— На, пей! — Она протянула мне бутылку.
По правде говоря, пить мне совсем не хотелось, и я поставил бутылку на ночной столик. Потом я сел на кровать рядом с Лией и погладил ее волосы:
— Лия...
— Нельзя,— она попыталась встать, но я крепко обнимал ее.
— Лия!
— Сейчас придет Мамука!
— Еще рано... Лия... Ты не бойся, мы с тобой будем всегда... Не бойся... Всегда... Всегда...
— Хорошо, отпусти меня,— сказала она после.
Теперь она снова владела мной безраздельно, а я,
убедившийся в своем бессмертии, курил сигарету.
Лия плакала.
— Бессовестный... Начал коньяк пить тайком. Что я тебе сделала? Или Мамука в чем виноват? Ты меня совсем не любишь, ни капельки со мной не считаешься. А я, дура, всем для тебя пожертвовала. Господи, за что ты меня наказал! Муж пьяница, какой ужас!
Впервые в жизни я с удовольствием прислушивался к жалобам Лии. Они были сильнее всех остальных аргументов, подтверждающих, что жизнь неистребима.
— Назови, кто из жен твоих приятелей сидит дома. Я тоже могла бы работать, как они, ходить на службу! Чем я хуже их? Уж преподавательницей быть я могла бы. Но разве я оставлю семью? Вместо того чтобы лечиться, полы натираю. Я — настоящая домработница, где ты теперь найдешь такую преданную прислугу...
Последние слова Лия произносит в ванной. Я встаю и подхожу к дверям.
— Лия! Ты же знаешь, как я тебя люблю!
— Лжешь, ты никого не любишь, только себя одного.
Я заглянул в ванную. Лия стояла за розовой занавеской под душем.
— Что ты сказала?
Лия не ответила. Может, и ответила, но я не расслышал — шумела вода. А может, и не хотел слышать —- Лия раньше никогда не говорила, что я эгоист. Она попала в самую точку. Я тоже думал об этом, особенно в последнее время.
Я вернулся к себе, включил электробритву и сел на кровать. Вошла Лия в банном халате
— Ты куда?
Я промолчал.
— Я тебя спрашиваю,
— Не твое дело! — крикнул я,
Лия мгновенно преобразилась?
— Гига, я просто так спросила, почему ты сердишься? Я сама хотела, чтобы ты ушел куда-нибудь, мне как раз нужно уборку делать. Какую рубашку тебе дать?
Целую неделю я не выходил из дому. Сел в троллейбус и сошел на проспекте Руставели. В сквере рядом с оперным театром присел на скамейку у фонтана.
«Эгоист,— думал я,— настоящий эгоист. Поэтому у меня нет друзей».
Если эгоизм считать инстинктом самосохранения, то это дурацкий инстинкт. Это все равно, что, подобно ослу с завязанными глазами, кружить вокруг кола, вбитого собственными руками в собственную душу, и в этой тьме провести всю жизнь.
Вот такие мысли, нахлынувшие с утра, вертелись в голове. Потом я решил пойти к кому-нибудь, кто помнил мое детство.
Так же как дерево, устремленное к небу, не видит своих корней и не знает об их существовании, мы забываем о своем детстве, зарываем его в землю вместе с глиняным квеври. Только потому, что оно, наше далекое детство, в любой момент готово самоотверженно пойти на риск, повиснуть над пропастью, чтобы подать руку гибнущему другу. Оно может простить все, кроме предательства, потому что предателей нельзя прощать вообще, все, кроме отсутствия совести, потому что и этому нет прощения. Это все хорошо в книжках. Когда за окном дождь, холод, а дома сладко булькает радиатор и ты лежишь после купания с повязанной головой и маленький ночник, как добрый гном, охраняет тебя.
Мне не пришлось далеко идти. Возле магазина Лагидзе жил мой учитель грузинского языка Соломон Тушманишвили. Я не был уверен в том, что он жив, потому что ни разу после окончания школы мне не пришло в голову навестить его.
К счастью, дверь открыл он сам. Я даже не сразу узнал его, так он постарел. Правда, и он не узнал меня, с трудом вспомнил и пригласил в дом. Жил он в большой светлой комнате с высоким, словно в церкви, потолком. Стены были заставлены книжными полками. Только в одном месте не было книг — там висели портреты двух сыновей моего учителя, погибших на войне. Эти портреты я хорошо помнил, потому что был здесь однажды, очень давно, как раз тогда, когда Соломон был моим учителем.
— Как ты поживаешь? — спросил Соломон, надевая очки и пристально в меня вглядываясь.
— Спасибо. Хорошо. А вы как?
— Эх!.. Зачем ты пришел?
И в самом деле, зачем ты пришел к этому старому, одряхлевшему человеку, которого все позабыли. Значит, очень тебе туго или беда стряслась...
— Плохо мне,— ответил я.
— В чем дело? — Мне показалось, он оживился, глаза заблестели.
Я замолчал, потому что испугался своих собственных слов. Я считал, что пришел сюда вспомнить те дни, когда его уроки доставляли мне неизъяснимое блаженство, а получилось, что я пришел исповедаться.
— Что ты делаешь? Где работаешь? — спросил учитель.
Ничего удивительного в том, что он не знал о моей карьере. Ведь он не относится к числу моих читателей. Все, что надлежало ему прочесть в свое время, он прочел.
Собираясь уходить, я спросил:
— Учитель, я не помню, чьи это слова: «Корни умирают раньше нас». Как это понимать?
— Когда ты сам станешь корнем, поймешь.
— У меня есть сын.
— Это еще не все.
Я взял такси и поехал за город.
Может быть, вы замечали когда-нибудь одноэтажный дом на Кахетинской дороге у поворота на Лило. В этот дом я и приехал.
Ни в коем случае не следует давать волю памяти. Она может сыграть злую шутку. До этого дня она была
у меня надежно запечатана в бутылку, как джинн, а теперь я сам вынул пробку — случайно или сознательно — не знаю — и вот что из этого получилось.
В этом одноэтажном доме, по моим расчетам, должен был жить мой одноклассник Дато Муджири. Мы с ним были неразлучными друзьями. Он часто приходил к нам домой и оставался допоздна. Маме Дато нравился. Хороший мальчик,— говорила она. Сколько лет прошло с тех пор? Ровно двадцать три года. После окончания школы я не видел Дато. Куда он пропал? Неужели не вспомнил обо мне ни разу? Я-то помнил о нем, очень долго помнил, только...
В доме жили другие люди — железнодорожник с женой. Они мне сказали, что Дато с родителями давно отсюда переехал в какую-то деревню. Причины переезда им не известны.
— Дато попал под поезд, и ему отрезало ногу,— сказала женщина.
— Когда это случилось?
— Как раз когда мы покупали у них дом...
Машина ждала меня у ворот, я расплатился с водителем и отпустил его. Я шел пешком так торопливо, как будто твердо знал, куда иду. Шел я по шоссе довольно долго, потом свернул с дороги в поле и шел до тех пор, пока не появились выжженные солнцем холмы и все вокруг не уподобилось пустыне.
Я ни о чем не думал, машинально переставляя ноги, как будто от чего-то убегал. Стемнело. А я все шел. Потом присел на камень и сидел, опустошенный и отрешенный от всего на свете. Пришел я в себя оттого, что почувствовал холод. Я весь дрожал от ночной прохлады. «Как я здесь очутился? — подумал я.— Что меня сюда привело?» Я решительно не знал, где нахожусь, повернул в обратную сторону и пошел наугад, в темноте не разбирая дороги. Потом я запутался в колючих зарослях ежевики. Расцарапал лицо и руки, изорвал одежду. Наконец выбрался на дорогу, зажег спичку и посмотрел на часы. Была половина второго ночи. Конечно, никаких машин. Я продолжал идти в надежде на какой-нибудь дом у дороги. И в самом деле, скоро вдалеке замерцало огнями какое-то строение. Я бегом добрался до него и увидел, что это станция Вазиани.
Не обнаружив ни одной живой души, я постучал к дежурному.
— Войдите,— ответили мне изнутри.
Я вошел. У стола сидел худощавый парень. Мне сразу бросились в глаза его огромные оттопыренные уши, как будто вместо ушей у него были ангельские крылья. Видимо, я выглядел неважно, потому что он быстро встал и застыл у стены.
— Не бойтесь,— сказал я,— я немного исцарапался в ежевике.
Мое сообщение насторожило его еще больше. Тогда я достал из кармана документы и протянул ему. Он читал их очень долго, исподлобья поглядывал на меня, наверно, проверял сходство с фотокарточкой. Потом поспешно сказал:
— Садитесь, пожалуйста!
Я сел на стул.
— На Тбилиси, конечно, поездов нет? — спросил я.
— До утра не будет,— ответил он, возвращая документы.— Что с вами случилось? Вы попали в аварию?
— Нет.
— А-а,— протянул он таким тоном, словно ему вдруг все стало ясно.
«Он принял меня за сумасшедшего,— подумал я.— Что ж, глядя на меня, трудно подумать что-нибудь другое».
— У вас найдется что-нибудь поесть?
— Конечно,— быстро ответил он, доставая из ящика банку мацони и кусок хлеба.— Прошу вас.
Я моментально разделался с едой и выжидающе взглянул на него.
— Больше у меня ничего нет,— виноватым голосом сказал он.
— Можно мне позвонить в Тбилиси? — попросил я.
— Пожалуйста, но это не так просто.
Все-таки мы дозвонились. К телефону долго не подходили. «Как спокойно они спят,— рассердился я,— так спокойно, как будто я дома»,
— Слушаю!
Наконец-то! Лия отвечала так, словно кроме меня кто-нибудь еще мог позвонить среди ночи! Это взбесило меня еще больше.
— Ты спишь? — Я вложил в этот вопрос как можно больше иронии.
— Гига, это ты?
— А кто еще может быть?
— Ты откуда звонишь? — Я услышал, как она зевнула.
— С того света!
Лия рассмеялась:
— Ты домой не собираешься?
— Нет, и никогда не соберусь.
— Почему, дорогой? — поинтересовалась она так невозмутимо, словно стояла рядом и снимала с моего пиджака обыкновенную ниточку,
— Потому что так надо.
— Ладно, повесь трубку и приезжай. Я хочу спать.
— Не приеду, ты слышишь, никогда не приеду! — закричал я, не забыв взглянуть на дежурного. Он закрылся газетой.
— Где ты? — спросила Лия.
— В Вазиани!
Дежурный высунулся из-за газеты и кивнул, подтверждая, что я действительно нахожусь в Вазиани.
— Хорошо. Оставайся там.
— Подожди, не вешай трубку! — я испугался: она могла все принять за шутку и дать отбой. От нее всего можно было ожидать. А я хватался за телефонный провод, как утопающий за соломинку, и если прервется связь, что со мной будет — подумать страшно!
— Я в самом деле нахожусь в Вазиани, на станции,— сказал я как можно спокойнее.
Лия долго смеялась от души, и я терпеливо ждал. Потом голос у нее изменился, и она замолчала. Я тоже молчал и ждал, когда же она поймет, что я не шучу. Я молчал и думал: недопустимо, чтобы женщины работали телефонистками.
— Где-е? — спросила Лия.
Наконец-то мои слова угодили в какую-то клеточку ее сознания, как биллиардный шар в лузу.
— На станции Вазиани,— я говорил очень спокойно, не хотел ее пугать.— Потом я тебе все объясню.
— Ты жив? — закричала Лия.
— Жив. Не бойся.
Не следовало говорить ей — не бойся! Этим я напугал ее вконец, и она расплакалась:
— Гига... Гига...
— Я цел и невредим! — уверял я тщетно,
— Я еду сейчас же! — твердо проговорила она.
— Постой..,
Но она положила трубку.
Дежурный повел меня умываться, потом я предложил ему поиграть в шахматы, заметив на шкафу игральную доску. Я сделал это для того, чтобы он не считал меня сумасшедшим. Он выиграл у меня две партии и потерял всякий интерес к игре. Поскучнел заметно и предложил поиграть в города. В эту игру я часто играл с Мамукой.
— На какую букву? — спросил я.
— Все равно, давайте на «б».
— Хорошо.
Он дал мне бумагу и карандаш, и я начал перечислять все города на «б», какие только знал: Батуми, Берлин, Брянск, Братислава, Барселона, Бомбей, Брно, Баку, Боржоми, Брест, Буэнос-Айрес, Багдад, Бонн, Бейрут, Белград, Белореченская, Бильбао, Бирменгэм, Бордо, Бостон, Бухарест, Бухара, Бразилиа, Брюссель, Будапешт...
«Господи,— думал я,— сколько городов на свете, а я почему-то сижу в Вазиани!»
Лия распахнула дверь, увидела меня и стала сползать на пол. Мы с дежурным кинулись к ней, подхватили, усадили на стул. Она не сразу пришла в себя. Первое, что она спросила, открыв глаза, было:
— Тебя побили?
Мне стало стыдно перед дежурным.
— Кто это мог меня побить!
— Я вижу, что побили,— упорствовала Лия, ощупывая мое лицо руками,— больно?
— Нет.
— Ну скажи, кто тебя побил?
— Да никто, поверь мне! Почему ты считаешь, что меня непременно должны избить?
— Поехали домой.
Я поблагодарил дежурного. Мне кажется, он не только меня, но теперь и мою жену считал сумасшедшей, и на всю жизнь сохранил это убеждение.
Лия молча вела машину. Я сидел рядом, закрыв глаза, как будто спал: не станет же она скандалить со спящим. Но Лию не так-то легко обмануть.
— Так я и знала,— сказала она.— Так я и знала.
Она заинтриговала меня, и я не удержался, чтобы
не спросить.
— Что ты знала?
— Ты с утра был сам не свой...
До самого дома мы не проронили больше ни слова. Поставив машину в гараж, Лия сказала:
— Гига, я хочу предупредить тебя, чтобы это больше не повторялось.
Потом я лежал в темной комнате и думал: каждый пусть смотрит за своим носом. Угрызения совести без причины — признак глупости. Надо сидеть и не рыпаться, пусть каждый отвечает за себя,
Я услышал шепот Лии:
— Гига, Гига.
— Что?
— Ты все об этом думаешь?
— Нет.
Откуда она знает, о чем я думаю?
— Спи.
— Ладно.
Но я не так уж глуп, и угрызения совести не бывают без причины..,
— Спи.
— Да... Да...
Лия наконец заснула. Теперь никто не мешал мне думать.
Сегодняшнее происшествие потрясло меня. От себя я такого не ожидал. Что со мной творится? Может, Соломон Тушманишвили давно умер, и я беседовал с ним в своем воображении? Надо обратиться к психиатру. Нет, только не это. Сразу пойдут слухи, что я свихнулся. Лучше заняться гимнастикой йогов: встану на голову и буду себе стоять — кому какое дело! Все это от переутомления. Только вот, отчего я устал? Два года не садился за машинку. И не хочу, видеть ее противно. Лия каждый день демонстративно стирает с нее пыль, хочет меня завлечь. Не выйдет! Я найду себе другую работу. Попрошусь редактором в издательство. Неужели не возьмут?
Вдруг я остро позавидовал всем, кто по восемь часов в день работает, склонившись над станком или над столом, позавидовал даже вазианскому дежурному с ангельскими крыльями вместо ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9