https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_vanny/Grohe/
Когда я кончил свой доклад, Ахмад руку пожал.
— От имени командования благодарю за службу. Ты много уже сделал, Салех, для безопасности республики, но это только начало. Впереди нелегкая схватка с душманами. Близится к завершению операция. Давай уточним все то, что тебе предстоит сделать для выполнения задания центра, пройдемся по деталям и мелочам, от которых зависит успех всей операции.
Он остался верен себе и здесь, на чужой территории. Со скрупулезной точностью стал анализировать предстоящий план моей работы в логове душманов, давать советы, как лучше его выполнить, с кем необходимо установить контакты. И еще о явках и паролях, о времени выхода на связь в эфире, о подчинении эмоций разведчика одному только разуму. Одним словом, поговорили всласть о своих профессиональных делах. Взглянул на часы, неодобрительно покачал головой, поднял все еще нетронутую рюмку с подноса.
— Увлеклись делами, забыли о коньяке, а выпить надо за успех предстоящего дела, за нашу победу! — предложил он тост...
Потом уже, морщась от ломтика лимона, вытянув поудобней ноги на ковре, спросил:
— Ну что, надоело на чужбине, Салех, домой хочется?
— Спрашиваешь, с закрытыми глазами побежал бы в Кабул, готов опять молотком стучать вместе с дядюшкой Фатехом. Как он там без меня, не знаешь?
— Заглядывал к твоему дядюшке в мастерскую перед отъездом... Крепится старик, о тебе злодее и слышать не хочет. Только глаза в сторону отводит, начинает сморкаться, когда имя Салеха кто вспомнит,— рассказывает разведчик.— Предложил было ему деньги, а чтоб не обиделся, попросил принять в долг, до возвращения племянника. А он как пошлет меня вместе с тобой куда подальше.
— Узнаю характер дядюшки... А как поживает тетушка Анахита?
— Здорова, занята по дому. Фатех говорит, что сносу нет его старухе... Скрипит, как намазанная арба, а на своем горбу все тащит к себе в гору — и воду, и дрова, и продукты.
С замиранием сердца закрываю глаза и вижу усталое, раньше времени состарившееся лицо тетушки Анахиты, все в глубоких морщинах. Ей непонятно, почему я ушел из дома, бежал от добра к чужим людям, на край неведомой пропасти. Попробуй, разберись темный, неграмотный
человек в этом запутанном, неспокойном мире, за что убивают друг друга, почему люди стали хуже хищных зверей. Война отняла Салеха. Потеряла покой, не спит по ночам Анахита, душою мается... Значит, снова чем-то не угодила Аллаху, если послал ей новые муки и испытания... Она не ропщет на всевышнего, все снесет и вытерпит безропотно, с покорностью. Лишь бы жив был ее Салех, грозные тучи проходили мимо его головы, седина не липла пухом к копне черных волос. Я вижу ее глаза, полные слез, они подняты к небу с надеждой и мольбой...
— Э, да ты я вижу, дружище, никак задремал?— говорит мне Ахмад, слегка задев меня своим плечом.
— Да нет... Просто дом вспомнил, тетушку Анахиту... Для меня она мать родная... Как думаешь, скоро я ее увижу?
— Не знаю,— отвечает мой старый товарищ.— Наверное, когда покончим со всей контрой, как с шайкой Али Шаха.
— Али, Ш ах разгромлен?
— А разве ты об этом ничего не знаешь?— искренне удивился Ахмад,— неужели о разгроме этого матерого зверя не сообщалось в зарубежных газетах?
— Ты же знаешь нашу «свободную» прессу... Она пишет только то, что угодно хозяину... А он здесь один — ЦРУ.
— Да, такому хозяину успехи народной армии явно не по вкусу,— соглашается со мной Ахмад, закуривая новую сигарету.— А знаешь, кто нам помог справиться с Али Шахом? Твой приятель по несчастью мулла Хабибула.
— Так значит я не ошибся... Его голос... женщина в чадре на аэродроме! Он с нами?
— С нами!— подтверждает разведчик.— Остался в рядах солдат народной армии до полной победы. Мы тут с ним сделаем одно дельце, а потом уже мулла в Мекку направится к святому храму Кааба,— улыбается Ахмад. И снова на часы свои посматривает.
— Не торопись... Побудь еще со мной немного,— прошу я друга.— До рассвета еще целый час... Расскажи, как удалось покончить с Али Шахом.
— Что ж, время у нас действительно еще есть... Можно и рассказать,— соглашается он со мной...
И я услышал страшную историю последнего преступления одного из сподвижников лидера «Шамшари ислами»— Али Шаха.
ГЛАВА XXXV
Насилье в мире, как и мир, старо, При нем не может расцвести добро. И даже ветвь, зеленая от страха, Цветов не извлекает серебро.
Камаладдин Исфахани
А было это так. Три дня гонялся я за бандой Али Шаха, а он все уходил от моего отряда, ловко умел следы свои заметать. Люди устали, решил сделать привал подольше, дать возможность отдохнуть солдатам, привести себя в порядок. Только палатки поставили, обед стали в котле варить, привели задержанного человека с опаленным огнем лицом, на которое смотреть страшно.
— Я мулла Хабибула... Нашел своего палача Али Шаха. Скорее спешите в горный кишлак, помогите свершить правосудие во имя господа нашего!
Тут же поднял своих бойцов по тревоге — ив погоню.
Но мы опять опоздали... А всему виной эта проклятая снежная пурга. Налетела нежданно-негаданно, замела все тропы, с ног валит... Сколько живу, а такого января еще не помню. Солдаты проваливались по пояс в снег, ругались, подталкивали друг друга, ползли на карачках, выбивались из сил... Замрет цепочка, поостынет на ветру и снова вперед. Туда, где почти под облаками, птичьими гнездами прилепились ханы к вершине белесой горы. Кишлак небольшой, всего несколько семей. Сейчас они все тут, рядом, в конце кривой улочки, недалеко от старой, развесистой чинары. Лежат посемейно: старики, дети, отцы, матери. Снежная пороша стала их смертным саваном. Надрывно, выворачивая душу, воют собаки. Поджав хвосты, задрав морды к небу, они не уходят от своих хозяев. Ждут, когда их окликнут, погладят по жесткой шерсти и воют, воют проклятые, раздирая душу. Из всех жителей кишлака в живых остался один майсафа. Белобородый, лицо землистое, с глубокими морщинами, замусоленный халат на худых плечах. Говорит не спеша, каждое слово как через сито просеивает.
— Не знаю, почему не упал. Видно, так было угодно Аллаху. Промахнулся душман, который целился в меня.
А другие нет... Все здесь полегли. И стар, и мал. По приказу главного начальника Али Шаха.
Опять он... Хабибула правильно вывел наш отряд на его след, да пурга сойтись в бою с Али Шахом помешала.
Сын крупного помещика, он бежал в Пакистан сразу же после Апрельской революции. Прошел хорошую подготовку в учебном лагере афганских контрреволюционеров под Пешаваром. Вернулся на родину не один, привел банду душманов. Группа небольшая, мобильная. И страшная. Главная задача ее — запугать местное население. Убивать всех тех, кто поддерживает народное правительство Бабрака Кармаля. Убивать, но не просто вешать или расстреливать. В каждую казнь, как известно, он вносит элемент садистской «романтики».
В этом маленьком кишлаке Али Шах задумал новую казнь. В программе лагеря под Пешаваром она значилась, как «своеобразный психологический этюд»...
— Не по душе пришлись нам люди Али Шаха. Нагрянули они в кишлак как снег на голову. Говорят об Аллахе, а поступают по-дьявольски. Овец наших без спроса режут, афгани требуют, греха не боятся...— рассказывает чудом уцелевший майсафа.— Земля слухом полнится... Знали мы, что недалеко от нас охотитесь за Али Шахом... Староста Рахновар, с согласия старейших, послал своего младшего, Махаммада, к вам навстречу... Да беда с ним приключилась... Не дошел...— Майсафа глубоко вздохнул, закашлялся.
С Махаммадом действительно приключилась беда. Недалеко от кишлака мальчик встретил трех вооруженных людей. Они были в форме солдат народной армии. Обрадовался, бросился к ним.
— Скорее, скорее, дяденьки! Там банда Али Шаха! Меня к вам отец послал!
А дяденьки эти оказались душманами.
...Их поставили рядом — отца и сына — лицом к толпе. Пригнали силой взрослых и детей, всех до одного человека. Через крепкий сук чинары перекинута веревка с петлей у земли. Али Шах уже успел принять солидную дозу спиртного... Глаза с прищуром стали хищными, как у коршуна, лицо разрумянилось — сытое, молодое. Подался вперед и начал свой страшный спектакль.
— Уважаемые мусульмане! Этот гаденыш спешил сообщить неверным о нашем прибытии к вам в гости... Думаю, что будет справедливо, если за тяжкий грех мальца перед Аллахом его покарает рука самого отца... Верно я говорю?— спросил он толпу. Ответа не последовало, только плотнее к матерям прижимались дети, опустили в землю глаза мужчины.
— Молчите?.. Ну, ну... Ваш староста клялся, что он не безбожник, а настоящий правоверный мусульманин... А ну, староста, докажи это нам, надевай петлю на шею своему щенку!
Ахнула толпа, попятилась назад, староста упал в ноги...
— О могучий начальник! Пощади мальчонку! Повесь меня! Будь милосердным!
— Э нет! Ты будешь жить!.. А мальчонку на сук. Не тяни время, староста. Мы спешим, берись за веревку, подведите к нему его гаденыша!
Двое душманов схватили Махаммада, легко, как пушинку, бросили к отцу... Он не кричал, не плакал... Просто онемел от страха. И вдруг сухой выстрел. Али Шах испуганно присел на корточки, судорожно стал расстегивать кобуру... Пальцы не слушались хозяина. Звериный страх вошел в его душу, сковал все тело. Пуля только обожгла висок Али Шаха и пронеслась мимо. Сетка паранджи помешала быть глазу метким. Огненная лихорадка от материнской муки ослабила, сделала неустойчивой руку, державшую пистолет. Надо стрелять еще, толпа расступилась, но у женщины не было уже сил нажать на спусковой крючок...
Наконец расстегнулась кобура... И он закричал истошно, хрипло...
— Огонь! Огонь! Всех! Всех! Огонь!
Душманы не пощадили никого. От теплой крови растаял снег, где лежали убитые. Мы опоздали. Банда ушла, растворилась в вихре пурги.
— Рафик командир! Он жив!
Это кричит санитар нашего отряда Нарзула. Ему поручено осмотреть убитых, составить обвинительный акт злодеяний душманов.
Пуля застряла где-то глубоко в желудке у Махаммада. Едва уловимо биение сердца, но жизнь не покидает его маленькое, худое, скрюченное калачиком тельце. Солдаты бережно перенесли мальчика в одну из осиротевших хан, уложили на шинели.
Он был без сознания. Нарзула перебинтовал Махаммада, нащупал пульс и с тревогой покачал головой.
— Ну как, Нарзула? Будет жить?— спрашиваю я санитара.
— Совсем плох. Нужна срочная операция. Я ничего сделать не могу... Понимаете, не могу, рафик командир,— расстроенный от своего бессилия, с горечью как бы оправдывается Нарзула.
Я понимаю его. Он недавно окончил всего-навсего трехмесячные курсы санинструкторов. Умел крепко раны перевязывать, ногу при вывихе вправить, укол сделать. Но здесь нужен был опытный врач-хирург. А где его найдешь в этом высокогорном кишлаке?
В соседней комнате радист, подобрав под себя ноги, пытается установить связь со штабом полка. Надо сообщить сведения о противнике, не знаю как, но попытаться спасти мальчика. Не то пурга мешает, не то сели батареи, в эфире один треск, никто не выходит с нами на связь. А мальчику все хуже и хуже. И вдруг радист поднял руку, просит тишины. Слушает внимательно, что-то записывает в блокнот. Поплотнее прижал наушники, сам заработал на ключе, заговорил на своем языке в эфире. Значит, с рацией все в порядке. Связист повеселел, докладывает с улыбкой:
— На связи советские товарищи! Запрашивают, нужна ли какая помощь? Что прикажете отвечать?
А я, признаться, и не знаю, что отвечать советским товарищам. Попросить, чтобы прислали вертолет с врачом для Махаммада. Но вправе ли я рисковать жизнью советских воинов, чтобы попытаться спасти жизнь одному мальчику. Кто может летать в такую погоду, вон как завывает ветер за забором ханы. А радист, словно мысли мои читает, говорит с уверенностью, как само собой разумеющееся:
— Они могут... Я видел... Летают в такую погоду... Они же русские!..
Собирался закурить, передумал, прячу пачку в карман. Еще несколько шагов от стены ханы до стены. И решаюсь!
— Выходите на связь с советскими товарищами! Передайте: «Нуждаюсь в помощи!»
* * *
Не знаю как, но в эту дьявольскую непогоду, когда в двух шагах ничего не видно, он нашел наш отряд. Завис
над кишлаком, надрывно ревет мотор, а самого вертолета не видно из-за снежной завесы.
Это было хлеще опасного аттракциона под куполом цирка. С двадцатиметровой высоты, раскачиваясь на ветру, как маятники старых стенных часов, с неба, по трапу спускались две человеческие фигурки. Чем ближе к земле, тем они становились выше ростом. Не дожидаясь последних ступенек, русские прыгают в глубокий снег. Вертолет сделал свое дело. Уплывает с ним и шум мотора. Мы спешим к своим друзьям. За плечами у каждого рюкзак, одеты в белые бараньи полушубки. Представляются, как положено настоящим солдатам, чеканно по уставу, лихо вскинув руку к шапке-ушанке.
— Лейтенант медицинской службы Петров!
— Сержант Ниточкин!
Я по старому нашему обычаю троекратно обнимаю гостей.
...Нам не нужен был переводчик. Лейтенант Петров свободно говорил на фарси. Увидев удивление на моем лице, пояснил:
— Отец — специалист по восточной истории, привил любовь к фарси с детства. Ну, а что мальчик, еще жив? Да идемте скорее, что мы стоим!
Навстречу короткому дню пришли сумерки. Я ждал доктора во дворе ханы, по которому расхаживали, кудахтая, голодные куры. Лейтенант вместе с Ниточкиным долго осматривали мальчика. Вышел один, без полушубка, тревожный, взволнованный. Охотно взял сигарету из моей пачки, молча закурили. Петров хоть и в медицинском ха^ лате, а на доктора не похож. Нет у него этакой солидности, докторской важности. У нас в Афганистане на доктора молятся, как на святого. Еще бы! На 15 миллионов жителей Афганистана врачей приходилось до Апрельской революции чуть более тысячи. И лечили они только богатых и знатных людей. Многие бойцы моего отряда врачей и в глаза никогда не видели, где их найдешь вот в таких кишлаках, как этот.
Мне повезло... Мой дядя по матери был доктором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35