Бело-красным
пожаром полыхают расцветшая черешня и куст граната. Оба они — новоселы на Ладанных полях. Всего две недели назад посадила их здесь Астг. Цветки граната надтреснуты, и красный густой сок, стекая с них, тяжелыми каплями падает на воду...
Вот уже какой день в час догорающего заката приходит сюда бабушка Шогер и, опершись о ствол черешни, молча стоит, озаренная факелом, пока темнота не погасит блеска воды.
Все вокруг ново на Ладанных полях. И сады, и виноградники.
Не стонет больше земля, не мычит, как бык, упавший на борозду, истомленный от жажды...
У самого Родника Куропатки отвела мне участок под дом моя Астг. А чуть дальше участок Граче. Там дядюшка Мамбре уже успел насадить сад — вон они, деревья, стоят в пышнозеленом уборе.
Вода отозвалась. Подалась к людям, пришла на земли извечно стонущих Ладанных полей. Много ее теперь. Не растрескается больше от жажды земля...
Бабушка Шогер изо дня в день приходит сюда, садится под тень цветущего граната и о чем-то думает. О чем?
Спроси у вод, что пришли по длинному туннелю в эти ущелья и теперь с серебряным звоном падают к ногам бабушки Шогер, поливают корни граната, синим поясом охватывают изумрудное одеяние земли.
У этих вод, говорю, спроси. Они, пожалуй, не ответят. Поди-ка лучше и спроси у тех, что текли здесь год тому назад, пятьдесят, сто и тысячу лет назад. Спроси у Лорагета, что со звоном тек здесь, не одаривая ни людей, ни землю.
Утекли, говоришь, те воды? Тогда спроси у бабушки Шогер, что стоит под сенью черешни, стоит, как старое сучковато-морщинистое дерево, и вспоминает о днях своей молодости...
Лорагет протекал в ущелье. Внук бабушки Шогер перекрыл русло реки, создал море и поднял воду на Ладанные поля. Некогда бесстыдно хохочущая в ответ на стоны людей и земли вода поднялась на Ладанные поля. Сумасбродная река утихомирилась, обернулась умным, добрым морем.
На склоне ущелья лепилось маленькое село — несколько вспаханных клочков с колосящимися на них
чахлыми хлебами да грядками фасоли. Были на склоне виноградники и кусты граната, которые кто знает когда посадил здесь Хачипап.
В каждом доме была невестка и рано или поздно раздавался детский крик. Была невестка, был детский крик и в доме Хачипапа. Жена козопаса Мамбре, цветущее гранатовое дерево, Шогер, с зелеными ветвями— двумя детьми.
...На плоской крыше у Хачипапа собирается все село. Я вскрываю письмо.
«Первый поклон — читающему письмо...»
Хачипап сыплет мне в карман горсть орехов.
«Молодец, родненький...»
Когда Шогер пришла невесткой к Хачипапу, Мамбре повел ее на свой садовый клочок у Цицернаванка, чтобы соком граната и медового винограда усладить ее нетронутые губы.
Хлебом и смехом маленького села была вода тонкоструйного ручейка...
Рука бабушки Шогер затрепетала в воде. Вспомнилось, какой она была в дни молодости. Бывало, глянет в осколочек зеркала и испугается румянца щек, черноты и глубины глаз — огнем они обжигали.
Выше над садом стоял их каменный дом с плоской крышей, на крыше зеленая трава и рассыпанные для сушки фрукты. Это был их очаг: Хачипапа, Шогер, Мамбре и их двух младенцев.
Сто двадцать дымов было в селе, сто двадцать клочков земли с садами и нивами — зеленые и желтые заплаты на склоне Цицернаванка.
Под каждым дымом была невестка и раздавался плач детей. И все они — дома, невестки и дети — жили в надежде, что не иссохнет тоненькая нить ручья, вырвавшегося из скалистых теснин.
Было цветенье весны, надрываясь, пели-стрекотали жучки, гремели воды.
У Цицернаванка заржал конь богатея Бахшибека. Кинжальные глаза вонзились в невестку Шогер, что в ту минуту поливала сад. «Сладок плод в саду у козопаса Мамбре»,— подумал Бахшибек, и задвигались его стрелы-усы.
«Расцвел твой гранат, красавица. Ничего не скажешь, хорош».
Невестка Шогер прикрыла лицо-солнце мглою черной
шали.
«Слава богу, господин».
Сладострастная улыбка скользнула по лицу Бахшибека.
«Да, слава богу»,— сказал он и умчался.
Голуби Цицернаванка взметнулись от громкого цокота копыт.
Было утро. Было солнце. А свет погас.
Над изголовьем ручья стоял прислужник Бахшибека. Он сомкнул уста ручья, закрыл воду. Не воду, а кровь села пленил прислужник.
«Вода принадлежит Бахшибеку,— бросил он в лицо ограбленным сельчанам.— Кто вы есть, чтобы пить его воду? Он хозяин этой земли».
Село взмолилось: «Пощади! Без воды мы погибнем! Верни ее нам».
Не вернул поганец воду.
Высохло русло ручья. Пожелтела зелень нив. Свесил губу сине-сиреневый цветок фасоли. Темно-красные цветы граната сгорели. Медленно умирала виноградная лоза.
Без воды иссыхало село: корыто и ердик колыбель и дитя в ней.
От каждого дома ходили люди на поклон к Бахшибеку. Целовали землю у его ног. Не внял Бахшибек новым мольбам бедняков. Вернулись люди с сухими, шершавыми от жажды языками и мокрыми глазами...
«Жажду — дайте воды»,— стенала земля.
А поганец прислужник сидел себе у истока умолкшего ручья. Дохнул он огнем на ухо жаждущей земле и жаждущим старикам.
«Село жаждет воды, а Бахшибек — жену козопаса Мамбре,— сказал поганец.— Вода — в объятиях жены козопаса Мамбре... Мир — это дай и возьми».
Онемели жаждущие старики.
«Мир — это дай и возьми...»—тысячекратно гремело над ними.
...Высохло русло ручья. Горели и гасли, чернея, цветы граната, сохла и сжималась виноградная лоза в раскаленной, иссохшей земле.
В полнившихся горем домах стонали и плакали колыбель и дитя!
«Жажду — дайте воды».
Старики потянули за полу невестку Шогер.
«Все погибает, и село и земля. Пади к ногам Бахшибека, спаси...»
Рвала на себе волосы невестка Шогер над погибающей землей и над колыбелью своих погибающих младенцев.
Не пошла.
Старики окружили невестку Шогер. Простерли руки с черными ногтями к ее черным глазам-озерам: «Иди».
Земля стенала под ногами невестки Шогер: «Иди».
Пошла.
Дорога не спрашивает, кого несет. Ей все одно. Несет она на себе и смерть, и смерть несущего.
Пошла. Село ведь: земля, дети. Все умирает без воды. И у нее там двое изнывают от жажды.
Пошла...
Не дорога была — черная змея. Пошла по опаленной спине черной змеи.
Над ручьем висит скала Родника Куропатки. На скале красным пламенем полыхает недавно посаженное гранатовое дерево, а рядом белеет цветеньем кроткая и покорная черешня.
Вода! Все ей подвластно. Пусть будет весело на дороге.
Рука бабушки Шогер трепещет в воде. Видятся ей черная змея той черной дороги и она, идущая по этой дороге.
«Иди!..» — сказало горе.
Пошла. Можно ведь и вернуться... Земля и люди жаждали воды, а Бахшибек — ее.
Пошла. Хачипап воспротивился было. Не послушала, пошла. Ничего не сказала пасущему в ущелье коз Мамбре.
Пошла...
Сладострастной улыбкой зажегся Бахшибек, увидев жену козопаса Мамбре.
«Пришла?»
Сурово глянула на него невестка Шогер.
«Верни людям воду! — сказала она.—-Земля и село погибают, жалко их. Верни воду».
«Верну,— криво улыбнулся Бахши-бек.— Только знай, красавица, мир — это дай и возьми».
Пощечина невестки Шогер черной змеей стеганула жирное осклабившееся лицо Бахши-бека.
«И не дал, так возьми! Возьми и запомни: я, невестка Хачипапа, пришла, чтобы плюнуть тебе в лицо».
Зазвенела еще одна пощечина.
Бахши-бек едва успел проглотить выбитый зуб, а невестка Шогер исчезла...
Дорога, она ведь и уводит и возвращает.
Вернулась. На скале ее ждал Мамбре. Невестка Шогер весело шепнула ему на ухо: «Я выбила зуб Бахши- беку, Мамбре...»
Хачипап гремел со скалы: «Нет у меня сына Мамбре, пока есть Бахши-бек».
Старик спустился со скалы, снял с себя папаху и надел ее на голову невестки.
«Будь благословенна!»— сказал он.
И невестка Шогер вдруг расплакалась. Перед ней блестели глаза-кинжалы Бахши-бека. «Мир — это дай и возьми». Рука еще горела от ударов.
«...И не дал, так возьми!..»
Рука бабушки Шогер трепещет в воде.
...Полой стерла кровь с пальцев и вернулась в село.
А воды нет. Не зажурчал ручей в сухом русле. Цветы граната не ожили. Иссохшая земля не напилась прозрачной влаги.
Давно это было... Бабушка Шогер зачерпнула воды из ручья, утопила в ней горячие губы.
— Охай...
Шипучая змея скользнула подальше от водной дороги.
— Получил свое, Бахши-бек?
Бабушка Шогер засмеялась в лад с журчащей водою. Но тотчас примолкла.
Воспоминание о том кровавом дне не оставляло ее.
...Зарычало ущелье. Пришел Мамбре с окровавленным кинжалом. Погладил он волосы Шогер и сказал: «Пес получил свое...»
Хачипап снял папаху с головы невестки и надел ее на голову Мамбре.
«Месть твоя свята, сын мой...»
Давно это было...
Перед бабушкой Шогер мгла. Из мглы черным голосом рычит тот далекий день. Село собралось на горе и оттуда забрасывает камнями место, где испустил дух монгольский нойон Чар-Катай, где будут тлеть кости Бахши-бека, где потом зажурчит несущая жизнь вода.
«Насыпай, насыпай...»
И сейчас еще высится груда камней в ущелье Цицернаванка...
Гранат горит красным пламенем на зеленеющей земле Ладанных полей. Под тенью его журчит вода.
Бабушка Шогер вынимает руку из воды, стряхивает капли на землю, чтобы ни одна из них зря не пропала, чтобы не пропал труд и пот ее внуков.
Зазеленели Ладанные поля. Тень граната прохладная.
Мчится Астг на коне по Ладанным полям, баюкающим в своих объятиях обильную воду, источающую зеленую песнь земли. Не искры, а брызги воды — сотни маленьких солнц — вылетают из-под копыт коня.
Ладанные поля утолили свою жажду. А мы, крылатая всадница?.. Мы с тобою утолим?..
...Стонут Ладанные поля.
«Не уйдешь ведь, нет?..»
«Нет! — кричит мое сердце.— Не уйду!».
Запоздалая улыбка на лице бабушки Шогер. О чем она?
Из ущелья выходит дядюшка Мамбре. Приближается и садится под тень расцветшего граната.
— Что ты?—спрашивает он, глядя на улыбающуюся свою старуху.
— В кладовой старого дома осталось вино,— говорит бабушка Шогер.— Сходи за ним.
— На что оно тебе?
— Сходи. Будем свадьбу играть моему Граче...
ЖАЖДУ —ДАЙТЕ ВОДЫ
Новые сады на Ладанных полях. Все вокруг утонуло в зелени...
Впервые в жизни я оказался здесь на пахоте малым ребенком. Наш клочок земли был рядом с Хачипаповым. Он и пахал его. А меня вроде бы на подмогу прислали.
Умаявшись, садились перекусить тут же на борозде. Крестьянская пища нехитрая: хлеб, мацун да мята перечная для остроты.
«Чего на борозду садишься?»—удивленно спрашивал я Хачипапа.
«Чтоб тепло земли выгнало холод из моих колен»,— отвечал он.
Закончив вспашку, мы спускались к дому: Хачипап — пешком, я — на груженном сеном коне. Мал был еще.
Собираясь домой, Хачипап не вытряхивал землю из карманов и трехов — уносил все крохи с собой, чтобы оживить клочок скалы перед своим домом. В ответ на мой недоуменный взгляд Хачипап говорил:
«Вырастешь — узнаешь цену земле».
«А не лучше ли спуститься сюда и здесь построить дом?»— спрашивал я.
«Ба!—сердился Хачипап.— Неразумное ты дитя. Да мыслимое ли дело строиться на земле-кормилице? Перво-наперво хлеб, брат мой!..»
И Хачипап с такой силой опирался на плуг, что тот почти наполовину врезался в каменистый чернозем.
«Э-эй, молодцы,— кричал Хачипап подпаскам.— Затяните «Оровел», потешьте душу. Глядишь, и быки и земля тоже спасибо скажут».
Первым начинал Арташ:
Жажду — дайте воды, хо...
Растопите снег горы Татан, хо...
Арташу подпевал и сам Хачипап своим густым, словно бы тоскующим голосом:
Увезите вон лучи, хо...
И уймите стон земли, хо..,
Как по цепочке, тянулся «Оровел», поднимаясь в гору, все выше и выше. И докатывался наконец до склоненной над люлькой невестки бабушки Шогер, жены Арташа.
«Ослепнуть мне, опять жаждой томятся, горемычные»,— вздыхала мать пятерых детей и не знала, что ей делать: отнести ли кувшин воды детям, подпаску ли душу остудить или землю иссохшую напоить?
Село, изнывающее от зноя, утопающее в кизячном дыму, исходило стоном: «Жажду — дайте воды».
Молили о воде все: и Арташ, и быки, и Хачипап, и я. И земля молила. Земля, кормящая и людей и быков.
Из зажатого в скалах села нитью спускается вереница невесток. Пахарям воду несут.
Булькает вода. Хачипап не столько пьет из кувшина, сколько льет на землю: пусть, горемычная, тоже хоть малость утолит свою жажду. Примеру Хачипапа следовали все — от меня до внука его, подпаска Арташа.
Только мало ей было, земле. С завистью глядела она на нас и стенала: «Жажду — дайте воды».
...Томилась жаждой земля Ладанных полей. Томился склон Цицернаванка, томились поля и нивы — изнывала и стенала горная страна.
«Жажду — дайте воды».
Кто знает, сколько сотен, сколько тысяч лет тщетно молила земля...
По-весеннему тепло на Ладанных полях. Ожерельем блистают воды в зелени нив. На землю, которую кровью и потом своим поливал Хачипап, пришла вода.
Вот они, правнуки Хачипапа, что напоили эту извечно стонущую землю. Сидят у ручья на зеленом ковре. Здесь и мои давнишние друзья-подпаски, точнее, те из них, кто остался на этой земле. И сидим мы на той самой борозде, которую Хачипап кропил стекающими со своих усов считанными каплями. Теперь тут воды видимо-невидимо. Дядюшка Мамбре черпает ее пригоршнями, плещет в изборожденное морщинами лицо, льет по белым своим усам. И распрямляется его спина.
— Ох-хай!..
Давно ли это было: Хачипап в карманах носил снизу землю и ссыпал ее на скалу, а потом поливал из ручья шириной в палец? Хачипапа сколько уж лет нет на свете, и деревца его не выжили на скале...
Эх, был бы жив старик, послушал бы, с каким бурным весельем заливает журчащая вода некогда иссохшую землю, надел бы он свою честь-папаху на голову туннельщика Мелика, как некогда надел ее на козопаса Мамбре...
Я вглядываюсь в дали Ладанных полей. Вон он, тот склон, на котором когда-то полегли овцы моего деда, пастуха Аракела. За одну ночь все передохли от жажды— высох Родник Куропатки, единственная вода на этой земле, а до реки овцы не доплелись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12