Ей тоже хотелось удержать Граче, но она только тронула Мелика за плечо.
«Вернется?»
Мелик спрятал за пазуху дневной паек брата. Сестра Вера зажала в ладошках миску с кашей, чтоб не остыла. Она пожгла бы пальцы, все грела бы и грела кашу, лишь бы Граче вернулся! Лишь бы вернулся...
С горы хорошо просматриваются линия будущего канала и Цицернаванк, под которым не единожды пробирался к реке непослушный мальчишка Граче. Туннель пройдет под храмом. И хлынет вода к этой жаждущей земле.
Я спрашиваю:
— А что было после, Граче?
— Взрыв был. Мост взлетел к небу... И еще лицо Веры. Белое-белое...
Граче говорит, а сам не отрывает глаз от туннеля. Оттуда ему подмигивают лампы-светлячки.
Чего ждет Граче? Света, воды или ту белолицую медсестру?
Прошли годы с тех пор, как он взорвал мост на побережье. Теперь инженер Граче взрывает скалы и горы. Он должен подвести воду к Ладанным полям. Чтобы бабушка Шогер сказала: «Охай»
Дорогу воде прокладывает. И весь он сейчас в этой дороге. Ждет не дождется...
— Не дождется? — говорю я Мелику.
— Ждет Веру,— шепчет Мелик.— Очень ждет. Надеется...
— Вон что.
— Так-то! — Мелик мрачнеет.
По туннелю тянутся рельсы узкоколейки. На них падает свет от лампочек. И кажется, будто серебристые ручейки несутся к дальним берегам. Граче весь в ожидании. Но кто-то другой тоже ждет.
Кого?..
Где ты, Астг, мой дальний свет? Ожги меня крапивой...
ГОРЯЧИЙ ВЕТЕР, ГОРЯЧИЙ ПЕСОК
Ущелье Воротана. И село в ущелье. Село моей Астг.
Отец с трудом взбирается на плоскую крышу Хачи- папова дома.
— Э-эй, получайте почту, люди!
Он скидывает с плеча сумку и спрашивает:
— Пить хочешь, сынок?
— Нет, — качаю я головой.
— Голоден небось?
Я молчу. Отец неспроста таскает меня, маленького, босоногого, по этим ущельям. Хочет приучить к крутым горным тропкам, к труднопроходимым зарослям, чтобы когда-нибудь потом я взвалил на себя его ношу.
Виднеющийся в расщелине скалы церковный купол напоминает каменного медведя. Он словно задрал кверху морду и рычит. А чуть поодаль вроде бы собака вгрызлась в медведя-скалу и роет пещеру.
Все вокруг сотрясается. Кричат совы, гудят водопады. А мы с отцом идем да идем...
Но вот в скалах вдруг показались горки кизяка, деся- ток-другой хижин, красные и желтые кровли — это на них сушеные груши, бусы шиповника, кизил и вобравшие в себя все солнце тыквы.
Столбы дыма обнимают склон скалы. С крыши, сидя верхом на собаке, голопузый мальчишка швыряет мне вслед камни и кричит:
— Ошта-пошта...
Бабушка Шогер крошит ячменный хлеб в сироп из шиповника и ставит миску передо мной.
— Ешь, родненький.
На крыше у Хачипапа собирается все село. Каждый дом имеет кого-то в дальних краях. Каждый дом ждет писем. Отец передает мне несколько конвертов:
— Читай.
Десятки глаз с надеждой всматриваются в письма в моих руках.
— «Селсавет,— читаю я при гробовом молчании,— палучит Хачипап Хачунцов».
— Ай да молодец!—Хачипап сыплет мне в карман орехи.— И кто вложил в уста ребенка благословенную русскую речь? Счастливый...
— Учитель Оганес, — гордо отвечает отец.— Я плачу ему за обучение. Каждую неделю отвожу на осле вьюк сена.
— Ба! — удивляются сельчане.— Так дорого?
Хачипап сыплет мне в карман еще горсть орехов.
— Вскрой письмо, вскрой, родной.
Я разрываю конверт и читаю уже по-армянски:
— «Первый поклон — читающему письмо...»
Все село, обратившись в слух, смотрит то на меня, то на письмо.
— «Да будет тебе известно, апер, холода наступили. Скажи Шогер, пусть свяжет мне пару шерстяных носков. Пришлите с оказией, очень ноги мерзнут. Послал вам восемь рублей и четыре аббаси Ч Квитанция в кармане. Если б ты знал, апер...»
— Умереть нам за тебя,— срывается благословение с чьих-то уст.— Парень что надо. Восемь рублей и четыре аббаси! Это же целых две овцы!..
«Парень» — старший внук Хачипапа. Он гариб2.
Бабушка Шогер утирает слезы.
— Ослепнуть мне, ноги у бедного мерзнут..,
Астг протягивает желтую грушу. Я немею от радости.
— Больше не буду стегать крапивой,— говорит она.
Ночью на крышу падают звезды. Хачипап беседует
с моим отцом:
— Какие новости, братец-почта?
— О чем ты?
— Да о реке,— вздыхает Хачипап.— Неужели эта вода так и будет течь без пользы? Сгорают ведь Ладанные поля. А подвести бы к ним воду — всего стало бы вдосталь. Пора людям подумать об этом...
— Ничего я не слышал, апер.
Но вот и Хачипап захрапел, и звезды испуганно разбежались.
Утром бабушка Шогер подносит моему отцу чашку тутовой водки, а мне дает вареное яйцо. Хачипап благословляет нас в дорогу.
— Мамбре в ущелье. Он там с козами. Смотри не забудь обрадовать его, скажи про письмо,— кричит дед вдогонку.
Мне казалось, что ущелье Цицернаванка звенит, да так чисто. По узкой тропинке мы спускались-поднимались. Вот село у подножья скал. Здесь мне насыпают в карман бобов, жаренных на конопляном масле. Отец говорит:
— В этом селе был человек, умеющий читать. Недавно помер.
И тут тоже читаю я.
Еще село. В лесу. В дубах, как в дупле. Отец вздыхает:
— А здесь никто никогда не умел читать.
Узка тропинка — затерянная в ущелье нить. Держаться надо крепко. За камни, за обнаженные корни кустов шиповника. Не дай бог свалиться вниз. На берегу реки есть островок горячего песка. Здесь живет песочного цвета каменная ящерица. Говорят, она прыгает, может прилипнуть к лицу человека. А еще говорят, надо дать ей кувшин золота, и тогда она оторвется от лица.
В этом селе много кувшинов, но хранят в них только просо и чечевицу да письма, полученные из дальних краев. Может, золотом здесь называют просо?..
Над песчаным островком раскинула свою крону одинокая черешня. Под ней расположились козы. Отец приветствует козопаса Мамбре.
— Какие новости, братец-почта?
— В будущем году почту будут привозить летающие машины...
— Ба!.. — рот пастуха Мамбре открывается сам по себе.
— Вот тебе и «ба»! Письмо вам было. Хачипап велел сказать тебе, порадовать... .
— Что пишет?
— Просит носки, ноги, говорит, мерзнут.
— Ба!.. Еще что?
— Больше ничего. Деньги, пишет, послал. Получили?
— А?—кадык пастуха Мамбре задвигался.— А?
В ущелье горячий ветер, песок тоже горяч. У Мамбре опускаются плечи.
— За деньги премного благодарны, получили их. А что это ты сказал о машине?
— Ну сказал,— улыбается отец.— Слыхал я, что в наши горы пришлют летающую машину.
— Ох!—вздыхает Мамбре.— На что нам летающая? Прислали бы такую, чтобы воду этой злосчастной реки подняла наверх. Вот было бы дело. А понапрасну летать незачем. Этим брюха не наполнишь.
Под старой черешней стоят две синие «Волги». Над ущельем рокочет зеленый самолет...
«В будущем году почту будут привозить летающие машины».
Рот пастуха Мамбре так и остался открытым: «Ба!..»
Солнечные лучи играют в стеклах домов. В ущелье Воротана раскинулось большое село. Строящий здесь дороги, мосты, поселок инженер Граче полон энергии. Он показывает подковообразное здание, все из стекла и света.
— Что это? — спрашиваю я.
— Кафе для молодежи поселка.
Вот на этом самом месте стоял тогда его дед, козопас Мамбре, тут, где теперь высится кафе...
Козопас Мамбре так с раскрытым ртом и ушел за козами в горы. А я забрался на черешню. Внизу бушевал Воротан. По бревенчатому мостику отец перешел на другой берег. Я остался на дереве.
Внизу бушевал Воротан. Он сорвал со своей спины и унес мостик. Отец намучился на том берегу, я — на этом. С почтовой сумкой за спиной он совершил путь длиною в день, пока наконец где-то наверху пересек реку, пришел и снял меня с дерева...
Эта черешня еще сохранилась. Старая, отживающая свой век. А рядом кафе, наполненное песнями и светом. Поселку в ущелье четыре года. И мост через реку новый. По нему теперь проходит и стадо овец пастуха Мамбре. И Мамбре теперь редко чему удивляется. А во рту у него приятный вкус кофе, который он только что выпил с внуком Меликом.
— Как, брат? Понравилось?
— Еще бы!
Мелик и меня угощает кофе. Я спрашиваю:
— Ты знаешь про Хачипапа?
— Знаю. Его папаха и трехи хранятся у нас дома.
— А я помню, как на пахоте он одной рукой поднимал плуг.
— Ба!..
Мелик угощает меня и брата сперва вином, а потом кофе и песней. Песня и вино состарились в этом ущелье, а кофе здесь новость. Дом туннельщика Мелика тоже новый.
И у Граче дом, и у Астг тоже.
Дом Мелика возвышается даже над дедовской черешней. Во дворе стоит синяя «Волга», а рядом целый букет детишек, которые не обращают никакого внимания на машину.
Внук козопаса Мамбре туннельщик Мелик рушит дедовский уклад жизни и скалы тоже. Он прорубает русло
для реки, строит плотины, создает водохранилище, море. Ущелье Воротана станет морем, широким и глубоким. Оно напоит обожженную землю Ладанных полей. Ведь вон как стонут!
«Жажду — дайте воды!»—взывает все кругом...
Бабушка Шогер ставит передо мной хлеб и сыр.
— Когда вы наконец поднимете наверх воду из ущелья? Когда?..
Внуки ее, Граче и Мелик, создают в ущелье море, чтобы дать воду иссохшим землям. А этот поселок, построенный ими, этот маленький город останется под водой?
— Нет, будет стоять на берегу,— говорит Мелик,— стоять и глядеться в море.
Все вокруг облито солнцем: и здания, и окна, и занавески в них. На берегу реки против поселка — старое село и одичавшие сады старого села. Живы еще столетняя груша, и яблоня, давшая не один десяток урожаев, и старый рогатина-орешник.
Не раз отец мой, сидя под этим орешником, делил трапезу с Хачипапом. Он разводил костер, а Хачипап забрасывал плетенку в реку, и ко времени, когда огонь уже полыхал, плетенка бывала полна рыбы.
«На деньги, что прислал парень, две овцы купили, братец-почта. И его жизнь да будет долгой, и твоя! Пусть сынок твой напишет ему письмо, чтоб не беспокоился. Вот адрес».
Хачипап стотрехлетними пальцами гладит мои волосы.
«Напиши, милый. Весной я дам тебе саженец груши. Не груша — мед».
Хачипап убирает руку с моей головы, гладит ствол груши. Так гладят стельную корову...
Груша Хачипапа должна остаться под водой. На месте старых садов будет водохранилище. Жаль эти сады. Но они не исчезнут бесследно. От груши Хачипапа взяли черенок. И семья рогатины-орешника тоже вон на склоне Цицернаванка. Три года уже стоит саженец, и тень уже есть от него.
Все в природе обновляется. Люди сменяют друг друга, деревья тоже. Нет Хачипапа, но есть его потомство — девять семей в новом поселке. И грушевый сад есть. Целый склон.
Там, над старыми садами, на опаленнной земле, козы пастуха Мамбре не находили даже колючек, чтобы пожевать. А сейчас вон что делается: рокочет вода в реке, блестит под сенью деревьев нового сада. Граче поставил на реке насос и поднял воду к склонам Цицернаванка.
ХАЧИПАП
Тропинка все такая же, как и много-много лет назад. По той же скалистой теснине спускаемся в село. Старая крепость на краю пропасти. Цицернаванк! Древнее этой крепости лишь легенды времен Ноя.
Ничего не изменилось в селе. Только трещина рассекла крепостную стену. Скала обрушилась, три дома в лепешку смяла. Еще сильнее скривился крест Цицернаванка.
В мирной ночной тишине две звезды сверкали над кривым крестом. Две свечи тлели в подсвечниках ризницы храма. Моя Астг тихо шептала мне в ухо:
«Ты не покинешь наше ущелье, нет?..»
Сейчас Цицернаванк дремал под тяжестью своего многовекового существования, беззвездный и забытый.
Умолкший колокол жизнь моя, Развалины храма, И нет больше паломников...
Пусто в старом селе. Дожди смыли землю с тока. Оголенным и скользким стал головокружительной крутизны склон.
Мы оставили нашу машину на Ладанных полях, спустились вниз, как спускались сюда десятки, сотни и тысячи лет назад многие поколения.
Но почему пусто в селе? Не видно дыма, не слышно ребячьего гомона. На крыше дома Хачипапа свил гнездо аист. И собаки не лают. Молчит село.
Три старика сидят во дворе Цицернаванка. В одном из них я узнал козопаса Мамбре. Подхожу к нему.
— Где люди? Село есть, а сельчан нет.
Мамбре палкой ковыряет землю.
— Переселились в новый поселок.
Он протягивает мне руку.
— А вы что здесь потеряли?
— Пришли на могилу Хачипапа. Тепло тут. Старые камни хорошо греют.
Я обнимаю иссохшее тело Мамбре.
— Ты ведь дядюшка Мамбре?
— Верно, родненький,— радостно вскидывается старик, — я это!
— Дед Граче и Мелика?
— Да, да, родненький. А ты чей?
— Ошта-пошта!..
— Ба! — рот пастуха Мамбре широко раскрывается.
Я сажусь рядом с ним на могильный камень.
— Вспомнил? — спрашиваю.
— Отца твоего? Ну как же!
— И Хачипапа?
— Ба! — улыбается дядюшка Мамбре.— И деда помнишь?
Он ласково проводит рукой по могильному камню...
Сверху кто-то прокричал:
— Хачипап умер, эй!..
Весть обрушилась на село на рассвете. Стада еще не выгнали на пастбища, еще не дымились крыши, и мы с отцом только вошли в село. А голос все надрывался:
— Хачипап умер, эй!..
Если бы сказали, что сено загорелось, и тогда погруженное в сон село не поднялось бы так быстро на ноги.
— Что, что? Как это?..
— Как это — умер Хачипап? Не может быть. Как могло случиться такое, как могло? Замолчи, ворон, не каркай!..
— Хачипап умер, эй!.. — не унимался голос.
Из дома Хачипапа доносился плач бабушки Шогер. Все село — сто двадцать дымов — заахало. Можно подумать, никогда никто не умирал в селе. А ведь было дело, даже жених один как-то помер. Видать, глаза господни были закрыты.
Хачипап не жених. Сто три года прожил он на свете. А село вон как всполошилось.
Злая весть вынесла из дома даже самого председателя сельсовета.
— Что это за дурная башка разоралась?—спросил он, но услышал плач бабушки Шогер и побледнел.— Зачем помер? Кто теперь будет ремни на плугах затягивать?
В селе было всего три плуга. Ремни их латал-затягивал только Хачипап.
Приносили три бычьи шкуры, расстилали на его крыше. Хачипап засучивал рукава, брал в руки нож, склонялся над кожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12