С минуту Таши стоял рядом, молча глядя на смешную картину счастья,
потом пошел догонять ушедших вперед мужчин. За детишек можно больше не
опасаться, они пристроены надежно.
Почему-то Таши было грустно.

* * *

Лето вершилось странное, исполненное мрачными знамениями и скверными
приметами, хотя в жизни недоброе случалось не чаще чем в обычный год.
Речные божушки упорно не желали видеть людей, замечать их жертвы и
приветственные заклятья. Но рыба ловилась на диво, обезумело бросаясь на
любую приманку, наполняя бредни и мрежи. Муха, впрочем, говорил, что
волшебство тут ни при чем, ни свое, ни странных существ, а просто река
обмелела, как ни в какую засуху не бывает, вот рыба и мечется.
Вода и впрямь стояла низко. Сухой остров раздался вширь чуть не на
полреки, и даже в омутах вода заметно спала; старые ивы стояли теперь
отдельно от воды, впервые за свою неизмерянную жизнь обсушив корни. Дождей
не случалось, хотя тучи, бывало, проходили в поднебесье, и солнце палило не
то чтобы слишком, а как и полагается в это время года.
Охотники тоже не оставались без дела, хотя жертвенный дым стлался по
земле, а идолы звериных хозяев недовольно кривили измазанные салом губы. Но
как ни криви лик, а звери с того берега шли ходом, переплывая обмелевшую
реку. Шли не только туры, лошади и горбоносые сайгаки, но и куланы, онагры
и тонконогие джейраны, которые обычно в эти края не забредали. Каждый день
сторожевые отряды возвращались с добычей, и мясо люди ели словно осенью.
Случалось, шли через реку и люди. Несколько раз дозорные замечали
разрозненные группы согнутых. Их подпускали ближе и расстреливали из луков,
не дозволяя коснуться берега. Однажды на том берегу появились и настоящие
люди. Было их чуть больше десятка, и потому Муха, заметивший пришельцев,
попытался заговорить с ними, но незнакомцы ответили камнями из пращи и
скрылись в кустах. Камни упали в воду, не долетев и речного стрежня,
однако, и этого было достаточно. Незваных гостей выследили, когда они
пытались пересечь реку в другом месте, привычно подпустили на выстрел и,
уже не пытаясь разговаривать, отправили их всех к придонным мавкам.
В селении тоже продолжалась жизнь. Помалу, женской да детской силой
убрали и свезли хлеб, тем паче, что урожай был невелик и большой тяготы не
приключилось.
Последний сноп - праздник, какие в году не часто бывают. Сноп нарядно
украсили и с песнями таскали по полям, кланялись ожнивкам, оставленным по
обычаю волотку на бородку, полевику на поиграние. Вечером жгли костры.
Первый костер Матхи подпалил священным тертым огнем. Огонь вытирали
парни, не луком, не колком, а целой жердиной. Вращали бешенным хороводом,
покуда не затлел алым углем вставленный в липовую колоду комель. Огонь,
щедро сдобренный соломой, взметнулся чуть не выше перелесков, окружавших
поле. Стадо, выгнанное на жнивье, шарахнулось в сторону; пламя, безумно
змеясь, отражалось в желтых козьих глазах.
У малого костра бил в бубен Матхи, Ромар заклинал потрудившееся поле
бесконечной песней: долго тянул каждое слово, покуда воздуха хватало в
калеченой груди, и вдруг вскрикивал отчаянно и звонко. Иных стариков в эту
ночь в поле нет, семейный люд сейчас пиво ставит с нового урожая, затирает
на кислом молоке дежень, женщины пекут замешанный на меду пряник. Общий
праздник будет завтра, а сеночь бесится молодежь, которая и без пива пьяна.
Великий костер трещал посредь поля на самой горушке. Валки соломы
светились изнутри золотым жаром, оседали, рассыпаясь черными нитками пепла,
огненные смерчики кружили созвездья искр. Жар от костра шел нестерпимый, и
храбрецы, наметившие первыми скакнуть через огонь, отбегали, прикрывая
растопыренной ладонью ошпаренное лицо.
Эту песню мы хлебу поем,
Так поем, хлебу честь воздаем!
Девичья запевка приглушила унывную жалобу Ромара. Девчонки по одной
набегали к пламени, издали бросали венки, свитые из ячной соломы, кисти
рябины да калины: в награду полевикам, соломенным дедам - кормильцам,
добрым охранителям. Завтра старшие на поле выйдут, кропить межу пивом,
сваренным с первого снопа. Это будет настоящая жертва, а тут просто игра,
чтобы девушки прежде времени от огня не бежали. Вот когда парни через
костер сигать начнут - тогда иное дело. А пока - пойте и дарите хлебным
божкам вязки рябиновых бус.
Костер еще пылал в полную силу, окруженный нерассыпавшимся валом
жаркого соломенного праха, когда Тейко рванул вперед, словно метнув себя из
пращи, и одним невероятным прыжком пролетел через огненный столб. Он
приземлился в тлеющую труху по ту сторону костра и тут же выпрыгнул из
пламени, прежде чем оно успело опалить его. Круто развернувшись, Тейко
выхватил из огня занявшуюся с одного конца ветку, с торжествующим воплем
взмахнул ею в воздухе и с выжидающей улыбкой шагнул туда, где плотной
кучкой стояли девушки. Те с визгом кинулись в разные стороны. Еще бы не
бежать, когда у парня в руках дымится головня. Догонит, мазнет по волосам -
и все, теперь ты меченая невеста, паленая коса. И захочешь, а на смотринах
догнавшему отказать нельзя. А то, бывает, разыграется парень и начнет
метить головешкой всех подряд. Что тогда? Хорошо коли разом у многих в
руках огонь, тогда можно и поддаться, позволить избраннику подпалить волос,
а потом вздыхать притворно: судьба мол, не убереглась в сумятице... Но
сейчас - иное дело, другие женихи и близко к огню шагнуть не смеют, а этот
уже головню добыл.
Кто-то из девушек бросился спасаться к темнеющему под горушкой стаду:
не так-то просто преследователю прорваться сквозь плотно прижатые бока
овец, преимущество в быстроте мигом сойдет на нет, да и спрятаться в стаде
проще простого - натянешь на голову овчинную телогрею, пригнешься пониже -
вот и нет тебя, растаяла девка в ночи, растворилась меж бараньих шуб.
Но все же, большинство девчонок понеслись к темнеющей за полем роще.
Попробуй, поймай бегунью меж стройных стволов, да еще огонь сбереги, а то
получится, что зря бегал, только лоб ветками исхлестал, а суженой не
словил. Тоже, кто захочет - спасется, разве что очень уж быстроногий парень
положит на тебя глаз. Но тогда, значит, и впрямь - судьба. Зато в лесу
хорониться куда как веселей.
Тейко свистнул и припустил за бегущими.
- Горим!.. - молодечески крикнул Ташин одногодок Малон и тоже метнулся
сквозь костер. Разом перепрыгнуть ему не довелось, и Малон выскочил из огня
паленый словно боров, после того, как освежуют его охотники. Крякнув с
досады, прыгун сунулся было за головней, отскочил, отогнанный жаром, но
потом достал-таки огня и тоже помчал к лесу.
- Горим! Горим!.. - один за другим парни прыгали через пламя и,
размахивая факелами, бежали искать кто единственную, заранее высмотренную
зазнобу, а кто и просто куда глаза глядят, задыхаясь от радости и сладкого
предчувствия нечаянной встречи в потайной глуби леса. Заметить метнувшуюся
тень, облапить, что медведь охотника, ощутить, как рвется из рук тонкое
девичье тело, а потом потребовать непреклонно: "Целуй, тогда пущу!" - и
ждать, когда пленница приподымется на цыпочки и чмокнет в щеку, а то и
прямо в губы. Неважно, что порой наутро сам не знаешь, с кем целовался в
лесу. Дожинки раз в году бывают, в эту ночь многое позволено.
Случалось, возня да поцелуи доводили милующиеся парочки до нечаянного
греха. Хорошо, если с суженным - меж собой как-нибудь разберутся. А если
вовсе не знаешь, с кем свел случай на лесной мураве? Тогда - беда. Одно
спасение - после свадьбы молодой муж помалкивать будет, что невеста
оказалась траченная. А то люди спросят: сам-то где был в ту ночь? Куда
смотрел? За кем по лесу гонял?
Ну а чтобы силком девку взять - такого не водилось. Сбежится народ на
крик - насмерть насильника потопчет.
Таши стоял поодаль от костра, глядел в сторону, старался не слышать
хохота, криков, визга. Не для него праздник, его жизнь заранее другими
решена. И хотя никто не возбранял быть вместе со всеми, но любой знает, что
ему в горелки играть не следует.
И вдруг Таши зримо представил, как Тейко, злорадно хохоча, гонится по
лесу за Уникой, как тычет тлеющим углем в распущенные волосы, как ловит
Унику, хватает за плечи и требует поцелуя. Таши гневно зарычал и, не помня
себя, ринулся в лес. Он бежал напролом сквозь кусты, меж призрачных
стволов, не глядя перепрыгивал кочки и упавшие поперек пути валежины. Он не
слышал смеха, ауканья, топота бегущих ног - все это было не важно и ничуть
не затрагивало напряженных чувств. Он знал лишь одно - Уника там, и он
бежит к ней, торопясь и никуда не сворачивая. Таши не мог сказать, откуда
пришла такая уверенность: слышит ли он стук ее сердца, или словно охотничий
пес идет по запаху, или же просто перед ним распахнулся мир летучих духов и
ведет к цели самой прямой из дорог. Таши некогда было думать об этом. Он
бежал. Должно быть, так ощущает мир разгневанный мангас. В эту минуту Таши
и был мангасом, готовым преступить любой закон.
А потом наваждение кончилось, и Таши обнаружил, что стоит где-то в
самой глубине рощи, ауканье и задорные перепевки едва доносятся издалека, а
рядом слышны приглушенные всхлипывания и какой-то совсем тихий, но резкий,
свистящий звук. Мгновение Таши не мог понять, что бы это могло быть, и лишь
потом сообразил, что так свистит костяной гребень, когда хозяйка резко и
зло, не жалея выдранных прядей, расчесывает волосы.
Таши присел на корточки, вслепую протянув руку, коснулся плеча Уники.
- Это я, - неуверено произнес он.
Наступила долгая и такая пронзительная тишина, что песня, которую
завели стягивающиеся к опавшему костру девушки, лишь глубже подчеркивала
ее:
Ежели ты любишь, возьму я за себя;
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Сам себя убью, во сыру землю уйду...
Почему девчата в невестину ночь распевают мальчишечье горе, того не
скажет и старый Ромар. Так от предков заведено.
Таши осторожно гладил распущенные волосы. Ночь стояла теплая и сухая,
убивающая всякий аромат, но все же Таши учуял чуть слышный запах горелого
волоса. Вот почему Уника со слезами драла косу, вычесывая паленые колечки.
- Это Тейко? - не шевельнув губами спросил Таши.
Уника не ответила, но плечо ее под рукой Таши дрогнуло, и Таши понял,
что она кивнула головой.
Секунда прошла в трудном молчании, потом Уника произнесла бесцветным
голосом, каким сообщают обыденные вещи:
- Все равно я не пойду за него, пусть хоть всю голову мне спалит. Я
лучше сама волосы сожгу, к лесным старухам подамся, злой йогой стану, а за
него не пойду. Думать о нем тошно, уж лучше в реку...
- Ну что ты, зачем? - Таши упал на колени, притянул девушку к себе. -
Не уходи, я тебя никому не отдам, никому на свете!
Он ласкал волосы, плечи, целовал мокрые, соленые от недавних слез
глаза, Уника вздрагивала от неловких прикосновений, но не отстранялась, а
прижималась к Таши еще крепче...
Старый седой зубр, хозяин рощи, давным-давно заповеданный от всякого
охотника, бесшумно вышел из зарослей молодых рябин, остановился, втянул
ноздрями воздух, благосклонно кивнул, прислушиваясь к стону полному боли и
любви, и надолго замер, словно страж, не позволяющий приблизиться никакой
скверне и злу. Потом он отступил на шаг и неуловимо канул во тьме.
- Уника, Уника... - непрерывно твердил Таши, - родная моя, любимая...
- Что, мой хороший?
Таши тихо рассмеялся.
- Уника, ты понимаешь, ведь я человек! Я настоящий мужчина! Я так
боялся, что окажусь мангасом...
- Почему, глупенький? Спросил бы меня. Я это знала с самого начала,
всегда.
- Уника, милая, мы теперь на всю жизнь вместе! Так и останусь с тобой
навсегда, рук не разожму.
- Конечно, навсегда...
Спасибо матери-земле, что ночь темна. Спасибо предкам, научившим
забывать, что когда-нибудь все равно настанет утро.
Глава 2.

Никто не знал, сколько лет безрукому Ромару. Даже сам Ромар не знал -
сбился давно. Что их считать, годы - дела считать надо. А дел за долгую
жизнь переделано было множество. Именно - переделано, хотя это трудно
представить, глядя на безрукого.
Когда-то, в бездонном прошлом Ромар был молод, силен и удачлив на
охоте. Кто знает, возможно, когда-нибудь могла ему достаться нефритовая
дубинка вождя, и Ромар держал бы ее с честью, но этого не позволил
белобородый Рута - шаман, обучавшийся тайному искусству у самого Сварга. Он
открыл в Ромаре редкий дар, не всякому кудеснику доступный: делать обереги
и амулеты, гадальные кости и иные чудесные вещицы. Кое-что из сотворенных
Ромаром сокровищ до сих пор хранится в роду, хотя сила у них уже не та, что
прежде. Но в те времена дивным мастером был Ромар, и если бы умереть ему в
ту пору, то в песнях имя его осталось бы среди искусников. Но рок судил
иначе: не довелось дряхлому Руте передать звонкий бубен Ромару. Случилась
большая война с трупоедами.
Трупоеды были жалким народом. Даже согнутые рядом с ними выглядели
достойно. Инструмент у трупоедов был самый никудышный, язык невнятный, огня
они не знали и, вообще, мало отличались от обычного зверья. Кормились
трупоеды вдоль реки на отмелях, промышляя улитками, червями,
ракушками-беззубками и прочей малосъедобной дрянью. Порой им удавалось
выловить снулую белугу или тушу утонувшего зверя - тогда они устраивали
пиршество, не брезгая даже самой вонючей тухлятиной. Бойцами трупоеды были
никудышными и давно уже исчезли бы с лица земли, если бы не владели могучей
и опасной магией, позволявшей им уцелеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9