— не отставал Гиви.
— Вот эта! — Омар ткнул пальцем в сторону Софико.
Гела обиделся:
— Ты подучил? — спросил он меня.
— Спятил?
Омар с того дня приходил ежедневно, кукурузу приносил бесплатно и хотел вернуть нам деньги, но мы не брали.
— Отец, если узнает, что я кукурузой торгую, убьет! — сказал он.— Но я деньги собираю, в Тбилиси хочу съездить.
— Зачем?
— Погуляю в столице.
— Но где ты варишь кукурузу, если дома не знают? — заинтересовался Эдишер.
— Одна девочка мне варит.
— Ну ты, брат, даешь!
Омар достал из кармана пачку сигарет;
— Угощайтесь!
— На что это похоже! — услышали мы голос Элизбара.— Какое время тебе курить, сопляк!
Элизбар только что появился на пляже. Он приносил с собой уйму вещей: надувной матрац, палатку, транзистор, термос, ласты, книгу, карты. Сейчас он остановился возле нас в шортах и голубой полосатой майке. На голове у него красовалась изящная французская кепка — специально для пляжа.
— Все могу простить человеку, но распущенности — никогда,— заявил Элизбар. Он включил транзистор и
принялся устанавливать палатку. Транзистор производил столько шуму, словно не Элизбар пришел, а нагрянул цыганский табор с шатрами, бубнами, младенцами и медведями.
— Унитаза не хватает, маленького резинового унитаза,— бурчал Гиви,— надуй и сиди себе на здоровье...
Потом полил дождь...
Мы пошли в кафе: я, Софико, Бадри, Эдишер, Гела, Гиви и Манана. За соседним столиком сидела в одиночестве жена известного драматурга, все еще красивая блондинка, лет пятидесяти. У нее была фигура двадцатилетней девушки и вечно удивленные младенчески- голубые глаза. Мне казалось, что у нее должно быть длинное имя, как латинское название цветка. Она иногда поглядывала в нашу сторону с улыбкой, и в этой улыбке было столько мудрости и опыта, что нас невольно охватывало почтительное смущение.
— Я хочу выпить за здоровье Софико,— сказал Гиви, разливая принесенный Бадри коньяк в кофейные чашечки,— потому что сегодня день ее рождения.
— Неправда,— засмеялась Софико,— я родилась в апреле.
— Какое это имеет значение? — отозвался Гиви.— Для меня ты родилась сегодня, потому что в эту минуту я понял, что ты замечательная девушка. Говоря по правде, жалко, что такая девушка пропадает среди таких зверей, как мы.
К нашему столу подошел Элизбар (он всегда появлялся внезапно):
— Что вы, что вы! — начал было он, но, заметив жену драматурга, кинулся к ней, приложился к ручке и только после этого вернулся к нам.
— Что вы! — он сел рядом с Софико.— При чем здесь звери?
— Мы дикие кабаны, а Софико — Цирцея!—упорствовал Гиви.
— Я лично,— Элизбар взглянул на Софико,— я лично предпочитаю быть Одиссеем.
— Сейчас дам ему бутылкой по голове, узнает Одиссея! — наклонившись к Бадри, заметил я.
— Делать тебе нечего,— безмятежно махнул рукой Бадри, родственник Софико.
Вдруг Элизбар вскочил с места — это он увидел, что жена известного драматурга собирается уходить.
— Вы уходите, милая Ада?
— Ухожу,— ровные зубы открылись в ослепительной улыбке.
— Так рано?
— Для меня — самое время, я ведь старенькая,— она захлопала длинными ресницами, как это делают маленькие девочки перед тем как заплакать.
— Что вы такое говорите,— закричал Элизбар,— на всем побережье нет никого прекраснее вас!
— Спасибо,— сказала Ада и помахала нам рукой,— до свидания, дети!
Элизбар вернулся к столу:
— Завтра я всех приглашаю в ресторан,— он сделал широкий жест, словно говоря: не нужно благодарности,— все не поместятся в машине, я возьму девушек и...— он обвел нас глазами,— Бадри, если хочешь, поедем с нами.— И тотчас добавил: — Но тогда остальные обидятся.
— Спасибо, я не поеду,— ответил Бадри.
Элизбар посидел с нами еще немного, потом встал и ушел.
— Я так люблю кататься на машине! — сказала Софико.
— Ну и катайся. Никто тебе не мешает,— ответил я.
Мы с Софико сидим на «палубе». Нам холодно, но мы не уходим. Как будто море нас не отпускает, как будто морю нужны зрители, как нужны зрители актерам.
За столом, как всегда, сидит писатель из Казани и смотрит на шахматную доску, словно доска эта волшебная и сквозь нее виден весь мир, в котором ежеминутно происходят какие-то изменения и поэтому нельзя его оставить без надзора.
Писатель один. Никто с ним не играет, всем надоело проигрывать. У него плоское лицо и узкие глаза. Из этих глаз, как сквозь щель в заборе, глядит всезнающее вечное существо, облачившее свой земной двойник в черный костюм из крепа, в желтые сандалеты и соломенную шляпу, всучившее ему в руки шахматную доску и обрекшее его на одиночество.
Я замерз и с удовольствием ушел бы отсюда, но Софико не собирается вставать. Она говорит о чем-то, а
я думаю про свое: если завтра будет хорошая погода, поеду в Старые Гагры, посмотрю на лебедей, посижу на солнышке один... Тоскливо без солнца...
В парке все дорожки пронумерованы, туристы ходят группами, группами возвращаются к автобусам, ждущим у входа.
Когда выходишь из парка, попадаешь на пляж. Деревянные топчаны, пестрые тенты. Некоторые места огорожены, туда впускают по билетам. Топчаны и зонтики- грибы как раз там. Хочешь полежать или принять душ — покупай билет. На то и медицинский пляж. Лежишь все равно как в больнице под надзором медсестры. Как будто здесь другое солнце и не Черное море, а цхалтубские ванны.
Я убежден, что ребята меня ищут, а если знают, где я, с нетерпением ждут моего возвращения. Каждый должен ходить по своей пронумерованной дорожке, и кто свернет в сторону — пусть пеняет на себя. В конце концов что ты пристал к этой тбилисской девчонке! Мало здесь женщин, что ли. Вместе — так вместе, если не хочешь быть с нами, оставайся со своей Софико и шепчись с ней сколько влезет...
Танцы устраивались через день. Из кинозала выносили стулья; включали магнитофон, и все, принарядившись, устремлялись на танцы, как олени на водопой.
Записи были старые: танго, фокстрот, вальс. Что-то было в этих мелодиях наивное и волнующее. Это походило на воспоминание о чем-то, навсегда потерянном. Это было как память о детстве: когда ты мал и делаешь то, что тебе запретили,— убегаешь в кино на вечерний сеанс, или пьешь на кухне остатки вина из бутылки, или рассматриваешь в книге непонятную, но явно неприличную картинку: пастух целуется с крестьянской девушкой у забора.
Первыми выходили танцевать москвич Яша и его жена в черном шарфе с блестками, как будто она только что вынырнула из-под новогодней елки. Танцевали с серьезными лицами, как учителя танцев во время урока. За ними выходили в круг остальные. Больше всех танцевала Софико. Один раз она стала плясать одна посреди зала, все остановились, когда она кончила, дружно ей аплодировали.
Я, Эдишер, Бадри, Гиви и Гела сидели рядом, как запасные игроки во время футбольного матча. На лицах наших играла ироническая улыбка: дескать, мы не такие танцы видели и сами не такое еще умеем! На самом деле танцевать умел один Бадри, и то так старомодно, что однажды, пригласив весьма почтенную даму, осрамил нас совсем. Мы не знали, куда деваться от стыда.
Правда, после этого случая нам уже было море по колено, и мы танцевали смело. Все смеялись над нами, но мы имели успех: «какие милые ребята, какие шутники, хорошо, что мы приехали именно сюда, так много мы ни в одном доме отдыха не веселились!»
Софико была в белом вязаном платье. Ее высокие загорелые ноги подчинялись своей собственной мелодии, слышной только им.
У меня пересыхало во рту. Я не мог больше оставаться в зале и уйти оттуда тоже не мог...
Гиви и Бадри ходили на рыбалку. Я стоял на берегу и смотрел, как они возвращались, с какими гордыми лицами подгоняли лодку к причалу. Я сбегал по железной лесенке и помогал им причаливать. На дне лодки трепыхалась мелкая ставридка. Гиви нанизывал рыбу на голубую нейлоновую леску и передавал мне, чтобы я отнес ее на кухню. Там молодой повар, Гивин тезка, добрый и вежливый, непременно похваливал меня за хороший улов, хотя прекрасно знал, что рыбачил не я. Не только повар, все отдыхающие знали про Гиви и Бадри.
Жареная рыба была очень вкусная. Мы всех угощали. Повар жарил ее, обваляв в кукурузной муке.
Куда только мы не собирались съездить, но так никуда и не поехали. На Рицу — и на ту не попали. Опьяненные золотым сентябрьским солнцем, разомлевшие, мы словно были привязаны к этому маленькому, отгороженному от всего мира пространству. Даже дождь не мог сдвинуть нас с места.
А дождь шел часто. И море сразу начинало волноваться, заливало пляж, как будто желая нам напомнить, что лишь на время уступило людям эту узенькую полоску земли, чтобы мы не зазнавались и не забывали, что рядом жил настоящий хозяин побережья — Посейдон.
Волны, как гигантские лампочки, с оглушительным треском разбивались о прибрежные камни. Белыми привидениями взмывали они в небо и опадали так медленно, словно висели на невидимых парашютах.
На берегу стояли маленькие мальчишки с консервными банками, привязанными к длинным бамбуковым палкам, они искали мелочь на полоске суши, которую лишь на короткое мгновение покидало море. Некоторые и в самом деле находили, поэтому вокруг них собирались любопытные, заинтересовавшиеся еще одним способом добычи денег.
— Ты бы женился на Софико? — спросил Бадри.
— Почему ты спрашиваешь?
— Ответь на мой вопрос.
— А ты ответь, почему это тебя интересует.
— Женился бы или нет?
Я обратил все в шутку:
— Бедный, начинающий писатель не должен думать о женитьбе. Это все равно, что ослу мечтать о полете на луну. Вот Элизбар обещает издать мою книжку. Тогда посмотрим...
Манану с воспалением уха уложили в больницу. Софико не отходила от подружки. Я отправился их навестить.
Во всю длину коридора вдоль стен стояли кровати. Видимо, некоторые больные предпочитали лежать здесь из-за прохлады. Двери в палаты были открыты, и я видел больных и посетителей, сидящих на кроватях. Какая- то женщина держала на коленях кастрюлю и рукой доставала из нее вареный картофель.
Я попросил сестру вызвать Софико. Мы сели в коридоре у окна.
— Как она?
— Наконец уснула.
За больничным забором цвело желтым цветом высокое корявое дерево.
— Знаешь, чем пахнут эти цветы? — спросила Софико.— Детской подушкой... Что ты делал эти два дня?
— Спал.
— Спал?
— Да, и видел тебя во сне.
— Лжешь.
— Лгу.
Помолчав, Софико сказала
— А я видела во сне, как будто купаю новорожденного. Он был такой пухленький, розовый. От него пахло мылом, и такой странный был этот запах, что я плакала навзрыд... Малыш трогал своими пальчиками мое лицо, и я плакала сладкими слезами... Знаешь, Гига, у меня никогда не будет детей.
— Почему?
— Я не смогу тебе объяснить... Смотри, идет врач!
По коридору шел багроволицый мужчина в белом крахмальном халате. Он кивнул, проходя мимо, и его хрустящий халат обдал нас свежестью и прохладой. Он скрылся в дверях палаты, сразу показавшихся темными.
Этого врача я совсем недавно видел у нас в доме отдыха. Он пришел к Элизбару со своими стихами. Элизбар сидел в столовой с женой известного драматурга и, умиротворенный сытным обедом, очищал ножичком персик. Врач нервно прохаживался перед столовой, сжав посиневшими пальцами свернутую трубочкой общую тетрадь. Потом они сидели на «палубе», и нам было слышно, как Элизбар наставительно говорил:
— Поспешность в таком деле смертельна. Работа, работа и работа — вот что главное. Кто ваш любимый поэт?
Врач проглотил слюну и ничего не ответил.
— Понятно,— Элизбар с таким видом улыбнулся, словно врач что-нибудь сказал.— Ладно...— Он легонько ударил рукой по тетрадке, раскрытой на коленях у посетителя.— Судя по этому, вы когда-нибудь напишете хорошее стихотворение. Но только когда-нибудь. Вы меня поняли?
Врач снова шумно сглотнул и молча кивнул головой. По-моему, его больше всего угнетало, что мы сидели очень близко и все слышали. Элизбару, напротив, количество слушателей лишь придавало красноречия.
— Теперь все пишут стихи. Но я не хочу относить вас к этому разряду. Вы серьезный человек. Все считают, что написать стихотворение — пара пустяков. Все! — неожиданно выкрикнул Элизбар и почему-то кинул грозный взгляд в мою сторону.— Ступайте, дорогой Илларион, домой и подумайте над моими словами. Пока я здесь, не стесняйтесь, приносите свои опыты. Воспользуйтесь этой возможностью.
В больнице Илларион, в белом халате и круглой ша
почке, казался всемогущим и величественным, как Александр Македонский на поле битвы среди раненых.
— Он прекрасный человек,— сказала Софико,— и прекрасный врач. К нему даже из Тбилиси приезжают лечиться.
Помолчав, она продолжала:
— Я знала, что ты придешь. Уверена была.
После затянувшейся паузы она спросила:
— Почему ты не уезжаешь?
— Куда? — удивился я.
— Я же знаю, тебе не терпится удрать отсюда.
— Софико...
— Молчи.
Мы долго сидели молча и смотрели на цветущее дерево.
— Сегодня Элизбар приходил,— заговорила наконец Софико.
— Вот как!
— Просил меня стать его женой.
— И что же?
— Я сказала, что подумаю.
— Значит, ты уже решила.
— Это все, что ты можешь мне сказать?
— А что еще я могу сказать?
— Ладно. Я сегодня уезжаю в Тбилиси.
— Ты же хотела остаться еще на неделю.
— Посейдон не любит, когда гости засиживаются.
У меня даже от сердца отлегло. Раз она продолжает нашу игру, значит, все еще может оказаться шуткой.
— Посейдон добрый.
— Лучше расстаться с ним вовремя,— серьезно сказала Софико.
Вечером я все-таки пошел на вокзал и увидел, как Элизбар привез Софико на машине. Они меня не заметили, вышли из машины и направились к поезду, который должен был вот-вот отойти. Элизбар в одной руке нес чемодан Софико, в другой — большой букет. Софико поднялась в вагон, и поезд тронулся, Элизбар побежал за вагоном, махая рукой.
Он отпирал дверцу машины, когда, наконец, заметил меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9