Может, он пополнел за эти годы, а может, одетый по-домашнему казался толще, чем был на самом деле.
Не знаю.
Он схватил меня за плечи и сильно встряхнул.
— Чего ты тут стоишь, не заходишь!
— Я не знал, что ты здесь живешь.
— Третий год пошел, как я здесь обосновался. Кого ты ждешь?
— Товарища, он за водой пошел,
— Куда?
— Вот в тот двор,
— К Барамидзе?
— Не знаю.
— Как будто у меня вода не идет! Разве так можно? Совсем отца забыл, а вдруг я умираю, и мне стакан воды подать некому.
— На умирающего ты не похож.
По лицу его разлилась довольная улыбка:
— Это верно. На здоровье не жалуюсь. Пойдем, я покажу тебе дом.
— Не могу. Товарищ будет меня искать.
— Я тебя не задержу. Зайдем на минутку. Странные вы люди, ей-богу! Сын даже не интересуется, как отец живет. Пошли!
Он взял меня за локоть и почти силой потащил за собой. Рука у него сильная, как у землекопа.
Дорожка была посыпана кирпичной крошкой.
— В городе все продал и перебрался сюда. Никто здесь меня не беспокоит. Пенсия приличная. Ты, надеюсь, знаешь, что я всегда занимал высокие посты.
— Знаю.
— С меня довольно! — Он нагнулся и поднял упавшую подпорку, снова подставил ее под свисавшую ветку яблони.— Пусть другие себе шею ломают. А я ушел на заслуженный отдых.
Перед домом на асфальтированной площадке лежала собака. От ее ошейника тянулась длинная цепь. Цепь была приварена к проволоке, которая окружала двор и сад.
Отец остановился и обернулся ко мне.
— А ты что делаешь? Кажется, пишешь. Знаю-знаю, читал. И по телевизору смотрел. Бездарный ты, весь в меня! — Он положил мне на плечо руку и заглянул в глаза, голос его потеплел.— Но это к лучшему — врагов меньше будет. Деньгу зашибаешь?
— Да ничего, хватает.
— Отлично.
Он опять нагнулся, снял шлепанцы, вытряхнул из них песок и снова надел.
Мы спустились в сад. Какая-то женщина высаживала на грядки помидорную рассаду. Отец подкрался и ущипнул ее.
— Бесстыдник! — подарила его улыбкой женщина.
Отец подмигнул мне.
— Приезжай, когда будет время,— сказал он, провожая меня до ворот.— Дети у тебя есть?
— Да.
— Сын?
— Сын.
— Как назвали?
— Мамукой.
— Мог бы и в мою честь назвать/
— Так получилось.
— Привези его как-нибудь, покажи мне. Я все-таки
дед.
— У него железки. Мы его никуда не вывозим,— соврал я.
— У всех детей железки,— сказал отец.
— А у меня были? — спросил я, внезапно почувствовав удивительную близость к этому чужому человеку.
— Вот такие,— он согнул обе ладони так, будто держал в каждой по яйцу.— А как же!
Не осуждайте меня. Какое чувство я могу испытывать к человеку, который даже тогда не появился, когда умирала моя мать.
А мама лежала в больничной палате и умирала. Обеими руками я сжимал ее высохшую, изможденную руку, и мне казалось, что она вот-вот испарится, как вода, улетучится.
На подоконнике стоял пустой стакан, прикрытый клочком бумаги. Я смотрел на этот стакан напряженным застывшим взглядом и не мог заставить себя посмотреть на маму. И мне было стыдно, потому что я чувствовал, как она смотрит на меня и беззвучно молит, чтобы я взглянул на нее, взглянул в последний раз, пока она еще дышит, пока еще может видеть меня. Я страшно желал, чтобы она схватила меня за руку покрепче и повлекла за собой на дно, окутанное мраком, куда она сама медленно опускалась. Но в то же время я был готов сопротивляться той, кого любил больше всех на этом свете. Эти два до конца не ясных мне самому чувства, казалось, отвлекали меня от реальных событий, которые происходили у меня на глазах, и я продолжал смотреть на пустой стакан и удивлялся, почему он прикрыт бумажкой. Этот назойливый вопрос так раздражал меня, что я встал, снял бумажку, смял ее и выбросил. После этого вернулся на свое прежнее место и только тогда смог посмотреть на маму. Седые волосы ее разметались на подушке, и казалось, что она лежит в золе, на еще не остывшем пепелище. Губы ее дрогнули едва заметно, и я понял, она что-то говорила мне. Почему-то вспомнилось, как очень давно мама вела меня за руку, в другой руке у нее был большой коричневый чемодан. Она часто останавливалась и садилась на него, а я тянул ее за подол: пошли, мамочка, ну, пошли! И она вставала и шла, и я радовался, потому что знал, что мы уезжаем, и просил маму посадить меня у окна. Дальше я помню зал ожидания с людьми, спящими на полу. На длинных деревянных скамьях сидели недвижные, словно деревянные статуи, женщины с закрытыми глазами. Мерцал синеватый свет, и было чувство, что поезд никогда не придет, хотя за дверью, которую охраняли милиционеры в красных фуражках, все время раздавался крик паровоза, и мне казалось, что там тоже все спят, и паровозы кричат во сне.
Потом в вагоне была такая давка, что мне казалось, будто в вагоне вообще нет окон, а мы сидим в бочке, набитой людьми.
— Мама! — ревел я.— Мама!
А какой-то человек, упиравшийся подбородком в костыль, поставленный между ногами, говорил: «Замолчи, а то придет милиционер и тебя заберет». Потом на верхней полке у кого-то лопнул мешок, и купе наполнилось солью. «Спасите,— вопил пострадавший.— Помогите!» Я ползал по полу, собирал соль и высыпал ее в чью-то пригоршню, бездонную, как большой котел. Потом я просил напиться, но воды не было, инвалид на костылях рассердился на маму: брала ребенка в дорогу, а воды не захватила! И я замолчал. Засыпая, я ощутил в темноте прикосновение маминой щеки, она была влажная и соленая, как все вокруг.
Вот какую историю я вспомнил, когда смотрел на маму. Но она уже не могла меня видеть.
Мамука думает, что я тоже учусь в школе, потому что на моем столе лежат учебники физики, химии и астрономии для восьмого, девятого и десятого классов. Он не знает, что эти книги — источник моего творческого вдохновения. Из них я черпаю сведения для своих фантастических романов. Когда я был молодым или, как у нас говорят, начинающим автором и рассказы мои печатались редко (неужели было когда-то и такое?!), на фантастику я смотрел презрительно и не думал, что когда-нибудь возьмусь за нее. Если не ошибаюсь, эту мысль впервые подсказал мне редактор одного из наших журналов.
Редакцию эту мы называли «Остров Лемнос», потому что за исключением редактора там работали одни женщины. Редактор — невысокий, лысый, хотя и не старый человек в очках — заслужил прозвище «Ганимед» своей неизменной улыбкой и медовыми речами. Комнаты, в которых помещалась редакция, блистали чистотой. Полы всегда были тщательно натерты, на окнах висели крахмальные занавески, на столах стояли вазы с цветами. Даже девушки шелестели, словно хорошо отглаженные крахмальные простыни. Почему-то вся обстановка походила больше на аптеку, чем на редакцию. Но, разумеется, об этом ничего дурного сказать никто не мог. Только ходили слухи, будто Ганимед пишет анонимные письма. Причем не обычные анонимки, полные клеветы, доносов и брани, а весьма странные — льстивые и хвалебные. Почему он не подписывал этих писем, никто не знал. Я в эти сплетни не верил, ибо знал, что авторов анонимок судят и наказывают, а Ганимед был редактором.
Дверь в кабинет преградила молоденькая секрет тарша:
— Ваша фамилия?
Я объяснил, кто я и зачем пришел,
— Подождите здесь, я доложу.
Через несколько минут она вернулась и сказала:
— Там совещание. Вам придется подождать.
Я присел на стул. Девушка печатала на машинке, изредка поглядывая в мою сторону, словно проверяя, смирно ли я сижу.
Внезапно дверь отворилась и вышел сам редактор:
— Почему вы не входите, я вас жду!
Секретарша подняла на него глаза:
— Вы же сказали...
— Ах, Цисана, Цисана,— редактор ласково погрозил ей пальцем,— когда ты научишься различать авторов?
В кабинете я увидел заведующую отделом Мальвину Тушишвили. В ответ на мое приветствие она кивнула.
— Садитесь,— Ганимед придвинул ко мне стул, а сам сел на свое место.
Мальвина встала обеими ногами на куски войлока, лежавшие в углу, и аккуратно стерла мои следы с паркета.
Видимо, редактор завтракал: на столе стоял чай, на блюдечке — кусок пирога. Мальвина подставила чай поближе:
— Остынет.
Редактор взглянул на меня с виноватой улыбкой.
— Пейте, пожалуйста,— я поспешил его успокоить.
— Спасибо, а то боюсь, остынет.
Он отпил глоток и заметил Мальвине:
— Пересластила!
— Вы должны есть как можно больше сладкого,— строго отозвалась она.
Редактор пожал плечами: смотрите, дескать, как тут со мной обращаются.
Мальвина подняла телефонную трубку и набрала номер, отвернувшись от нас, чтобы мы ее не слышали, но каждое ее слово было прекрасно слышно нам обоим.
Редактор, снисходительно улыбаясь, покачал головой, видимо, понял, с кем она говорила.
— Сейчас он пьет чай,— сказала Мальвина,— у него автор... Есть такой...
Этот «такой» был я.
— Непременно посажу в машину и отправлю домой...
— Если хотите, можете закурить,— обратился ко мне редактор.
— Спасибо, я только что курил...
— Мы рассмотрели ваш рассказ. Правда, мы друзья,, а у нас многое делается по дружбе, но...
— Дружба — вещь неплохая,— заметил я.
— Смотря когда...
— Когда она настоящая.
— Кажется, сейчас не об этом речь.
— Простите.
— Так о чем я говорил?
— О том, что вам не нравится мой рассказ,
— Я этого не сказал. Двери нашей редакции всегда открыты для талантливой молодежи. Вы — будущее нашей литературы...
— Я вас умоляю,— продолжала телефонный разговор Мальвина,— не позволяйте ему вечером работать. Я прошу от имени всей редакции...
— Может, вы что-нибудь другое нам принесете,— сказал Ганимед.
— Что именно?—я не скрывал раздражения. Все редакторы встречали меня одинаково, как сговорились.
— Как бы вам сказать... Ну, допустим.,
— Допустим — глобус?
Мальвина положила трубку и взглянула на меня с упреком. Видимо, она прислушивалась и к нашей беседе. Ганимед рассмеялся:
— При чем здесь глобус! Хотя,— он стукнул себя ладонью по лбу,— я как раз об этом хотел сказать: глобус, планета, космос. Вы когда-нибудь пробовали свои силы в научной фантастике?
— Нет,— резко ответил я.— И не собираюсь.
— Совершенно напрасно. Мы живем в эру космоса.
Сегодня, когда я вспоминаю его слова, начинаю верить, что Ганимед оказался пророком. Возможно, сыграло свою роль и то, что его прозвище каким-то образом было связано с космосом...
Правда, мы еще не переселились на другие планеты, но уже тоскуем по нашей маленькой Земле, по уютному красивому шарику. Нет, глупо, глупо так думать. Зачем искать грустную подоплеку наших стремлений и мечтаний, величия человеческого разума и, если угодно,— героизма? Разве я не плакал от счастья, когда человек впервые ступил на Луну? Но ведь вполне возможно, через десять тысяч лет случится то, чего мы втайне страшимся. Нет, у нас есть собственное время, которое называется вечностью, поэтому жизнь каждого из нас вечна...
Когда меня посещают такие мысли, я достаю бутылку коньяка, спрятанную за книгами, пью и успокаиваюсь, убеждаю себя, что все это — глупости.
Однако, если задуматься всерьез и внимательно вглядеться, нетрудно заметить, что на этом свете нет ничего вечного. Вот возьмем, к примеру, Ганимеда. Он ведь уже не редактор! Ладно, оставим Ганимеда и вернемся к миру, который на первый взгляд кажется устойчивым и неизменным,— обратимся к космосу. Вот Полярная звезда, самая значительная, центральная точка на небесной карте, светлый ориентир для ученого, путника, надежда, маяк, лампада Вселенной. Впрочем, виноват, это не звезда, а должность, всего-навсего кресло, и то — временное, завладеть которым стремятся многие звезды. Среди них есть такие, которые уже занимали это место. Многие пока в отставке, но вернутся к сверкающему креслу. К примеру, звезда Тубан, которая две с половиной тысячи лет назад была Полярной, а нынче— рядовой член созвездия Дракона. Но она не теряет надежды, ибо знает, что через две с половиной тысячи лет она снова получит титул, отнятый у нее лишь на время. За почетное звание борются три звезды из созвездия Цефевса, им так же гарантирована победа. В следующем порядке — через две, четыре и шесть тысяч лет — каждая из них получит венец Полярной звезды. Большая и блистательная Вега уверенно плывет к своему величию, через двенадцать тысяч лет она тоже станет Полярной звездой.
Я пью коньяк и чувствую, что хмелею.
— Что буду Я завтра? Ничего. Подобно нынешней Полярной звезде сгину в космической урне.
— Что ты делаешь? Ты с ума сошел?!—Это Лия. Она так неслышно вошла, что я и не заметил.
Я стоял посреди комнаты с бутылкой в руке и смотрел на Лию.
— Гига, дорогой, что с тобой?! — она осторожно подошла ко мне, не отводя глаз, взяла у меня бутылку и подняла ее к свету.
— Что это такое?
От мыслей своих я успел отвлечься и сейчас был просто пьян.
— Чай,— ответил я.
— Чай в бутылке?
— Ты разве не знаешь — я наливаю сюда чай, чтобы он остыл.
— Впервые слышу.
Лия говорила со мной очень нежно, с улыбкой вертела в руках бутылку: дескать, какой у меня очаровательный муж, какую забавную вещь он придумал! Но я знал, что это продлится недолго. Сначала она проверит, не сошел ли я с ума, потом с осторожностью опытного разведчика подкрадется ко мне и начнет шептать с отчаяньем умирающей. Совсем скоро я и в самом деле услышал:
— А у меня с утра голова прямо раскалывается...
Она села на кровать, поставив бутылку на колени.
Я опередил ее и пошел в атаку — другого выхода у меня не было:
— Пей! — сказал я.
— Что?
— Чай.
— Это чай?
— Выпей.
— Ты в своем уме?
— Выпей, тебе станет лучше. Выпей ради меня, пожалуйста.
Лия некоторое время внимательно смотрела на меня, потом отпила из бутылки:
— Фу!
— Что такое?
— Крепкий же у тебя чай!
Она отпила еще.
— Нравится? — спросил я.
— Хорошо,— она так сморщилась, что я немного испугался, потом повторила:—Хорошо. Только ты забыл положить сахар,— она делала вид, что ничего
не понимает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9