"Царство рабочего класса длится только два года. Сделайте его вечным!", что-то решал для себя.
– Так что прикажешь думать? – еще раз спросил секретарь укома.
– Я бы хотел говорить вдвоем, – сказал незнакомец.
– Хорошо, – согласился Прожогин. Велел милиционеру: – Побудь в коридоре.
Маркушин вышел из кабинета; с длинной винтовкой управляться было неловко, он штыком царапнул дверной косяк.
– Слушаю, – сказал Прожогин.
Незнакомец подошел к столу, вынул из внутреннего кармана пиджака наган, положил его перед секретарем, назвался:
– Я – старший лейтенант Взоров. Из личного конвоя адмирала Колчака. В прошлом, разумеется... Хочу сделать заявление.
Первое признание приведенного под дулом трехлинейки, но вооруженного мужчины, привело секретаря укома в замешательство. Он подвинул к себе наган, сказал:
– Слушаю, гражданин Взоров.
– У вас есть прямая связь с руководством?
– Понятное дело, есть, – Прожогин покосился на телефон.
– У меня просьба связаться с вашим начальником в губернии.
– И что сказать?
– Передать мою просьбу. О встрече. О том, что хочу сделать заявление.
– Может, прикажешь доложить напрямик в Москву?
Человек, назвавшийся Взоровым, своей подчеркнутой независимостью, холодным спокойствием, с каким-то заявлением, которое желал бы сделать высокому начальству, начинал раздражать Прожогина.
– Было бы еще лучше. Заявление очень важное, – последовал ответ.
– А зачем ты в Пихтовой тогда очутился, если тебе подавай начальство не ниже губернского?
Приведенный под конвоем бывший офицер молчал.
– Так вот,– продолжал секретарь укома партии,– пока не скажешь, зачем у нас и ищешь Пушилиных, заявление свое пока не выложишь мне, – не выпушу. Слово большевика. И слово большевика, что доложу немедленно начальству твое заявление. – Прожогин усмехнулся, прибавил: – Если сбудет что докладывать.
– Согласен, – после короткого раздумья произнес Взоров. – Но это будет документ. Я изложу письменно.
– Как хочешь. – Секретарь укома положил лист бумаги на стол, подвинул чернильницу с ручкой. Указал на свободный стул: дескать, бери, садись к столу.
Отрекомендовавшийся старшим лейтенантом из конвоя Омского правителя начал писать. Быстро приспособился к корявому перу, строчки заскользили по не лучшего качества газетной бумаге.

"Я, Взоров Григорий Николаевич, старший лейтенант флота, 25 лет, место рождения Кронштадт, вероисповедания православного, из дворян, воспитание получил в Морском корпусе..."

– Про вероисповедание не надо. И про дворянство. Чины и сословия отменены, – сказал Прожогин, с трудом успевая прочитывать то, что выскальзывало из-под пера бывшего флотского офицера.
Взоров словно не слышал, продолжал свою беглопись:

"...обращаюсь с настоящим рапортом в Совет народных комиссаров". Здесь он слово "рапортом" зачеркнул; поставил "заявлением".

– Даже в Совнарком, – заметил секретарь укома.
– Да. И в министерство финансов.
– Министерств теперь нет – народные комиссариаты, – сказал Прожогин.
– Не знал. Благодарю. Я напишу, тотчас передам вам...
Вновь перо заскользило по бумаге. Секретарь укома понял тонко высказанную просьбу не мешать. Конечно, сильно интересовало, какое заявление сидящий напротив молодой человек из "бывших" может сделать не ближе не дальше, а в Совнарком, где главный– сам вояодь мирового пролетариата, сам Ленин, но секретарь укома партии реплик больше не подавал, на строки, выходящие из-под пера Взорова не смотрел. Сидели ждал.
Взоров попросил еще бумаги, по возможности белой, опять писал. Наконец отложил ручку, передал два листка Прожогину, остальные – черновые – порвал на мелкие кусочки.
В нетерпении секретарь укома прочитал сначала заключительные строчки, где, казалось, должна быть самая соль:

"..В случае, если клад будет разыскан, не претендую ни на какое вознаграждение за сделанное сообщение.
Признавая Советскую власть как единственно законную, глубоко сожалея и раскаиваясь, что против нее боролся, прошу у новой власти разрешения жить на Родине, предоставления возможности служить деду развития Отечественного военного флота.
Ст. лейтенант Г. Н. Взоров".

Секретарь укома вернулся к начальным строкам, и, не отрываясь, внимательно читал их. В средине заявления, там, где речь шла о наиболее важном, буквально впился глазами в текст.
Волнения своего Прожогин скрыть не мог. Заерзал на стуле, положил заявление перед собой, посмотред на заявителя, взялся за трубку. Быстро отнял руку.
– А место? – спросил. – Место не указано.
– Будет названо, когда вы доложите обо мне начальству.
– Ладно. Откуда известно, что пятьдесят пудов золота в ящиках?
– Около пятидесяти, – поправил Взоров. – Информация исключительно от полковника Ковшарова. Хмелевский подтверяздал это в разговоре.
– С Пушилиными вы впервые встретились при разгрузке ящиков? – секретарь укома перешел на "вы".
– Да. Видел их тогда в первый и последний раз.
– Почему тогда уверены, что подъехали именно Пушнлины? Знакомились?
– Нет. По именам никого не называли при мне. Ковшаров тоже, кстати, не упоминал тех, кто должен подъехать в Пихтовой. Лавочник и маслодед с сыном – так именовал. Не говорил, что будут с ними еще люди.
– Да. Пушилин был лавочником и маслоделом,– подтвердил секретарь укома.
– У старшего Пушилина следы от оспы на лице?
– Есть.
– Один из пихтовских обращался к нему, как к отцу.
– Мг... Вы оборвали рассказ на ранении. И ничего не сказали, как спаслись.
– Меня подобрал и четыре месяца лечил охотник. Имя свое попросил сохранить в тайне. Я был белым, а большевики, когда лечил, занимали эту территорию. Подобрал меня очень далеко от места, где захоронили золото. В тайге, в сугробе. Чуть живого.
– Охотник о золоте знает?
– Я ему не говорил.
– Но почему вы уверены, что ящики на прежнем месте? Их могли тайно вывезти. Те же Пушилины. Ваши друзья офицеры.
– Друзья офицеры не могли. После излечения я искал Ковшарова и Хмелевского. Полковника нашел в Чите, дрался с ним и убил из нагана, который теперь у вас. То же самое было с Хмелевским. Под Харбином мы встретились...
– Теперь очередь Пушилиных?
– Н-нет. Их убивать я не собирался. Хотел удостовериться, что золото на месте. Кажется, уже убедился.
– Как?
– Если бы они занимались золотом, не было бы банды. Я могу, впрочем, ошибаться.
"Неплохо варит голова у офицера", – отметил про себя секретарь укома, спросил:
– Вы пишите, что от эшелона ехали ночью, дороги не запомнили. Как же укажете место? Озер вокруг Пихтовой десятки. И почти у каждого – домик.
– Поручик Хмелевский был очень самоуверен, перед дуэлью назвал место, где меня ранили...
– И что за место?
– Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству, – напомнил Взоров.
– Доложу. Сейчас же.
Прожогин снял трубку, покрутил ручку телефона, сказал:
– Товарищ Ольга, свяжи срочно с Сибревкомом... Нет-нет, Лично с Иваном Никитичем Смирновым. Жду. – Трубка легла на рычаги.
– Слыхал имя? – спросил у Взорова. Секретарь укома постоянно сбивался с "вы" на "ты".
– Комиссар пятой армии. Его у вас называют победителем Колчака...
– Точно. Теперь Предсибревкома. Главнее его в Сибири...
Зазвонил телефон.
– Маркушин! – хватаясь за трубку, громко позвал милиционера секретарь укома и, когда тот мигом возник на пороге, велел. – Побудьте вместе в коридоре, пока я говорю...
Прожогин приготовился слышать знакомый неторопливый голос председателя Сибревкома, бывшего своего политического командира, с кем рядом прошел боевой путь в составе Пятой армии от Свияжска, от Волги, почти до самого Нижнеудинска, голос человека, с которым знакомством гордился больше всего на свете, о котором бойцы слагали легенды и пели песни, а знаменитая писательница Лариса Рейснер говорила в своих красивых статьях как о коммунистической совести Красной Армии. Однако услышал опять телефонистку. Связь с Новониколаевском поврезедена, известила она, провода оборваны.
– Как так? – переспросил он. Машинально, потому что знал: бандиты часто подпиливают столбы и обкусывают провода, вдобавок устраивают .засады, приходится посылать целые отряды, чтобы восстановить линию.
– Что-нибудь еще нужно, Валисий Кондратьевич? – напомнила о себе телефонистка. Ольга.
– Соедини с Тютрюмовым, – словно очнувшись, потребовал он. И когда зазвучал густой хрипловатый бас начальника местного чоновского отряда, попросил:
– Приходи, Степан. Позарез нужен.
На вопрос, что за спешка, ответил:
– Такого у нас еще не было никогда.
Не сдержался, против воли прибавил в трубку:
– Золото! На миллионы!
После этого сообщения Тютрюмов, располагавшийся со своими бойцами в бывшем купеческом особняке на той же улице в трех минутах ходьбы от укома, явился без заминки.
– Что за тип торчит у тебя в коридоре с Маркушиным? Какое золото?
– Садись, читай, – секретарь укома уступил свое место Тютрюмову.
– Это что, написал тип, который за дверью? – спросил отвыкший за последнее время от чтения длинных бумаг командир местных чоновцев.
– Ты читай.
– Ох-х, белая косточка, моряк. Я на лицо глянул, сразу подумал... – комментировал Тютрюмов первые прочитанные строки заявления. Что подумал, начальник отряда пихтовских чоновцев не сказал, умолк, весь ушел в чтение.
– Вот это да. – Тютрюмов отодвинул исписанные красивым почерком листки, посмотрел на секретаря укома. – В двух ящиках даже платиновый песок. Ну и где все это? От какой печки плясать до озера?
– Не говорит пока. Настаивает, чтобы сначала поставили в известность губернское начальство.
– Ну, а ты?
– С Николаевском связь нарушена. Нужно попробовать по железнодорожному каналу снестись, по телеграфу. Или, может, отвезти его в Новониколаевск, а? Как считаешь?
– Считаю, может, к лучшему, что нет связи.
– То есть?
– Без всяких то есть. Прежде чем начальству докладывать, нужно проверить. Мало ли чего написал. Место узнать нужно.
– Не скажет он.
– Скажет. Услышит то, что хочет, и скажет. Сейчас я сам с ним потолкую, не вмешивайся.
Тютрюмов открыл дверь и позвал старшего лейтенанта.
– Мы переговорили с Новониколаевском,– сказал, отрекомендовавшись. – Завтра в середине дня приедут из Сибревкома. Вашу просьбу служить во флоте рассмотрят. Спецы нужны. Будете на флоте, если на службе у Колчака не усердствовали...
– Конвой не участвовал в боях, – сказал Взоров – То есть, в критические, самые последние недели, часть офицеров конвоя была на передовой. Мне не привелось.
– Тем лучше... А вот в Москву сообщать Сибревкому пока не о чем. Увезти могли золото. Да и место лишь по названию можно не найти. Здешние названия часто повторяются. На иной версте по два-три одинаковых. Промысловики даже путаются.
Взоров отрицательно повел головой.
– Рыбацкое становище Сопочная Карга.
– Что? – переспросил Тютрвдмов.
– Место, где убивали меня...
Украдкой Тютрюмов подмигнул секретарю укома: вот, мол, как надо вести разговор.
– Есть такое,– подтвердил.– Напрямую верст десять отсюда. Но там около озера нет избы, как вы утверждаете, – начальник чоновского отряда кивнул на стол, где лежали исписанные рукой Взорова листки.
– Есть,-тихо твердо возразил. Взоров.
– Противник мог перед дуэлью и соврать, – сказал секретарь укома. – Назвать другое озеро.
– Исключено. Абсолютно ему не было смысла лгать.
– Второй Сопочной Карги, вроде бы, нет у нас, – помолчав, проговорил секретарь укома.
– Нет, – уверенно кивнул Тютрюмов. – Бывал я на том озере весной. Помню, избы около него нет.
– Есть, – упрямо повторил Взоров.
– Чем гадать, лучше съездить туда. На месте видней,– предложил начальник чоновского отряда.-
– Как? – обратился к Взорову.
– Согласен, – ответил старший лейтенант.
– Хорошо бы обернуться до приезда губернского начальства. Утром рано выехать. Как? – Командир местных чоновцев посмотрел на Взорова.
– Согласен, – опять односложно ответил Взоров.
– Тогда на рассвете выедем.

– Лошади твои. – Секретарь укома отпер сейф, положил туда заявление Взорова и сданный им наган.
– Об этом не беспокойтесь. В полшестого будут у крыльца. – Тютрюмов посмотрел на часы. – Пойду со– снуть.
Остановившись у порога, спросил?
– А что с милиционером? Долго ему сидеть в коридоре?
– Пусть к себе идет. Я скажу.
– Сам отправлю. – Тютрюмов скрылся за дверью
Некоторое время, оставшись вдвоем, молчали. Потом Прожогин снял висевшую на сбитом в стену гвозде шинель, протянул Взорову, указал на жесткий диван.
– Ложись, сяэдыхай.
– А вы?
– Посижу еще. Описать все положено. Как появился ты, что рассказал тут...
Старший лейтенант скатал шинель, пристроил вместо подушки, стянул пыльные сапоги и лег на диване на спину, глядел в серый, давным-давно не беленный потолок.
В кабинете стало сумрачней. Это секретарь укома Подкрутил фитилек керосиновой лампы, убавил освещение.
– Ты каждый день Колчака видел? – спросил.
– Почти каждый. Когда как, – откликнулся Взоров.
– Правду говорят, будто он кресла ножом кромсал, когда не в духе бывал?
– Не знаю. Я не видел.
– А что любовница у него была?
– Не любовница – жена. Тимирева Анна Васильевна.
– Ты о ней как-то прямо-таки уважительно.
– Анна Васильевна была сестрой милосердия.
– Хороша сестричка милосердия. Спала с палачом.
– Я не могу разделить такой оценки Адмирала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24