На вкус что тебе вино. Может, это та самая вода, что от орды увели? Не иначе как ее нашли!..
И найдут. Они мужчины. Еще в пеленках были неспокойными эти Граче и Мелик. Орали и рвались из люльки, словно богатыри. Помню, как краснел от смущения за своего горластого первенца Арташ, когда учился у меня грамоте. С укоризной глядел он на люльку и еще старательнее склонял голову над тетрадкой: сто потов спускал, как на пахоте, только бы удержать карандаш, который так и норовил выскользнуть из грубых пальцев.
«Не могут потолще сделать! Спица, а не карандаш!»— недовольно бормотал он.
А жена Арташа, не переставая, покачивала ногой люльку со своим отпрыском, чему-то улыбалась про себя и выстраивала в аккуратные рядки букву за буквой.
«Нива полегла, причина тому — град»,— заливалась она, если что не ладилось.
Смеялась и бабушка Шогер у очага, ласково поглядывая на внука: «Ослепнуть мне, человеком будет!..»
Астг улыбалась грустно. Она тоже могла быть невестой и матерью.
ВЕРНУЛСЯ Я, АСТГ
Над ущельем навис звездный шар. Где-то у Цицернаванка кричит сова. Сын подпаска Арташа Граче курит. Курит и смотрит на огни поселка, что выбросили красные ленты на реку...
Та река тоже была красная, сплошь красная от тысяч ракет в небе. А на берегу часть наша стояла, моя и подпаска Арташа. Мы уже были солдатами.
«Как они там, мои Граче и Мелик?» — вздыхал Арташ.
Они тоже были солдатами, его сыновья. Только воевали на берегу другой реки. Арташ писал домой письма
(одолел-таки грамоту). «Чтобы знали вы, я здоров и невредим. Чтобы знали, война идет»,— писал он.
Мне так хотелось, чтобы он спросил об Астг. Но я не решался сказать ему об этом.
«От тебя поклон передать?..»
Я неопределенно пожимал плечами. Арташ смотрел на горящую землю и тяжело вздыхал.
«Жаль землю»,— говорил он, чуть не плача.
Жаль, ох как жаль! От раскаленного ливня снарядов, падающих с неба, под тяжелыми гусеницами танков горели нескошенные нивы, горела и обращалась в пепел земля. И смотреть на нее, на горящую, мука мученическая.
Не только земля горела. И река за нашими спинами, и лес, и весь мир — все горело. Чего только не проносила мимо нас река: горящий хлеб, пылающие колыбели и... трупы. Много, ох как много трупов- Арташ, весь сжимаясь от ужаса, все только повторял: «Вай, вай...»
Неприятель обрушил новый удар на узкий плацдарм, Арташ застонал: «Куда они, проклятые, бьют, ведь здесь люди, люди! Вай вай...»
Я тоже закричал: «Вай, вай...», увидев пламенеющую кровь на груди Арташа...
Опаленная земля жжет ноги. Нет снега в горах, и дождя тоже нет. Как бык, свалившийся на колени и уткнувшийся в борозду от жажды и усталости, мычит земля: «Жажду — дайте воды».
Звоном бурной горной реки отдается в ушах голос Граче:
— Через два года эта земля утолит свою жажду.
Утолит? Что ж, потерпим. Два года — не срок!
Я не говорил Граче, что на фронте мы были вместе с его отцом. И бабушке Шогер не говорил. Она и по сию пору ждет возвращения сына. Ждет и надеется. Иной раз тяжело упрет ладони в колени и спросит: «Неужели ты не видел моего Арташа?»
Я молча качаю головой.
Сказать ей правду выше моих сил. Пусть ждет и надеется. Без веры ведь жить невозможно.
Осеннее утро. Мы с Граче стоим в опаленной мураве. Зев туннеля дышит прохладой.
На горизонте резанул молнией белый жеребец. А на нем чудо-всадница — моя Астг. За спиной развевается синяя шаль, словно крылья несут всадницу. Она уже совсем рядом. Смотрит гордо. Еще бы! На коне и крылата! Астг протягивает Граче кувшин.
— Вода из пропавшего родника, пей.
Граче приникает к горлышку и долго пьет.
— Охай!..
Я не поднимаю глаз на Астг, ноги меня не держат. Черная стрела обжигает сердце...
«Не уйдешь ведь, правда?..»
Едва сдерживаю крик: вернулся я, Астг, вернулся!.. Немой вопрос и скрытая ирония застывают на ее крепко сжатых губах. Я еще ниже опускаю голову. Астг рывком поворачивает коня и протягивает кувшин теперь уже мне:
— Хочешь?
— Нет,— выдыхаю я беззвучно.
Ее глаза теплеют.
— Участок для дома выбрал? Спеши, не то опоздаешь.— И, обернувшись к Граче, добавляет: — Эту найденную воду надо поднять к Ладанным полям, к Роднику Куропатки. Ты хозяин строительства, подумай, как сделать.
— Ты власть,— улыбается Граче,— ты и думай.
— Я тебя напоила, чтоб знал вкус воды. Мое дело сделано. А ты думай. Не спеши. Торопить не стану.
Астг снова на миг взглядывает на меня и резко пускает коня вскачь. Жеребец вихрем уносится к дальним далям. Концы синей шали разрезают горизонт. Гаснет крылатая искра... Только сердце мое выбивает: «Куда же ты, Астг? Я вернулся... Видишь, вернулся...»
Безответен и пуст рассеченный синим горизонт.
Я поднимаю с земли кувшин и с наслаждением приникаю к нему.
— Охай!..
Еще немного, и Граче с Меликом утолят жажду этой земли. Она отойдет, умиротворится и заглядится на звезды. У земли тоже есть свои звезды.
«А что делать мне?» — взываю я к опустевшему горизонту.
Ответа нет. И ущелье молчит, и весь мир. Моя звезда исчезла.
— Ты и впрямь будешь строить здесь дом?—возвращает меня к жизни Граче.
— Да, буду,— отвечаю я.— Не вечно же скитаться, пора и свой очаг задымить.
Граче показывает в сторону Родника Куропатки.
— Возьми землю там. Оттуда дальше видно....
Он подходит к «Волге».
— А я ведь уезжаю,-— говорит Граче.
— Куда?
— На побережье...
— Отдыхать?
Он качает головой:
— Отыскалась могила Веры. К ней поеду.
Я вспоминаю рассказ Мелика о медсестре. Вглядываюсь в лицо Граче. Он едет на могилу той, что светила ему в душу мягким синим светом. Я пожимаю руку Граче.
— Дождешься моего возвращения или уедешь? — спрашивает он.
— Куда? — пожимаю я плечами.— Ни за что больше не уеду из этих ущелий!..
«Волга» скользит по новой дороге, протянувшейся сквозь Ладанные поля. Хорошая, ровная дорога. Только меня она больше не манит в дальние края.
ПРОПАВШАЯ ВОДА
Мой отец-почтальон ведет меня за собой по горной тропе. Показывает на плоскокрышие домики на скале или под скалой.
«Это Гржик,— говорит он,— это лес Морус — борода в горсти. Это Цакут, что Чертов мост. А это Цицернаванк».
Отец крепко держит меня за руку, чтобы я не сорвался в пропасть. Часто, обхватив за плечи, прижимает поплотнее к себе, чтобы колючки не изодрали мой старенький пиджачок.
При виде Чертова моста, с грохотом изрыгающего белопенную воду, меня охватывает ужас...
Давно это было.
Сейчас я еду по дорогам моего детства в мягко скользящей «Волге», еду по следам отца.
«Это Гржик,— говорю я друзьям,— а это лес Морус — борода в горсти. Это Цакут, это Чертов мост. А это Цицернаванк...»
Как-то, стоя здесь, высоко над Лорагетом, вместе с Граче, который потом построит эту дорогу, мы, не единожды устрашенные грозными скалами, которых даже молнии с горы Татан не могут краем задеть, молча думали каждый о своем...
«Нелегкая у нас задача,— прервал наконец молчание Граче.— На редкость дикое ущелье. Недоступное».
«Неужто построите здесь дорогу?» — пожимаю я плечами.
«Немыслимо,— вздыхает он в ответ,—Но строить надо. Надо...»
И вот сейчас, сидя рядом с ним в машине, я еду этим некогда недоступным ущельем. Гляжу и не могу надивиться: как удалось одолеть твердь этих ущелий, рассечь их и проложить дорогу? Дивись не дивись, а вот она — дорога, построенная людьми, имена которых уже стали легендой. Подумать страшно, через какие скалы пробили широкий путь жизни!
Разве это не чудо?
Отец занемог.
Закинул я почтовую сумку за спину и стал разносить почту в ближние и дальние села. Была осень. Не доходя до Цицернаванка, я остановился как вкопанный: на стволе груши Хачипапа распростерся медведь — муха на острие иглы. Вопит и корчится он в предсмертных судорогах. Забрался, видно, на дерево полакомиться грушами. Наелся небось до отвала, насытился и по своей медвежьей привычке решил спрыгнуть на землю, да не тут- то было — напоролся на сук.
Рычит, вопит медведь, разрывает криком небо.
Спрятался я в расщелине скалы. Другой тропинки-то нет. Наверху — непролазное скопище скал, словно стада на перегоне, а внизу — грохочущая река.
Целый божий день рычал медведь и ночь рычал, зажав мое щуплое дрожащее тело в скалах. А когда замолк и над его тушей закружились стервятники, я наконец сорвался —и бежать из полного ужасов ущелья...
Давно это было.
А новый сад Мелик насадил совсем недавно. Сад — потомок сада Хачипапа.
Редкие тени скользят по зеленому ковру склона. Председатель поселкового Совета Астг спорит с двумя гидрологами. А Мелик рассказывает об ущелье, о заботах тех, кто обуздывает его.
Перед нами теснина Воротана с девственными скала
ми вокруг. И прямо на скалах лес. А из леса к подножию Цицернаванка спадает белопенный поток. Это вода того самого некогда сокрытого родника. Шестьсот лет она пропадала. И вот туннельщик Мелик да инженер Граче отыскали ее, вывели к людям.
На той стороне бесплодного лона реки — царство колючек. От самого берега до высоких скал на Ладанных полях — целина с Цицернаванком посредине. На притолоке храма уже не растет куст-разрушитель. Астг сдержала свое слово.
«Радуйся и ликуй...»
В тени молодой яблони качается хмельной нарцисс. Далеко под ним в глубинах земли горит свет. Там прорывают туннель. А по дороге ползет зеленый жучок— газик. Приемник его разносит по ущелью звуки незнакомой, чужёстранной песни.
Астг опускает руку в пену обретенного родника.
— Чудная вода. Пресная. Поднимем ее к новому поселку. Не пить же нам речную...
Шутка сказать, поднимем... Но разве не эти люди проложили дорогу? Астг брызжет водой в лицо Граче.
— Э-й, не засни! — кричит она и оборачивается ко мне: — Нам нужно пять километров труб, чтобы эту воду сперва спустить в ущелье, а уж оттуда поднять на Ладанные поля... Всего пять километров...
С высоких круч стремительно скатывается вниз вода, ни больше ни меньше шестьсот лет прятавшаяся от людских глаз.
— В этом ущелье никогда не бывает зимы и туч,— говорит Мелик.
Астг смеется:
— Такое же холодоустойчивое, как ты!
— Есть кому греть, потому и не мерзну,— дерзко бросает Мелик,
Астг укоризненно взглядывает на меня. Астг одинока. Ее никто не греет. Пятнадцать лет ждать! Целых пятнадцать лет! Зато теперь, когда вот я рядом, почему-то опять сдерживает себя. Большую любовь иные скрывают под броней, и не подвластна она тогда никаким стихиям. Даже молнии, сорвавшейся с горы Татан, не поразить ее.
Жаждущая тень Цицернаванка тянется к текущему по дну ущелья Воротану. Зря тянется. Не достать ей воды...
Астг долго молчит. Потом, как бы стряхнув с себя ношу, звонко спрашивает:
— Так что скажешь, Граче?
— О чем ты?
— О трубах.
Граче улыбается:
— Привезу! Так и быть, привезу. Не то ведь покоя не дашь.
Астг обращается уже ко мне:
— А ты как? Выбрал участок?
— Выбрал.
— В каком месте?
— У Родника Куропатки.
Лицо Астг зарделось. Только на миг. И она вновь принялась за Граче:
— Воду поведешь наверх с таким расчетом, чтобы вывести ее у Родника Куропатки. Там крапива растет, надо с ней расправиться.
— Все сделаю, как велишь, дорогая тетушка,— согласно кивает Граче.
— Не тетушка,— замечает Астг.— Сейчас я тебе председатель поселкового Совета. Так-то, племянничек.
Астг смеется. И мне кажется, все вокруг оживает и даже земля уже не взывает: «Жажду — дайте воды».
Может, так оно и будет? Отойдет, забудется кручина «Оровела»? Оживет Родник Куропатки, все окрест напоит.
ДОРОГА ЗВЕЗДЫ
ЕГО ЗВЕЗДА ЗАКАТИЛАСЬ
Вода ледников горы Татан сквозь толщу скал пробилась к людям. Она грохочет и зелено-белым пенным потоком течет по каменному руслу.
Вон новый сад, за ним зеленая гора и уж потом Татан с покрывалом свежевыпавшего снега. Снег не опустился до входа в туннель. Должно быть, побоялся заморозить бесстрашную черешню. Милая моя черешня, одиноко жмущаяся к скале. Не дерево, а чудо!
— Белая радость на этой желтой мрачной скале...
Кто это сказал? Ах, Граче, он вернулся.
Черешня стара, а вход в туннель нов. Я свидетель рождения дерева, но не видел рождения туннеля.
Граче нежно гладит красноватый ствол расцветшей белопенной черешни.
— Бедное ты мое, одинокое дерево.
Вокруг Цицернаванка, словно к пляске изготовившиеся, красно-зеленые свечки. Это молодые деревца черешни.
Весна пробуждается. Из-под надтреснутой коры струится мед. Высовывают головки почки. А ветки тем временем наливаются силой, что идет к ним из земли.
Моя Астг с надеждой смотрит на деревца — сама деревце.
«Они уже не замерзнут? — спрашивает Астг с тревогой.— Мне жалко их...»
А сверху на нас обрушивается голос бабушки Шогер: «Эй-эй, Астг, иди домой...»
Под куполом Цицернаванка вокруг краснолапые голуби.
«Иди-и домой...»
Пышноцветная черешня удивленно смотрит своими белыми цветами...
— Не замерзает? — спрашиваю я.
— Кто? Черешня?
— Черешня. Стоит ведь у самого снежного покрова горы.
— Привыкла. Не замерзает. Четыре года назад, когда мы пришли сюда решать, где проложим дорогу воде, увидали ее, одинокую, соседку скал и льдов. Чудом нам показалась эта отважная черешня. И надумали мы сберечь чудо на радость людям...
Снега таяли. Плакали снега, увенчавшие скалы над Цицернаванком. А под молоденькими черешнями зеленела травка, местами прорезанная желтоглазой лиловостью фиалок.
Снега таяли. Плакали снега, увенчавшие скалы над Цицернаванком. Плакала и моя Астг.
Закат оросил багровым цветом зелень ущелья и снега на скале. Мы поднялись до самых снегов: полюбоваться подснежниками и собой, своей юностью покрасоваться.
Это было здесь, на том самом месте, где растет сейчас одинокая черешня.
Были снег и черная земля. И подснежники на границе черной земли и снега: ножки в темных рубашках, а го
ловки белые-белые. Астг или, может, подснежник шепнул: «Ты замерз?..»
Я зачерпнул горсть снега, чтобы охладить свои губы.
«Ты замерз?..»
Астг тоже зачерпнула горсть снега, чтобы охладить губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12