Отчего горели наши губы?
Астг горячими губами приникла к моим пылающим губам и шептала: «Не уйдешь ведь, правда?» — «Правда!..»
Когда лучи солнца снова упали на крест Цицернаванка, моя Астг вырвала из земли молодой росток черешни и посадила его рядышком с другим. Вот здесь, на этом месте, мы некогда скрепили свой союз.
«Не замерзнут?» — спросил я.
«Нет,— улыбнулась моя звезда.— Теплом нашего счастья продержатся».
Вода ледников горы Татан сквозь толщу скал пробилась к людям. Она грохочет и зелено-белым пенным потоком течет по каменному руслу.
Одиноко стоит черешня.
А где же другая?
Инженер Граче словно подслушал мои мысли.
— Было здесь два дерева,— говорит он,— две черешни— одна другой опора... Я сам их видел. Не дожила вторая, засохла...
Были в наших горах тропинки. Долгим был путь от склона к склону ущелья, а крикни из конца в конец — все слыхать. Проложили дороги в наших горах, и подступили они к той тропинке, что вилась в скалах к Цицернаванку. Подступили и увели меня.
«Не уйдешь ведь, правда?..»
Были дороги. Дальние, страшные. Дороги смерти и разрухи. Не все с них возвращались. Была война. Жестокая и долгая. Она залила кровью не только сердца, но и души, надежды...
Эта дорога новая. Старые здесь: одни горы да снег на них.
Граче тогда еще был в пеленках. Он не видел первого цветения этой черешни. Но потом и Граче прошел по дорогам войны. Молод он, а вон и на его висках седина. Может, все горцы седеют рано? Но нет, наверно, рано седеют те, кто видел дальние трудные дороги, те, кто много тосковал.
— Плодоносит? — спрашиваю я, кивая на черешню.
— Нет,— отвечает Граче.— Одинока она, да и холодно здесь. Чуть морозцем в ночи прихватит, цветы сожмутся, опадут.
Я глажу ствол черешни. Он жжет мне ладонь. Кривой крест Цицернаванка словно обрушивается на мою голову.
Отец мой не боялся медведей, что бродят в наших ущельях, зато никогда не отважился забраться на ледяное плечо горы Татан. Он боялся стужи, боялся Снежной невесты.
«Не поднимайся к снеговым вершинам,— заклинал он меня,— в них опасность — там живут Снежная невеста и Смерть. Не поднимайся...»
Я боялся медведей. А легенды о Снежной невесте не знал и не боялся. В те далекие дни крылья носили меня по земле и по скалам.
В те далекие дни я и Астг поднялись на ледяное плечо горы Татан.
Да успокоится душа твоя, отец!..
С горы спускаются юноша и девушка. Их ноги в снегу, лица опалены пламенем. Юноша сжимает в руке обломок черного камня. Камень покрыт льдом.
— Если ударить этим камнем о другой такой же, возгорится искра.
Искрятся их глаза. Отчего? Поцелуй и во льдах обжигает. Не веришь? Тогда вернись в те далекие дни, когда черешня эта еще не была одинока.
У них своя дорога, у юноши и девушки. Она поведет их к новым и новым вершинам, не к огню, не к смерти.
— Не замерзли вы там? — спрашиваю я.
Юноша смотрит на девушку, девушка смотрит на юношу. Веселый звонкий смех взрывается в снегах. Невесело только расцветшей черешне. Ей грустно. Она одинока. Не смеюсь и я — погасший очаг. Я тоже одинок.
Черешня шелестит.
«О чем ты?»
Ответа нет. Белые цветы черешни прикрывают свои глазки-лепестки. Не иначе как замерзли от моего холодного дыхания.
На кривом кресте Цицернаванка догорают лучи заходящего солнца.
— До осени ты должен поднять воду на Ладанные поля.— Астг властно глядит на Граче.— Там уже выделены участки. Люди начинают строиться. Слышишь?
Обращается она к Граче, но мне кажется, что все это Астг требует от меня. Граче покорно соглашается:
— Сделаем, все сделаем. А ты бы подсадила еще одну черешенку к этой,— кивает он на одинокую черешню.— Жалко ее, одна ведь.
— Черешню жалко? — пожимает плечами Астг, и опять мне кажется, что она укоряет меня.
— Здесь бы парк насадить,— думая о своем, продолжает Граче.
Астг молча уходит. Граче вынимает из нагрудного кармана и протягивает мне фотографию.
— Все, что осталось...
Одинокая могила у самого моря. Рядом Граче со склоненной головой.
В могиле этой угасший синий свет, тот самый свет, который так долго искал Граче.
Его звезда закатилась.
БЕЛЫЕ ГОЛУБИ
Граче просунул голову в полуоткрытую дверь.
— Идешь с нами?
Ну конечно же иду. Я так долго ждал этого дня. Беру шапку и выхожу.
Какой день — золотая осень и еще две весны! Поселок шумит так, словно в каждом доме свадьба. Балконы улыбаются. Их свет отражается в море. Да, да, в море. Не море, а синее чудо в глубоком ущелье в венце скал! Вдали виднеется электрический столб. Он по горло затонул в воде. А светильник на нем горит ярким пламенем. Чем не маяк?
Море тянется далеко, туда, где недели две назад, когда еще не перекрыли русло реки, виднелась груша Хачипапа и рогатина-орешник.
Какой-то самолет очень тяжело и медленно пролетел над морем, обрушив ливень красно-зеленых листков. Ну как тут не вспомнить давно минувший день?
Под рогатиной-орешником сидят рядком мой отец и дядюшка Мамбре.
«В будущем году почту будут развозить летающие машины»,— говорит отец.
«Ба...»
Рот дядюшки Мамбре больше не закрывается.
И вот прошли годы. Дядюшка Мамбре вместе с бабушкой Шогер идут по берегу к плотине. Бабушка Шогер нарядилась в старинный убор и величественно несет себя сквозь толпу, словно букет роз. А мне вспоминается, как стояла она босиком у Родника Куропатки.
Давно это было...
— Держи бабушку под руку, под руку держи! — Это кричит звезда Мелика.
Дядюшка Мамбре и правда решил было взять свою старуху под руку, но та отстранила его и пригрозила невестке:
— Приди только домой, все волосы повыдергиваю.
Звезда Мелика звонко рассмеялась, а бабушка Шогер принялась за мужа:
— Тоже хорош. Отойди-ка подальше. И чего это вырядился в белые штиблеты? Стыда в тебе нет.
Дядюшка Мамбре улыбнулся из-под белых усов.
— Чего стыдиться, мать? Стыдно было босыми ходить. Уж не тебе бы меня попрекать.
Дядюшка Мамбре сказал и с удовольствием глянул себе на ноги. Не кто-нибудь, невестка Астг такую красоту ему подарила. Старалась. Большие купила, чтоб свободно было его усталым ногам. Ан не рассчитала. Старым, огрубелым, стертым о камни пальцам все же тесно. Только дядюшка Мамбре виду никому не показывает. Зажал покрепче в губах зурну и заиграл. Да так, что все ущелье наполнилось звуками. И вода в море словно бы замерла, подобного она еще не слыхала. И бабушка Шогер забыла, что не дожурила муженька. Ей вдруг показалось, что это на ее свадьбе играет зурна. В глазах заблестели искорки, сердце наполнилось радостью небывалой. Она сбросила с себя груз прошлых лет и боялась взглянуть на мужа, чтобы не увидеть его стариком.
Весь поселок собрался у плотины. Красная шаль бабушки Шогер радостно трепыхалась на ветру. От века не было такого ликования в этих древних ущельях, где под грудой каменных глыб лежат кости нойона Чар-Катая, где высится светлоликий Цицернаванк с крестом, рассеченным молнией.
— Наша груша осталась под водой, Шогер,— вздохнул дядюшка Мамбре.
— Э,— махнула рукой старуха. И, щурясь от непривычного блеска воды, спросила: — Ты лучше скажи, как мы теперь доберемся до Цицернаванка?
— На лодке,— ответил Мамбре.— Вон, видишь? Целых три лодки привез Граче, Моторные называются. Сядем в них и мигом доедем.
— А если ноги промокнут?
Дядюшка Мамбре так и закатился:
— Ну и скажешь! Словно в первый раз мир видишь.
Бабушка Шогер отвернулась.
— Ты за меня навидался. И этого хватит.
Дядюшка Мамбре подошел к столу с угощением, выпил полную чарку водки, чтобы собраться с силами. Вода жизни тотчас запылала румянцем на покрытых седой щетиной щеках старика. Глаза засветились давно забытым шалым огоньком.
— Шогер,— сказал он тихо.— Из горячего теста ты выпечена. Смотри, съем.
Бабушка Шогер косо глянула на него и отошла. Мамбре последовал за ней.
— Помнишь, Шогер?
— Что помнишь-то?
— Год нашей свадьбы. Шли мы в Цицернаванк...
— Был Вардавар —всколыхнулась бабушка Шогер.— Ты столкнул меня в воду, я чуть не утонула...
И оба погрузились в воспоминания. Когда это было? Пятьдесят лет назад? А может, больше?
Река остановилась в ущелье, разлилась морем. Не шумит больше, не буйствует. Только рокот моторок, что бороздят синюю гладь, изредка нарушает тишину.
— Бабушка, не хочешь ли прокатиться по морю?
Это крикнул Мелик.
Бабушка Шогер прикрыла лицо. Мамбре хитро ухмыльнулся:
— Боится моя вспугнутая серна.
Бабушка Шогер сверкнула глазами.
— Выпил бы еще чарку, так я бы тебе уже не серной показалась, а невестой, дурень ты мой старый!
Тень Цицернаванка упала на синее зеркало моря и простерлась к поселку. Кривой крест в воде выпрямился, утолил наконец свою жажду. Две белые чайки мелькнули над водой и с кличем полетели к далям морским.
Над синим зеркалом понуро свесили головы тени скал — черные буйволы в воде. Тень горы Татан со снежной короной тоже в воде. Далека была — приблизилась. И водонапорная башня на плотине смотрится в море. А стоящие на ней Граче и другие люди словно бы кинулись головой вниз.
Бабушка Шогер глянула на воду и не своим голосом закричала:
— Вай, утонут.
Дядюшка Мамбре улыбается.
— Нежена — ума палата.
Телята из поселка, вздернув хвостики-цветки, приближаются к воде, но, увидев свои отражения, изумленно пятятся назад: «Ба...»
На плотине выстроились школьники. У них в руках цветы, и они поют. Председатель поселкового Совета Астг очень серьезная, вся в хлопотах. С двумя юношами она приладила микрофон к столу, покрытому красной тканью. Между делом вдруг спросила меня:
— Не хотели бы выступить от имени гостей нашего поселка?
— Что сказать-то?— пожал я плечами.
— Люди такое сотворили, а тебе сказать нечего? — укоризненно покачала она головой.
— Многое бы я сказал, да лучше не буду.
И в самом деле, лучше ничего не говорить. Я невольно оказался здесь гостем. Пожалуй, даже не гостем. Быть гостем — это еще что-то значит. А я чувствую себя лишним на берегу этого синего моря, среди радостной, бурлящей толпы. Мне хотелось бы сейчас быть под водой, как груша Хачипапа. Я тоскую по старой тропинке. Мне совестно, но это так. Люди ликуют, а я вижу себя мальчишкой с почтовой сумкой за спиной и горюю о прошлом.
Граче подзывает бабушку.
— Ты должна открыть туннель! — говорит он.
Еще чего не хватало! Бабушка Шогер удивленно смотрит на внука.
Но она не успевает толком удивиться, как ей дают в руки ножницы и подводят к входу в туннель, из конца в конец перетянутому лентой.
— Режь,— кричит моя Астг,— режь! Настрадалась без воды. Получай теперь сполна.
Бабушка Шогер разрезает ленточку. Мелик тем временем приводит в движение колесо распределителя воды, и слышится журчание. Бабушка Шогер обнимает Граче. Стоя в стороне, плачет Астг. Мне не по себе. Люди напоили Ладанные поля, напоили все и всех вокруг. А меня не хватило на то, чтобы утолить жажду одного сердца! Лишний я, лишний...
Бабушка Шогер протягивает руки к дочери:
— О чем ты скорбишь? Сегодня не день траура. Зачем плакать?
Вода бурлит в туннеле. Мы этого не видим, только слышим. Вода идет под землей. Дети бросают цветы в воду. Вода расцветает всеми красками и течет к Ладанным полям.
Над морем парят белые чайки. Раньше их здесь не было. Вода течет к Ладанным полям. Дядюшка Мамбре играет грустную мелодию. Бабушка Шогер отнимает у него зурну.
— Нашел время тоску разводить. Сегодняшний день для радости. Пусть играют дети, пусть поют и танцуют люди!
Вслед за водой народ устремился к Ладанным полям. Кто на чем может. Но все больше пешком.
Мелик усадил своих на мотоцикл. Вот на белом жеребце пронеслась Астг.
Граче подходит ко мне:
— Поедем?
Он сам ведет машину. Нас двое в ней. Проезжаем новой дорогой. Его дорогой.
Граче говорит:
— Я взял участок на Ладанных полях. Буду строить себе дом. А ты будешь?
— Не знаю,— отвечаю я, а сам всматриваюсь вперед, туда, куда ускакала всадница на белом коне.— Не знаю...
— Это не ответ. Есть вещи, которые надо знать, и знать точно.
По дороге он забирает в машину бабушку и деда. Они величественно усаживаются на заднем сиденье.
— Бабушка, ты врачиху нашу знаешь?—спрашивает Граче.
Бабушка наклоняется к нему.
— Знаю. Как не знать! Ладная девушка.
— Засылай сватов! — Граче смущенно улыбается.— Старый обычай надо хранить.
Бабушка сзади обнимает внука за плечи.
— Правда, Граче? Правда?
— Правда, бабушка, правда. Проси ее руки для меня.
Радость дядюшки Мамбре выплескивается из машины.
— Вот это дело!—кричит он.— Давно бы так!
Подъезжаем к Ладанным полям. Море осталось далеко, в ущелье. Едва виден крест Цицернаванка. У Родника Куропатки стоит белый жеребец Астг. Я говорю Граче:
— У тебя есть проект для дома?
— Конечно есть. Весь из света и солнца. Устал я от мрака, от стона тяжелых каменных стен. Пусть в моем доме будет свет.
— А мне спроектируй такой вот, с тяжелыми стенами. Похожий на Цицернаванк. И чтобы дверь с трещоткой, а на ней призыв: «Радуйся и ликуй!» И купол пусть будет, пусть под ним умножатся звуки радости. Про карниз не забудь, чтобы голуби на него садились. Договорились, сделаешь?
— Почему бы и нет?
Машина едет по воде. Вода туннеля уже дошла до Родника Куропатки. Ручейками бежит она по голой и сухой земле. Спешит к далям. Иссохшая земля поглощает ее.
Дядюшка Мамбре первым выходит из машины. Он становится на колени на жаждущую землю, наклоняется и пьет воду. Воду, что его внуки привели к Ладанным полям.
— Охай...
Мне вспоминается, как некогда утолил свою жажду у Родника Куропатки мой отец...
«Я утолил свою жажду, а ты, земля?..»
Детишки босиком бегают по воде, которая обильно течет по Ладанным полям. Белый жеребец Астг ржет от удовольствия. И ржание его стелется по земле до горизонта.
ЗЕЛЕНАЯ ТЕНЬ
Скала, из которой бьет Родник Куропатки, коршуном нависает над ручьем, что уносит родниковую воду по склонам к зеленеющим кустам и травам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12