Они с Байроном обсуждали опыты и размышления Дарвина о будущем и о возможности оживления трупов, если их не коснулось разложение, при помощи электрошока. Байрон сказал, что понадобится сразу несколько небольших машин, чтобы одновременно привести в действие все жизненные органы — машина для мозга, сердечная машина, почечная машина и так далее. А Шелли заявил на это, что можно использовать одно большое устройство с многочисленными приводами, каждый из которых обладает необходимыми для данного органа особенностями. Они продолжали развивать свои идеи, а я отправилась в постель, обдумывая все это.Я слушала их совершенно зачарованной, как со мной было однажды в детстве, когда я, совсем маленькая девочка, спряталась за диваном своего отца и услышала, как Сэмюэль Кольридж читает свою поэму о Старом Мореходе.Той ночью меня посетил кошмар!Я видела, что Шелли неотступно преследует мысль о том, будто в поисках секретов жизни необходимо наведываться в склепы, но эти отталкивающие размышления о машинах никогда не приходили ему раньше в голову.Когда я заснула, мне приснился сон — и в этом сне был рожден Франкенштейн. Я увидела натужно пыхтящую машину, провода, бегущие от нее к чудовищной фигуре, вокруг которой в нервном возбуждении бесшумно сновал ученый. Вскоре покрытая бинтами фигура села. Тут ученый, который доселе изображал из себя Господа, ужаснулся изделию рук своих, как и Всевышний, сотворив нашего всеобщего прародителя Адама, хотя у него и не было на то стольких оснований. Он бросается вон из комнаты, отрекаясь от власти, которой домогался, в надежде, что тварь постигнет упадок и разложение. Но той же ночью, пока он спит, тварь появляется у него в комнате, срывает полог его кровати — вот так! — и он с содроганием просыпается и ощущает на себе ее ужасный взгляд, видит вытянутую в поисках его горла руку!Как ты можешь себе представить, я тоже пробудилась с содроганием. На следующий день я принялась записывать свой сон, как поступил в свое время Хорас Уолпол со своим сновидением об Отранто. Когда я показала первые страницы Шелли, он настоятельно посоветовал мне сделать повествование более пространным, подчеркнуть и рельефней выделить главную идею.Этим я и занималась, вплетая попутно в свое повествование некоторые из принципов поведения, восходящих к моему прославленному отцу. Пожалуй, я многим обязана его роману "Калеб Уильяме ", который с дочерним тщанием прочла несколько раз. Мое несчастное существо не похоже на своих предшественников — череду мрачных теней. Оно обладает внутренней жизнью, и самое красноречивое утверждение о его невзгодах отлито в годвиновскую фразу:«Я злонравен, потому что несчастен».Вот некоторые из причин, побудивших меня писать. Но куда важнее некая побуждающая сила, которая подхватывает меня, когда я пишу, так что я уже перестаю понимать, что придумываю дальше. Я, похоже, одержима этой историей.Подобная ее власть лишает меня покоя, вот почему я на несколько дней отложила рукопись.Она откинулась назад, глядя в низко нависающий бесцветный потолок.— Это странное чувство, по-моему, никто из писателей о нем не упоминает. Возможно, оно проистекает из ощущения, что я неким образом предсказываю ужасную катастрофу, а не просто рассказываю историю. Если ты из будущего, Джо, ты должен честно мне сказать, произойдет ли эта катастрофа.Я заколебался, прежде чем ответить.— Ты права в предчувствии обреченности, Мэри. В этом ты опережаешь свой век — моя цивилизация давным-давно загипнотизирована идеей Немезиды.Но вернемся к твоему вопросу. Славой твой роман — когда ты его закончишь — во многом будет обязан своей аллегорической насыщенности. Аллегория эта сложна, но, кажется, в основном связана с тем, как Франкенштейн, символизирующий науку как таковую, стремясь отлить мир в новых, лучших формах, вместо этого оставляет его в худшем, чем было до него, положении.Человек наделен способностью изобретать, но не контролировать. В этом отношении рассказ о твоем современном Прометее действительно пророческий, но отнюдь не в каком-то личном смысле. Но вот что мне любопытно. Известно ли тебе, что существует реальный Виктор Франкенштейн, сын почтенного женевского синдика?Похоже, она очень испугалась и прильнула ко мне.— Не тревожь меня, я этого не вынесу! Ты ведь знаешь, что мой рассказ — это вымысел, я тебе уже об этом говорила! К тому же я отнесла эту историю к концу прошлого века, ибо читателям любезна подобная условность.— Ты разве не знаешь, что твои герои живут всего в нескольких милях отсюда по дороге на Женеву? Ты должна знать это, Мэри! Ты должна была читать газеты, где написано, что служанку — Жюстину — судили за убийство, убийство своего питомца.Она разрыдалась, она запричитала, что ее жизнь и без того так тяжела и не нуждается в дальнейших усложнениях. Я стал ее утешать. Начавшись как невинные объятия, мои утешения приобретали все более пылкую форму, я крепко прижимал Мэри к себе и целовал ее мягкие от плача губы.— Перси упрекает меня, что я недостаточно нежна и ласкова. Джо, разве это правда?— Мэри, мне пришлось перенестись через два столетия, чтобы отыскать подобную возлюбленную! Никогда еще не видел свет любви, подобной нашей! Моя ненаглядная Мэри!— Милый мой Джо!И так далее. Ну зачем разрывать себе сердце, припоминая все, что мы говорили?Охваченные каким-то нетерпением, мы бродили по дому, прикасались друг к другу.— Не нужно все время упрекать себя. Ты знаешь, я должен уйти, .. Помни обо мне просто как о духе, принесшем тебе вполне заслуженные тобою добрые вести, — и не больше!— Больше, неизмеримо больше! Но два века… Для тебя, Джо, я прах, не более чем горстка рассыпавшихся костей…— Ты для меня даже больше, чем наделенный жизнью дух.Вместе с маленьким Уильямом мы вышли в сад. На какой-то импровизированной скатерке Мэри на скорую руку устроила непритязательный пикник, и мы уселись под сенью старых яблонь, плоды на которых уже начинали наливаться осенней зрелостью. Крупные желтые цветы роняли вокруг нас свои лепестки, среди травы то тут, то там проглядывала мята, наполняя воздух своим сладким ароматом. Но я должен был вернуть наш разговор к Франкенштейну.— С нами, Мэри, случилось нечто позволяющее перешагивать из мира в мир. Вряд ли это надолго. Поэтому я должен уйти. Я должен уничтожить чудовище Франкенштейна. Ты сказала, что твоя книга еще не окончена. Но чтобы выследить чудовище, мне нужна упреждающая информация.Скажи, что происходит после суда над Жюстиной?Она закусила губу.— Ну как же, история эта стара как мир. Любое существо ищет себе пару.Франкенштейн частично раскаивается в своей резкости и соглашается создать для него подругу.— Да? Я не помню этого в книге. Ты уверена?— Так я написала. До этого места я уже дошла.— И эта женщина сотворена? Где? В Женеве?Она сосредоточенно нахмурилась.— Чтобы создать ее, Франкенштейну придется уехать.— Куда он направляется?— Он должен отправиться в путешествие, совсем как мы…— Что ты имеешь в виду? Вы с ним каким-то образом связаны, не так ли?— Он просто-напросто мой герой. Конечно же, есть определенная близость… Но я не знаю, куда он направляется, мне ведомы только его намерения. И наверняка его порождение последует за ним.Мы сидели в молчании, глядя на играющего Уильяма, прислушиваясь к стрекоту насекомых.— Ты ничего не рассказал мне о своем будущем. Какие написаны книги?Верят ли все еще люди в Бога? Наступил ли социализм?По-прежнему ли прославлено имя моего? отца? Что носят женщины?Освобождена ли Греция? Что едят люди?— Человеческая природа все та же. Если она и меняется, то очень медленно. У нас отгремели войны, неизмеримо превосходящие войны с Наполеоном, в них были вовлечены почти все народы земного шара и использовалось чудовищное оружие. Люди по-прежнему злонравны, потому что несчастны. Женщины по-прежнему пригожи, и мужчины по-прежнему любят их, но в любви, как и во всем остальном, не обходится без моды. Мы надеемся, что человеческая раса будет существовать еще миллионы лет, наращивая свою способность к пониманию, но в 2020 году мир, кажется, трещит по всем швам и распадается на части.И я рассказал ей о временных сдвигах и о том, как очутился в ее времени.— Покажи мне свой экипаж. Тогда, быть может, я поверю, что не сплю!Она подняла Уильяма, и я повел ее, взяв за миниатюрную ручку, туда, где оставил свой автомобиль. Открыв дверцу, я заставил ее забраться внутрь, показал ей турельный пулемет, карты и подвернувшуюся под руку всякую всячину.Она даже не попыталась во что-нибудь вникнуть. Вместо этого она погладила спинку сиденья.— Какой прекрасный материал! Это что, какое-то доселе не открытое животное — быть может, сохранившееся на Южном континенте?— Нет, это пластик, дело рук людских — один из множества даров наследников Франкенштейна!Она рассмеялась.— Знаешь, Джо, ты ведь мой первый читатель! Как жаль, что ты не помнишь мою книгу получше! Так обидно, что у меня нет переплетенного экземпляра, чтобы подарить тебе! Как бы мне хотелось надписать его… Ты уже уходишь?Я кивнул, эмоции захлестнули меня, я с трудом выдавливал из себя слова.— Мэри, пойдем со мной! Клянусь, ты же бездомная скиталица — так будь же скиталицей вместе со мной!Она стиснула мою руку.— Ты же знаешь, я не могу покинуть милого Шелли. Он намерен залатать все прорехи в мироздании, но ему нужна я, чтобы залатать его одежду… Я нравлюсь тебе, Джо?— Это не то слово! Я почитаю, я обожаю тебя. И твое тело. И твои произведения. Все, что есть Мэри Шелли. Ты и женщина, и легенда — все сразу!— Только не та легенда, из-за которой я стала известна!— Ты пользуешься огромным авторитетом за то, что предупредила весь мир.Мы поцеловались, и она выбралась наружу, прижимая Уильяма к своей изящной груди. Она улыбалась, но в ее серых глазах стояли слезы.— Попрощайся за меня с лордом Байроном и Шелли. Мне стыдно, что я злоупотребил их гостеприимством.— Не порти все, впадая в условности, Джо! Мы были призраками, выпавшими из Времени. — О, ненаглядная Мэри.Мы безмолвно и безнадежно улыбнулись друг другу, и я покатил в сторону Женевы.Еще долго видел я ее в зеркальце заднего вида — как она стоит в длинном белом платье с ребенком на руках посреди пыльной дороги и смотрит вслед Фелдеру. Лишь когда я свернул за угол и она скрылась из виду, я вспомнил, что оставил ивовый листок с ее тела наверху, на томике Софокла.Она увидит его, когда будет ложиться спать. 11 Женева с ее бурно разрастающимися прибрежными районами, широкими проспектами, узенькими улочками, оживленным движением гужевого транспорта уже начинала казаться мне почти что привычным и хорошо знакомым местом.Оставив свой автомобиль неподалеку от городской стены за каким-то крестьянским амбаром, я направился пешком к дому Франкенштейна. Я был полон решимости заключить с ним союз, с тем чтобы убедить его не создавать женскую особь и помочь выследить и уничтожить уже разгуливающую по свету тварь.Над моими и без того мрачными поисками словно тяготело проклятие. Ибо на дворе, как удостоверяли газеты, только-только установился июль. Вновь начинал наливаться урожай, который я видел собранным всего в нескольких километрах отсюда.Даже если допустить, что Время не обязательно является безостановочным экспрессом, извечно, день за днем с неизменной скоростью стремящимся вперед, чтобы обусловить его нынешнее извилистое течение, в Природе должно было произойти какое-то новое нарушение. На ум приходили две возможности. Первая — что пережитый мною временной шок порождал определенное количество чрезвычайно правдоподобных иллюзий. Вторая — что рябь от причиненных в моем веке пространству — времени серьезных разрывов распространялась и в прошлое.Я склонялся ко второй из них, особенно когда по зрелом размышлении сообразил, что такая рябь способна породить те же эффекты, что и первая возможность. Временные искажения вполне могли и сами по себе обусловить умозрительные иллюзии.Одной из подобных иллюзий являлось неотступное ощущение, что моя индквидуальность растворяется. Каждый совершаемый мною поступок, который был бы невозможен в мое время, разрушал очередную скрепу моей личности. Более всего преуспел я в ее разрушении, когда обнимал Мэри Шелли, наслаждался ее телом, вдыхал его ароматы. И теперь к дому Франкенштейна подошло и постучалось в дверь некое до странности анонимное, ничем не обусловленное существо.И вновь появился, чтобы провести меня в гостиную, слуга. И вновь комната оказалась пуста. Но только на мгновение. Вошла Элизабет, бледная и высокомерная в своем атласном платье с высокой талией и глубоким декольте, ее сопровождал Анри Клерваль. Если она была бледна, то он румян; если она держалась хотя и сурово, но подобающе, то он — с ощутимой ленцой.Клерваль оказался круглолицым и, как мне показалось, довольно симпатичным человеком, но на лице у него не было видно и следа дружелюбия.Он даже не пытался соблюсти хоть какую-то вежливость, предоставив вести разговор Элизабет.Она сказала:— Не могу вообразить, почему вы вернулись сюда, мистер Боденленд. У вас что, снова послания от Виктора Франкенштейна?— Я столь неугодный гость, сударыня? Однажды я оказал вам маленькую услугу, доставив письмо. Быть может, мне повезло, что на сей раз у меня нет еще одного письма.— Вам вряд ли повезло, что вы вообще имели наглость сюда явиться.— Что за тон, сударыня? На сей раз я отнюдь не собирался тревожить вас. По правде, в мои планы вовсе и не входило вас видеть. Я надеялся поговорить с Виктором или, по крайней мере, обмолвиться словом с его отцом.— Синдику нездоровится. А Виктор — вам, чего доброго, лучше нас известно, где он находится.— У меня нет об этом ни малейшего представления. Он что, не здесь?Клерваль решил, что пришла его очередь проявить враждебность. С видом прокурора он шагнул вперед и произнес:— Где Виктор, Боденленд? Никто не видел его с тех пор, как вы принесли от него последнее письмо. Что произошло тогда между вами?— Я не собираюсь отвечать на ваши вопросы, пока вы не ответите на парудругую моих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24