Кто ни придет, всем на меня показывает. Просил его снять фотографию,
не ставить меня в неудобное положение. А он и слышать
не хочет.
— Пусть все знают, что мой племянник в почете у новой власти, в самой милиции работает!
Бедный дядюшка Фатех — один за двоих стучит деревянным молотком в своей мастерской. Тревожные сны обо мне видит тетушка Анахита. Несет меня куда-то прямо к пропасти дикая лошадь, грива огненная, пасть волчья.
— С не к добру все это, ох, что-то будет. Сердце мое чувствует! — причитает она, пока дядюшка не прикрикнет:
— Замолчи, старая, еще беду накличешь на голову парня!
Редко я теперь бываю дома. Ночую где придется, кажется, только сейчас глаза сомкнул, а тебя уже тормошит Ахмад:
— Пойдем! Срочный вызов!
Зевая, мчимся на машине по темным улицам города. Надрывно лают, перекликаются растревоженные собаки. Мы спешим, куда зовут люди, куда нагрянула беда. Не всем пришлась по вкусу Апрельская революция. С помощью агентов из-за рубежа создается контрреволюционное подполье, начали орудовать вооруженные банды грабителей. С темнотой раздаются взрывы, стрельба, участились случаи ограблений и убийств. Работаем день и ночь. Командир наш Ахмад осунулся, глаза красные от бессонницы, домой носа не показывает и нас, подчиненных, увольнениями не балует.
— Классовая борьба началась! Понимать надо!
Эти слова Ахмад повторяет часто, иногда к месту, а чаще так, по привычке. Но когда я к Джамиле в госпиталь попросился, не отказал, заулыбался.
— Это хорошо, это правильно. Надо проведать нашего раненого пропагандиста.
— Есть проведать нашего раненого пропагандиста! — отвечаю, как заправский солдат, и кругом, к выходу...
— Постой, постой, а цветы! Да разве ходят в госпиталь без цветов, да еще к девушке? Нет уж, не позорь народную милицию, не позволю!
— А удобно ли с цветами... что люди подумают...— усомнился я.
— Удобно, удобно,— отвечает Ахмад.— И знаешь что, постой минуту, я сейчас, мигом обернусь!
Бросился к оперативной машине, рванул с места так, что часовой в испуге от проходной отскочил. Вернулся быстро, довольный, с большой охапкой белых роз.
— Вот держи! Передай ей привет. Скажи, ждем, скучаем и все такое... Хорошее.— Почему-то смутился, вспомнил о каком-то неотложном деле, стал торопиться и уже на ходу, по-командирски: — Да смотри, не рассиживайся там! В ночь идем на операцию, подготовиться надо хорошенько!
Меня, признаться, Ахмад удивил с цветами, а Джамилю растрогал до слез.
— Спасибо вам, друзья! Это мои самые любимые! Белые розы — символ чистоты и добра на земле... Ну как вы там живете, что делаете?
Я смотрю на ее забинтованную руку, бледное, как простыня, лицо и ничего путного сказать не могу.
— Да так... боремся с врагами революции... Ходим патрулями, ловим жуликов и душманов. В общем, интересно живем...
— Счастливые! — говорит Джамиля.— А я вот воюю на госпитальной койке. Ну и порядки здесь. Кстати, как тебя пропустили, да еще в женское отделение?
— Пропустили!.. Сказал, что иду для допроса к известной преступнице, которая фальшивые афгани делает.
— Поверили?!
— Как видишь, я здесь!
— Это что за безобразие?! Кто пустил?! Вон, сейчас же вон!
Надо же такому случиться, сам главный врач пожаловал к Джамиле. Я не стал дожидаться, пока он позовет детину-санитара. Кстати, этот парень сегодня оказался сговорчивым, провел через кочегарку в палату. Деньги давал, не взял. Но неожиданно дьявол принес толстого и злого человека в белом халате. Приходится уходить, а так хотелось побыть рядом с девушкой, сказать главное, сокровенное, что чувствую, чем живу. Но что поделаешь, до следующей встречи...
Всю неделю мы занимались ликвидацией одной крупной банды. Брали ее с боем, потеряли двух товарищей... Предстояла новая операция. Ахмад начал было инструктировать нашу группу захвата, а я руку тяну, прошу слова.
— Разреши сбегать на базар, цветы купить для Джамили.
— Не нужны ей больше твои цветы,— зло отвечает Ахмад.
— Это почему же? — удивляюсь я.— Да объясни ты толком, что случилось?
— Случилось... Джамиля удрала из госпиталя... Теперь уже в провинции. Уполномоченная от партии по ликбезу среди женщин.
Вот так Джамиля! Не успела рана затянуться, а она уже в строю. Из госпиталя бежала, боялась, что революция без нее кончится, работы не достанется. Уехала поспешно, ни с кем не простилась. А, собственно, почему она должна прощаться? Правда, я надеялся, я думал... но ее, видимо, мало интересует, что я думал и чувствовал, когда увидел в госпитале без единой кровинки дорогое мне лицо и улыбку. Грустную и мягкую.
— Так что к Джамиле спешить не надо... А вот домой после инструктажа отпущу. Заслужил, гуляй до самого утра!
* * *
Открыл калитку и сразу почувствовал, что дома праздник. Дразнящий запах плова гулял по всему двору. Блюдо это редко готовилось в нашей семье. А тут не праздник, а обыкновенный будничный день. Жарко пылает костер, парит закопченный, видавший виды котел. Сам дядюшка Фатех, закрыв на базаре мастерскую, колдует над пловом. Женщин к такому святому делу не допускают. Здесь нужна опытная мужская рука. Залюбуешься, как дядя быстро и мелко шинкует репчатый лук, морковь, разделывает баранину, варит рис, кладет в него укроп, петрушку, едкий перец. Из спелого граната выжимает сильной рукой сок. И все быстро, без лишних движений. Услышал стук калитки, повернулся, обрадовался моему приходу. Мы расцеловались.
— Вовремя пожаловал, вовремя! Уважил старика! Воистину Аллах сегодня добр ко мне. Одарил мой дом гостями!
— Да что за гости, дядя?
— Один дорогой гость — это мой племянник.
— Да какой же я гость? — перебиваю я дядю.
— Самый настоящий, неделями дома не бываешь,— отвечает он.— А другой гость — мой старший брат, почтенный Раджаб из Кандагара пожаловал. Иди же в дом, поздоровайся со старшим дядей, а я быстро с пловом управлюсь.
Сняв обувь, я вошел в комнату для гостей. Это гордость тетушки, что в нашем небольшом саманном доме есть такая комната, как у богатых людей. Но она, как у всех бедных афганцев, без всякой мебели. Только на стене старое ружье «бур» времен войны с англичанами и почерневший, с оборванными струнами руб. Когда- то, по словам дяди, он был отменным музыкантом. Теперь пальцы от молотка и жести огрубели, струны его не слушаются. Земляной пол гостевой комнаты покрыт шерстяным самодельным ковром с причудливыми узорами. По черному полю — белые облака. Это работа тетушки Анахиты. Не один месяц пришлось ей провести, не разгибая спины, за деревянным ткацким станком. А вот посидеть на своем ковре с гостями ей никогда не удавалось. Не принято, нельзя, место женщины на кухне. Разве что покажется ее рука, подаст какое-нибудь блюдо на порог и отдернется, словно крапивой обожглась.
Дядя Раджаб отдыхает на тушаке1. В новом ярком федои2, небрежно наброшенном на сгорбленные плечи. Он сухопарый, лицо в глубоких морщинах, нарядная белая чалма одного цвета с его окладистой бородой. В руках пиала, рядом чайник, на продолговатый носик которого надет железный наконечник.
Увидев меня, он, кряхтя, поднялся с тушка. Я поспешил к нему навстречу, обнялись по-родственному.
— Как ваше драгоценное здоровье, уважаемый Раджаб? 4
— Тушукур, тушукур! — отвечает он, тряся седой бородой.
— А как здоровье ваших почтенных детей?
— Тушукур, тушукур!
— А как поживают дети ваших детей?
— Тушукур! Тушукур!
— Сопутствует ли удача в деле, часто ли радость переступает порог вашего дома?
Пришел черед дяди задавать вопросы о моем благополучии. Я также благодарю его за внимание ко мне. Прошу не беспокоиться, отдыхать и, если он разрешит, посидеть с ним рядом. Пришел дядя Фатех, лицо потное, принес еще один чайник.
— Прошу прощения, плов уже на огне... Попьем пока чайку.
Я, как самый младший, разливаю чай в пиалы. Одну руку прижимаю к сердцу, другой подаю пиалу с поклоном Раджабу. Пьем не спеша, мелкими глотками. Не портя себе удовольствия, разговариваем о делах мирских. Но вот почтенный Раджаб перевернул вверх дном пиалу, аккуратно положил на нее кусочек так и не надкусанного сахара.
— Приехал я к тебе, брат, ума-разума занять. Вокруг какой-то водоворот, все кричат, радуются. А зачем кричат, чему радуются, мне, старому, невдомек. Говорят, жить теперь по-новому будем. Декреты какие-то правительство издало. Долги не надо платить. Знаю, твой воспитанник грамотный, может, он нам что растолкует?
Дядя так и расцвел, заулыбался. Его теперь и хлебом не корми, дай только обо мне поговорить. И какой я с детства был хороший, как жизнью рисковал, боролся за народ, выбился в люди — стал милиционером. Послушаешь его, так я прямо национальный герой, чуть не самый главный человек в государстве после Мухаммеда Тараки. Смотрю на дядю Раджаба, он, кажется, все за чистую монету принимает, поглядывает на меня уважительно. Хочется смеяться от таких басен, но сижу тихо, старших нельзя перебивать, жду, когда разрешат свой голос подать в почтенном обществе.
— А теперь твое честное слово, Салех,— говорит дядюшка.— Расскажи, что нам, бедным людям, принесла твоя революция. Как новые законы принимать. По-разному о них говорят люди: одни хвалят, другие ругают.
— Просим, очень даже просим,— добавляет брат Фатеха.
— С разрешения высокочтимого дядюшки Раджаба,— начал я, обращаясь к старшему за нашим достарханом.
Сделал паузу. Смотрю на аксакала. Он слегка кивнул белой чалмой в знак согласия, и только тогда я продолжил свою речь.
— Расскажу вам о первых декретах Революционного совета республики. Таких законов еще не знала наша страна. Законы совести и справедливости, как их называют сегодня люди труда...
* * *
Режим Дауда рухнул, как дерево с прогнившими корнями. Революции понадобилось всего десять часов, чтобы с минимальными жертвами смести ненавистный всему народу режим диктатора. Власть взял в свои руки Революционный совет. Своим декретом № 1 Ревсовет провозглашает страну Демократической Республикой Афганистан. Его последующие решения вызывают искреннюю радость и восторг у трудящихся, ненависть и гнев у афганских реакционеров. Равнодушных к решениям нового правительства не было. На улицах и площадях установили динамики. Теперь с раннего утра до позднего вечера жители Кабула имеют возможность слушать «Радио Афганистан», по-своему комментировать правительственные сообщения, митинговать, спорить, доказывать, иногда так пылко, что нам, милиции, приходится успокаивать не в меру разгоряченных людей. И это естественно. Народно-демократическая партия Афганистана сумела сконцентрировать и дать ответы в решениях правительства на самые больные, жгучие вопросы общества. Я рассказываю о декрете № 6, который особенно интересует седобородых братьев. Опубликование этого закона было равносильно грому среди ясного дня. Верилось и не верилось людям. Согласно этому декрету полностью освобождались от задолженности помещикам и ростовщикам безземельные дехкане и сельская беднота. Не только от долгов, но и от процентов по ним!
— Подсчитано, что в результате декрета номер шесть будет освобождено одиннадцать с половиной миллионов безземельных и малоземельных дехкан, или восемьдесят процентов сельского населения страны! — говорю я своим слушателям.
— Постой, постой, Салех,— перебивает дядюшка Раджаб.— Значит, у меня нет теперь никаких долгов заминдару? Ты, случайно, не бредишь, мой мальчик?
— Нет, со здоровьем у меня все в порядке,— смеюсь я.— Это правда — ваши долги ликвидированы!
— И я не должен заминдару за семена, что брал для весеннего посева? И за пользование его волами? И за полив воды?
Старый безземельный дехканин, он не верил, что многочисленные долги, тяжелой гирей висевшие на его шее, больше не существуют. Пришла новая власть, вспомнила о бедном Раджабе, решила помочь, облегчить его душу хотя бы в последние годы жизни.
— А как же Коран? — напоминает ему Фатех.— Ведь это грешно — долги не отдавать, на том свете будет страшный суд.
— Верно, верно говоришь, брат,— огорчился Рад- жаб.— Грех большой...
— Вот у меня вчера сосед занял двадцать афгани, да в понедельник машкоб1 Назар десять афгани,— стал было рассказывать старый жестянщик, но его остановил брат.
— Повремени о своем... Давай дальше послушаем.— И уже обращаясь ко мне: — Ладно ты говоришь, Салех. Все у тебя, как в сказке, получается. Ну еще что надумало твое правительство, какой закон объявлен?
— Декрет номер семь,— отвечаю я.
— Ну, ну, расскажи нам о нем,— просит Раджаб.
Надо знать нашу страну, чтобы понять революционное значение этого декрета. Он провозглашал равноправие женщин с мужчинами. Декретом № 7 калым за невесту определялся не выше 300 афгани. Услышав о таком низком калыме, установленном правительством, вознегодовал сгорбленный годами Раджаб.
— Это несправедливо! — кричит он на меня, словно я автор декрета.— Несправедливо! Я всю жизнь своим горбом деньги на калым зарабатывал. Женился, когда мне перевалило за сорок. Отдал за жену двадцать тысяч афгани, а теперь только триста.
— Я тоже немалые деньги платил за Анахиту — тридцать тысяч афгани,— говорит Фатех.— Конечно, обидно, что этого декрета не было в наше время! Сколько можно было бы сэкономить на женитьбе... Но Салеху нашему повезло, всего триста афгани надо платить за невесту! Такую сумму мы всегда заработать сумеем! Верно я
говорю?! — и хлопает меня по спине своей тяжелой рукой.
— Вам, конечно, радость от этого декрета, а мне горе,— сокрушается старший дядя.
— Да почему же горе? — недоумеваю я.
— Почему, почему,— недоволен он моим вопросом.— Да потому, что у меня еще пятеро невест на выданье. Думал, наконец деньги в дом придут. Девки ладные, красивые. Не меньше тридцати тысяч афгани за каждую калым собирался получить. А теперь не деньги, а одни мыши в свадебном мешке... Нет, этот декрет мне не подходит! — решительно заявил он.
— А что там о земельной реформе люди болтают?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35