возись с ребенком да в окно улицу разглядывай, и
больше ничего. А уж верит она журнальчику этому дамскому ну просто во
всем. Вычитала как-то раз: "Femmes enceintes, ne mangez pas de bifteck
cru!" - и для нее это все равно что приказ. Пока ребенка носила, насчет
bifteck cru ни боже мой. Еще "Эль" советует напускать на себя un petit
air naif, как будто вы все еще школьница, ну Ванда и старается. А то все
ко мне приставала с этими снимками в четыре краски, на них какая-то
мельница в Бретани, и правда красиво ее отреставрировали, внутри мебель
сплошь от Арне Якобсена, ярко-красная, и всякие пластиковые штуки из Ми-
лана, они оранжевые. "Une Maison Qui Capte la Nature" написано. В "Эль"
тогда жутко много писали про Анну Карину, тысячи четыре статеек ей пос-
вятили, так Ванда кинозвезду эту даже чем-то стала напоминать.
Бесцветные у нас с нею были вечера. Вечером весь мир кажется бесцвет-
ным, если ты женат. Делать-то тебе нечего, вот и плетешься домой, а там
выпьешь - девять раз, больше ни-ни, - ну и на боковую.
Плюхаешься в свое любимое кресло, и чтобы все девять стаканчиков сто-
яли шеренгой на столике рядом, тут они, только протяни руку, другой ру-
кой поглаживаешь ребенка по кругленькому животику - на завтрак поменьше
бы давать надо - да покачиваешься, если, как я в ту пору, поставил у се-
бя кресло- качалку, и вдруг, очень может быть, нахлынет на тебя этаким
облачком неуловимым презрение - исправить: прозрение, - да-да, прозре-
ние, что и тебе кое-что досталось из призов, которые жизнь хранит на
особом складе, куда пускают одних только всем довольных, а уж тогда, мо-
жешь не сомневаться, в отключившихся твоих мозгах застучит, затрепыхает-
ся, чтобы прочнее угнездиться: так ведь плоды трудов-то твоих, они же
вот, перед тобою, и чего ты все печалился, мол, где они, плоды? После
чего, расчувствовавшись, ободрившись, словно тебе открылась истина, тя-
нешься рукой (не той, которая при стаканчиках) потрепать мальчишку по
волосам, а он тебе, с одного взгляда сообразив, в каком ты благодушии:
"Купи лошадку, а?" - кстати, нормальное и в общем-то законное желание,
хотя, с другой стороны, оно ну уж никак не вяжется с умиротворенностью,
такими стараниями тобою достигнутой к шести вечера, и ясно, что ни о чем
подобном не может быть речи, и ты ему рявкаешь: "Нет!" - резко, катего-
рически, еще хорошо, не укусил, - короче, никаких лошадок, табу наложено
раз и навсегда, бесповоротно. Но, замечая, до чего у него стоптаны баш-
маки - добитые мокасины оборванца из мультика, как же он в них ходит? -
представляешь самого себя черт знает сколько лет тому назад, еще до
Большой войны, и как тебе тоже хотелось лошадку, а вспомнив, пытаешься
унять нервы, опрокидываешь еще стакан (нынче, кажется, третий), напуска-
ешь на себя сосредоточенность (ты и весь день ходил такой серьезный,
сосредоточенный, все хотел сбить с толку врагов и, как щитом, защититься
от безразличия друзей), а потом мягким голосом, ласково, этак с лукавин-
кой даже, пробуешь втолковать ребенку, что животное, относящееся к роду
лошадей, уж так оно устроено, предпочитает жить в степях да полях, где
ему вольная воля бродить, да пастись, да спариваться с другими красивыми
лошадьми, это же тебе не захламленная квартира в разваливающемся кирпич-
ном доме, ты сам подумай, как ей тут будет скверно, в твоей квартире,
или ты хочешь, чтобы она мучилась у нас, лошадка несчастная, и тоскова-
ла, и валялась на нашей двуспальной кровати, а она и наблевать запросто
может или разозлится и копытами по стене, по другой, дом так ходуном и
ходит. А ребенок, догадавшись, к чему клонится дело, нетерпеливо переби-
вает тебя, машет ручонкой своей крохотной: "Я не про то, я совсем не про
то", и выясняется, что и правда ты напрасно старался, мальчишка другого
хочет, то есть чтобы у него была лошадка, но держать ее будем в конюшне,
в парке, вот как Отто. "А что, у Отто своя лошадка?" - с изумлением
спрашиваешь ты, - этот Отто учится с мальчишкой в одном классе, одногод-
ки они, и на вид ну ничем он не лучше моего малыша, вот разве с деньгами
у него посвободнее, а мальчишка кивает, да, родители купили Отто лошад-
ку, и сам в слезы, да норовит, чтобы ты увидел, как он ревет, - ну и ро-
дители, ни черта в голову не берут, скорее бы на рынке спад начался, да
чтобы потом им уж и не подняться, - а ты сталкиваешь рыдающего своего
сына с колен, не обращая внимания на его театральные всхлипы, ставишь
его на пол, направляешься к жене, которая всю эту сцену пролежала, от-
вернувшись лицом к стене, и выражение у нее было, я точно знаю, такое
же, как у святой Катерины Сиенской, когда та обличала папу Григория за
неподобающее роскошество его покоев в Авиньоне, вы бы сами увидели, что
я не преувеличиваю, только увидеть ничего нельзя, она уткнулась лицом в
стену и даже не обернется, короче, направляешься к жене, а, между про-
чим, время коктейлей уже истекает и осталось всего два из девяти поло-
женных (ты дал торжественный зарок, что до ужина девять и ни стаканом
больше, не то здоровья совсем не останется), да, так, стало быть, ты к
ней подходишь и самым невозмутимым тоном осведомляешься, что там у нас
на ужин и с какой радости она, блядь, спустила на меня это вопящее чудо-
вище. Ну и она, с королевской выдержкой сохраняя свой air naif, а заодно
не упустив случая продемонстрировать, какие у нее красивые ноги - и тебе
бы перепало, если бы хорошо себя вел, - размеренным шагом удаляется из
гостиной на кухню, где вываливает на пол весь наш ужин, так что, загля-
нув за порцией льда из холодильника, начинаешь выписывать пируэты,
скользя по свиным отбивным с sauce diable, вылившимся из датской нержа-
веющей кастрюльки, а также по патиссонам в маринаде "Луис Мартини" с до-
бавкой горных трав. И поскольку таким вот оказался приготовленный для
тебя приз, свой счастливый час ты решаешь увенчать тем, что нарушаешь
собственное железное правило, переступив через сей закон превыше всех
законов и выпив одиннадцать вместо тех скромных девяти, коими томленье
вечеров ты приглушить пытался, когда в камине теплился огонь, а ветер за
окном метался и пр. Только вот какое дело: открыв холодильник, убежда-
ешься, что эта сука, которой дела ни до чего нет, забыла залить воду и
льда нет ни кубика, как хочешь, так и пей десятую и одиннадцатую тоже.
Уверившись, что так оно все и есть, ты испытываешь соблазн послать все
это к свиньям, и свой дом замечательный, и остальное, а вечер провести в
борделе, там, по крайней мере, к тебе проявят внимание, и никто не ста-
нет выклянчивать лошадку, и не придется прыгать через отбивные, плаваю-
щие на полу в лужах sauce diable. Да, опять незадача, суешь руку в кар-
ман, и оказывается, у тебя всего три доллара, даже за вход заплатить не
хватит, а по карточке там счет не выписывают, так что идея отправиться в
бордель летит к чертям. Вот так и приходится смириться, а жаль, ведь не
заиграет шаловливый румянец на скукоженной щеке, и отмеряешь для коктей-
ля свой сверхлимитный виски безо льда, который ты кое-как заменил, плес-
нув в бокал холодной воды, и возвращаешься в комнату, именующуюся жилой,
и думаешь: ну и ладно, поживу тут еще какое-то время, не стану бунтовать
против обстоятельств, ведь много есть таких, кому еще намного хуже моего
достается, те, кому неудачно сделали трепанацию черепа, и девушки, кото-
рых не позвали на сексуальную революцию, и священники, которые все еще в
облачении. И вообще, сейчас всего семь тридцать.
Как-то в отеле, где мы с Вандой проводили выходные, нам досталась
ужас до чего узкая кровать, а тут еще в нее залез мальчишка.
Мы ему говорим: "Уж если ты хочешь к нам в постель, хоть и без тебя
тесно, ложись в ногах". А он: "Не хочу, - говорит, - спать между вашими
ногами". - "Что тут такого? - спрашиваем. - Ноги не кусаются же". - "Вы
ими дрыгаете, - отвечает мальчишка, - как ночь, так вы сразу дрыгать но-
гами". - "Ну вот что, - говорим мы, - или ты будешь спать в ногах, или
на полу. Выбирай". - "А почему мне нельзя на подушке, как все?" - "Пото-
му что ты маленький", - объясняем мы, и ребенок наш захныкал и сдался,
понял, что спор исчерпан, вынесен вердикт, так что никакие аргументы
больше не будут приниматься во внимание. Только от своего он все-таки не
отступил, взял да написал нам на постель, как раз в ногах. "Черт бы тебя
подрал! - откомментировал я, не подыскав ничего более подходящего по
этому случаю. - Ты что же с постелью сделал, паршивец?" - "Не мог больше
терпеть, - оправдывается он. - Само прыснуло". - "Ой, а я клеенку дома
забыла", - вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: "Провалились бы вы все!
Будет когда-нибудь конец этой семейной жизни"?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная чепу-
ха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
"Иди лицо вымой, - говорю. - Чумазый, смотреть противно". - "Ничего
не чумазый", - мальчишка говорит. "Нет, - говорю, - чумазый. И для твое-
го сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в
каких". - "Это из-за теста, - объясняет он. - Мы из теста маски лепили,
как с мертвых снимают". - "Из-за теста! - всплеснул я руками, содрогнув-
шись при одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и
бумаги на такое прелестное развлечение. - Посмертные маски! - все не мог
я успокоиться. - Да что ты знаешь про смерть?" И слышу от мальчишки:
"Смерть означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза
ничего больше не видят, - говорит, - и значит, мир кончился". Ведь вер-
но. Тут не поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. "Отец ве-
лит тебе вымыть лицо", - сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлечен-
но, потому что это придавало мне больше уверенности. "Знаю, - отвечает
он, - ты всегда так говоришь". - "А где они, твои маски?" - "Сохнут, -
говорит мальчишка, - на теплораторе" (это он так радиатор называет). Ну,
пошел я к этому радиатору, посмотрел. Так и есть, четыре крохотные мас-
ки. Одна - моего сына, остальные - его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя
кто научил их делать?" - спрашиваю, а он мне: "В школе научили". Я про
себя обругал эту школу на чем свет. Поинтересовался: "И что ты с ними
собираешься делать?" - надо же показать, что его затеи мне небезразлич-
ны. "Может, по стенам развесим?" - предложил мальчишка. "Ладно, разве-
сим, а почему нет?" Он говорит - а вид хитрющий такой: "В напоминанье,
что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски улыбаются: "Это
нарочно так сделано?" Хмыкнул только да губы скривил, этакая ухмылочка,
прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем ухмыляются?" - от этой
их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того страха хватает. "Сам
поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем тычет прямо в маски,
проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я. - Это что еще
такое - сам пойму?" - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и смотрит на себя в
зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже жалеть начал.
"Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и жалею!" -
"И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости, мудрое
у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место физичес-
кое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет?" -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все
что захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни
слова критики, ни упрека". - "Дожить бы поскорее", - говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром "Таймс" читаю, а она проходит сзади
и уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил,
и моя враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, которо-
му вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тя-
жело смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и пос-
тавить дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного
очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был деше-
венький, за 29.95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось, ма-
маша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все
из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. "Да-
вай сюда, - говорю, - сейчас сделаем". Пошел в магазинчик, купил кусок
трубы полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз.
Потом шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной
от сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса
находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие
такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил
на столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получи-
лась прямая - не придерешься. "Спасибо, - говорю, - спасибо". И мы все
улыбаемся друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у
кого улыбка продержится дольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10