– Взоров вспыхнул, хотел было подняться.
– Ладно, ладно, – примирительно сказал Прожогин. – При мне разрешаю не разделять. А при других – совет: помалкивай. Понял?
– Понял.
– В Питере-то мать-отец?
– Никого. Мать умерла в Марселе. Нынче сорок дней.
– Да-а, – Прожогин вздохнул. – И у меня ни родной души на белом свете в тридцать пять... Спи. А то так ничего и не напишу.
Спустя минут двадцать, намаявшийся, намытарившийся за Гражданскую на одному ему ведомых сибирских и дальневосточных сухопутных дброгах бывший морской офицер, колчаковский телохранитель, спал.
Прожогин посмотрел на него, подумал, что надо бы его отправить поскорее в Новониколаевск, захотел узнать, ожидается ли днем поезд туда, снял трубку. Телефон молчал. Теперь уж и по городу не позвонить никому. Чертыхнулся про себя, зевнул и взялся опять за перо...
Как и заверял начальник Пихтовского чоновского отряда Тютрюмов, ровно в половине шестого, за час до рассвета, три добрых верховых жеребца были около здания укома.
Собирались недолго. Минуты – и подковы коней глухо стучали по немощенной проезжей части тихой, наполненной лишь легким шелестом тополиных листьев центральной улицы – бывшей Большой Московской, а с недавних пор Пролетарской.
В нехотя схлынывающих сумерках смутно прорисовывались одно– и двухэтажные дома, в большинстве бревенчатые и редко – каменные, оштукатуренные.
Свернули в переулок, и вскоре пересекли рельсовые пути. Где-то поблизости справа должен находиться железнодорожный вокзал. Старший лейтенант всматривался и не увидел его: предрассветный туман заслонял самое красивое здание уездного городка.
Взоров довольно хорошо помнил дорогу: в предыдущий раз, оказавшись за окраинными домами, по глубокому извилистому логу ехали, забирая вправо, потом – по равнине, потом – между высокими, похожими на гигантские грибы, стожками...
И сейчас командир чоновского отряда за околицей направил своего жеребца тем же путем; так же спешивались, выбираясь из лога. То, что с ноябрьской ночи врезалось в память старшего лейтенанта снежной равниной, открылось теперь в лучах предосеннего восходящего солнца таежным буйнотравным лугом.
Дальше ехали между крупными, достигавшими высоты аршина по три, а то и по четыре, кочками, поросшими жухлыми, грязно-желтыми пуками травы. Расширявшиеся кверху, кочки выглядели уродливыми столбиками. Взоров понял; их-то во время поездки в ночь на девятнадцатое ноября он и принял за стожки. Вид стожков придавал кочкам по зиме облеплявший их снег... Почва вокруг кочек была болотистая, зыбкая. Гнилая вода под копытами коней чавкала.
Ехали молча: сказывалась проведенная почти без сна всеми троими ночь.
Тютрюмов изредка оборачивался, окидывал взглядом Взорова. Начальнику чоновского отряда, Взоров чувствовал, хотелось что-то спросить, но он сдерживался. Один единственный раз за весь путь Тютрюмов заговорил. Когда въехали в хвойник и были уже близки к цели, он, поворотившись всем корпусом в седле, сказал:
– Озеро из старицы речки Чая образовалось. После заноса устья старицы песком и лесным ломом. Чалбышей привозили со становища... Много попадалось.
Непонятно, зачем сказал: секретарь укома наверняка знал, а Взорову в высшей степени безразлично – и про возникновение озера, и про каких-то чалбышей. Догадывался: рыба, а какая – зачем это ему?
Дорога все заметнее шла под уклон. Среди пикообразных елей вдруг мелькнула неподвижная водная гладь, высвеченная косыми утренними лучами.
Проехали еще два десятка шагов, и зеркало воды с высокого берега открылось полностью. Узкое, длиной с треть версты, не более, таежное озеро имело форму полумесяца. Хвойный лес близко подступал к озеру. В иных местах стволы теснились у самого среза воды. Лишь в западной части, щедро освещенной в это раннее время солнцем, сверкала песчаная просторная полоска. В воде, у края этой полоски, было мелко. Замытые в дно карчи выступали своими острыми верхушками высоко над водой.
– Сопочная Карга, – сказал Тютрюмов.
Взоров припал к конской гриве, глянул с высоты покатой горы вниз. Дома он не увидел. Правы комиссары, и поручик Хмелевский перед дуэлью назвал неточно место? Или, может подъехали к озеру с другой стороны? Старший лейтенант дернул поводья, погнал жеребца вниз, не особо заботясь об осторожности. Спутники последовали за ним.
Был, был бревенчатый дом среди елей невдалеке от озера. Только в прошлом. Сейчас на том месте валялась груда обугленных бревен вперемешку с кирпичами от порушенной печи.
Взоров глядел на пепелище, повернулся лицом к чоновскому командиру.
– Хм, впрямь была изба,– сказал Тютрюмов. – Ну, а где ящики скидывали, помнишь?
– Старший лейтенант не вдруг, но оторвал взгляд от обугленных бревен. Подъехал к самой воде, всматривался в ее зеркально-чистую темную гладь. Действительно, где той страшной стылой ночью зияли на снегу округлые пасти-проруби, около одной из которых он упал, ударенный штыком в спину? Живо он представил, как скатывался с горы; припоминал, где рябой возница натянул вожжи, останавливая повозку...
– Пожалуй, чуть ближе места, где коряги. И правее их, – сказал Взоров, слезая с коня.
Тютрюмов и Прожогин тоже спешились.
Начальник Пихтовского чоновского отряда нашел в траве под ногами камушек, размахнулся и с силой кинул его в сторону торчащих из воды карчей.
– Там? – спросил, едва успел камушек булькнуть.
– Возможно, – старший лейтенант пожал плечами.
Тютрюмов взял коня за уздечку, увлек за собой вдоль берега, туда, где сверкала песчаная полоска. Дойдя до нее, разделся догола, аккуратной стопкой сложил одезеду, поверх небрежно кинул увесистый "смит-вессон"; переваливаясь с ноги на гону, неторопливо направился к воде. Вода была холодной, однако плотное, закаленное в постоянных походах, крепкое и с упругой чистой кожей тело Тютрюмова даже не покрылось пупырышками. Лишь в двух местах – на плече и на бедре, – где были застарелые следы от сабельных ударов, – кожа сделалась иссиня-багровой.
Войдя в воду по грудь Тютрюмов поплыл. Нырнул и быстро вынырнул. Сделал еще гребков десять, опять нырнул, и снова вскоре голова его замаячила над поверхностью воды, опять он поплыл. Взоров с секретарем укома наблюдали.
– А не дальше коряг-то проруби были? – спросил Прожогин.
– Возможно, – отвечал старший лейтенант.
– Или ближе? – допытывался Прожогин.
– Тоже может быть...
Тютрюмов нырял раз, наверное, пятнадцать или больше, и от погружения к погружению на глубину задерживался там все дольше.
Неизвестно, в какой уже раз по счету вынырнув, Тютрюмов не появлялся чересчур много времени, так что секретарь укома заволновался: чего доброго утонет.
Опасения оказались напрасными, но стоило начальнику чоновского отряда вынырнуть, как Прожогин закричал:
– Кончай, Степан. Случись что, отвечай еще за тебя...
Тютрюмов неожиданно легко, как будто лишь и ждал распоряжения. Подчинился, подплыл к берегу. Выбрел из воды так же неторопливо, как и входил в нее, сел на песок около своей одежды. Воспользоваться ею после довольно-таки продолжительного купания в студеном озере не спешил, натянул одни кальсоны. Сидел и ладонями сгребал сухой песок перед собой в кучу.
– Ну, чего там? – громко спросил Прожогин.
– Подь сюда, чего перекрикиваться, – позвал Тютрюмов.
Секретарь укома, оставив коней на Взорова, охотно пошел.
– Ты это кончай, – говорил, приближаясь к начальнику чоновцев. – Тут, если и есть что, целый отряд ныряльщиков нужен.
– Обойдемся.– Щурясь от солнца, Тютрюмов посмотрел на секретаря укома. – Хорошая память у твоего офицерика.
– Как понимать? Нашел, что ли, что-то?
– Хм, нашел, – повторил неопределенно Тютрюмов.
– Да чего мнешься, объясни толком, нашел или ее нашел?
– Нашел. Только ты тише. Он услышит, – Тютрюмов сделал движение головой в сторону старшего лейтенанта.
– Пусть слышит.
– Погоди, погоди. Я сам ему скажу. Вот только коечто уточню, и скажу. Глянь.
Тютрюмов разгреб песчаную горку, и глазам секретаря укома предстал небольших размеров мокрый мешочек, облепленный песком. Горловина мешочка, очевидно, только-только что была прошнурована, обмотана проволокой и опломбирована. Теперь же пломба вместе с оборванной проволокой валялась в песке.
Тютрюмов запустил в мешочек пальцы, вытащил несколько монет.
– Империалы. Там таких мешочков между патронными коробками напихано... И в слитках золото. – Глаза Тютрюмова холодно, как в солнечном луче монеты, которые он держал в руках, блеснули.
– Сосчитал, двадцать четыре ящика там...
Секретарь укома нагнулся, взял монеты из рук Тютрюмова, подержал недолго на ладони и положил обратно в мешочек.
– И что ты еще уточнять собираешься? – спросил. – Все, как он написал.
– Два ящика раскрыты. Кто-то копался, – ответил Тютрюмов.
– А он причем?
– Кто его знает. Может, его рук дело.
– Брось ты тень на плетень наводить, – с досадой сказал Прожогин.
Поведение приятеля все меньше нравилось ему. – Понимаешь же не хуже моего, он ни при чем, И если надо будет, в ЧК разберутся, в Сибревкоме.
– А я все же спрошу, – Тютрюмов, не дожидаясь, что еще скажет секретарь укома, кликнул старшего лейтенанта.
Тот подчинился, направился краем берега к песчаной полоске, ведя коней в поводу.
Тютрюмов, пока бывший флотский офицер приближался, засунул мешочек с монетами под одежду.
– Ты уверен, ваше благородие, – начал спрашивать, когда Взоров оказался рядом, -что эти, как их... Ну полковник с поручиком?..
– Ковшаров и Хмелевский, – назвал фамилии старший лейтенант.
– Да. Ты уверен, что они – мертвецы?
– В заявлении я все указал. Абсолютную истину, – сухо ответил Взоров.
– И тому, кто подобрал тебя в тайге, лечил, ты не называл места?
– Я не мог назвать. Не знал. – В глазах у Взорова читались гнев и брезгливость, оттого что человек, задававший ему вопросы, считает вправе делать это сидя на песке, да вдобавок едва не в чем мать родила – в одних кальсонах.
– Значит, кроме тебя, про тайну этого озера знали одни Пушилины?
– Так точно, – сказал Взоров. – До вчерашнего дня.
– Понятно. А знаешь, почему становище зовется Сопочной Каргой?
– Нет.
– Во-он, за тобой, на самой вершине, высохшее дерево стоит. Видишь?
Старший лейтенант непроизвольно обернулся. Тютрюмов моментально взял лежащий на виду, поверх одежды, нагревшийся на солнце "смит-вессон", взвел курок и выстрелил в спину Взорову. Раз, другой, третий...
Взоров под ударами крупнокалиберных пуль дернулся всем телом, упал лицом в песок. Он был мертв. Не вызывало ни малейшего сомнения. Тем не менее Тютрюмов не поленился подойти удостовериться. Кони, принадлежащие части особого назначения, привычные и не к такой пальбе, не особенно обеспокоились. Тютрюмов коротко погладил морду одного из жеребцов, резко повернулся к Прожогину.
Секретарь укома, никак не ожидавший, не предполагавший такого разворота событий, сразу после выстрелов оцепенел, онемел. Кажется, он даже неясно отдавал отчет, что стряслось, чему он очевидец. Взгляд Тютрюмова вывел его из этого состояния. Кровь прихлынула к вискам, он вскочил.
– Ты понимаешь, что наделал? – закричал.
– Не ори. – Тютрюмов на мгновение скосил глаза на труп. – Все равно бы твоего офицерика в губчека пустили в расход. Как контру и колчаковца.
– Да причем губчека?! Товарищ Смирнов лично бы занялся им. Я бы добился.
– Ах, Смирнов, – усмехнулся командир чоновцев. – А у него часом руки не по локоть в крови?
– Ты товарища Смирнова не трожь! Он честнейший коммунист.
– Тебе виднее, ты с ним воевал. Только и я воевал за Советскую власть. Вот и вот отметины, – ткнул Тютрюмов себе в плечо и бедро, где были шрамы, стволом "смит-вессона". – А сейчас больше не хочу.
– Золото увидел, и Советская власть по х...?
– Не в одном в нем дело. Оно только подсказало, как быть. На, читай, Тютрюмов шагнул к своей одежде, из кармана кожаной куртки вынул сложенный вдвое, изрядно потрепанный конверт, однако секретарю укома его не отдал, продолжал говорить: – Сестра из-под Шадринска пишет. Хороши новые порядки. Продармейцы выбивают хлеб из крестьян, порют, запирают в погреба. Околевай, а зерно отдай. И это– от имени Советской власти.
– Брехня. Контрреволюционная пропаганда, – сказал Прожогин.
– Дурак! Баба с тремя огольцами брата о помощи молит. Пропагандистку выискал... Да что за примером далеко ходить. Егорка Мусатов, бандиту Скобу который убил, в Хромовке-Сергиевке отличился опять. Десять с лишним тысяч пудов хлеба, все, что крестьяне имели и в риге упрятали, разнюхал. Герой. Подчистую подотрядовцы выгребли. Ты, когда Егорке руку жал, за смекалку хвалил, подумал, каково хромовцам дале?
Тютрюмов говорил тихо, отрывисто, зло. Одновременно кидал короткие частые взгляды по сторонам. Недобрый, зловещий для себя смысл этих взглядов и этого несвойственного для Тютрюмова многословия вдруг отчетливо понял секретарь укома: Тютрюмов боится, как бы кто ненароком не оказался у озера. Одно дело бывший белый офицер, другое – секретарь укома. Потому и медлит, высматривает, не появились ли люди после выстрелов. Да. Иначе бы не вел никаких разговоров, не доставал бы письма. От понимания этого перехватило дыхание и холодок пробежал по спине. Мысли, обгоняя одна другую,– что делать, как бы хоть потянуть время, – лихорадочно молоточками застучали в голове.
Решил было напомнить, что и он, командир чоновского отряда, тоже хвалил Егорку Мусатова. Передумал. Нужно что-то другое. Вспомнил, как вечером, подняв трубку, не услышал ни гудка, ни голоса телефонистки. Спросить Тютрюмова, не его ли работа, не он ли обрезал провода?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24