Любил он повторять: «Смелый умирает один раз, трусливый — каждый час». Чтобы я ладным да крепким рос, сил своих не жалел. Бывало, часами со мной возится, показывает, как противника под себя подмять, как на лопатки положить. В горах метель вовсю гуляет, а мы с ним на коней — и в горы, волков травить.
Лихая это забава — волков травить! Послушаешь, откуда вой волчий несется, подскачешь поближе к стае да, чтобы страху на зверей нагнать, парочку из них тут же на месте и уложишь. Остальные ошалеют— и врассыпную. Тут ты одного облюбуешь, и давай его гнать что есть мочи! Главное — не отставать, не давать ему роздыху. Бежит зверь, а сам все оглядывается, есть ли погоня. Морозный ветер ему прямо в шею бьет, ее уже не разогнуть. Смотришь — скособочился волк, из сил выбивается. Тут ты ему — аркан на шею и волочишь в деревню. У нас этих пленников потом с собаками стравливают, собак драться учат. Дядя мой говаривал: «Если собака с волком дралась, считай, джигитом стала».
Эх, славный был джигит, редкостный был ашуг дядя мой!
Как восемнадцать мне стукнуло, позвал меня к себе и говорит:
— Ну, Мемо, ты парень молодой, ухватистый. Теперь, поди, половчее меня будешь. В одном курятнике двум петухам не петь. Поначалу в подмастерьях у меня походишь, а там уже сам хватай свою судьбу за хвост. Что из миски своей хлебать будешь да с кем хлебать, сам кумекай. Станешь литейщиком в Бинге-ле, Чапакчуре и Дерсиме. Тамошних деревень тебе на прокорм с лихвой хватит. Стараться будешь — беком заживешь. А я возьму себе Муш, Битлис, Сиирд. Проляжет границей меж нами река Мурат. Как помру, все здешние места твои будут. Покуда я жив, на мои деревни глаз не клади.
Отвез меня в город, одежонку мне новую справили полный прибор для литья. Домой приехали.
— Бери,— говорит,— себе образцы и формы, какие душа пожелает!
Выбрал я себе формы. Дал он мне еще короб для продажи товара и мула. Зашил в пояс золото и говорит:
— Это тебе на черный день. Раньше времени не трожь.
Снял свой кинжал — рукоять оленьим рогом отделана,— мне подает.
— Знаю,— говорит.— Давно поглядываешь на него. Теперь он твой, курбан.
Обнял я его, в плечо поцеловал.
— Ты мне мастерство свое передал, дядюшка,— говорю.— Я за это твой вечный должник. А кинжал пусть у тебя останется.
— Бери, бери,— говорит,— ты только в лета входишь. Он тебе еще сгодится. В жизни всяко бывает.
Погрузил на мула мою поклажу, проводил меня до реки Мурат, по дороге все наставлял, учил уму-разуму. На мосту обнял, поцеловал. Тут я впервой у него на глазах слезы увидал.
— С дорогим человеком расставаться — все одно как от сердца кусок отрывать. Буду ждать тебя, курбан. Как случай подвернется, так и заезжай. Да пусть черноокие газели из Дерсима тебе память-то не отшибают! И от шейхов подальше держись. Что они ни посулят, не верь их брехне. Они спят и видят, как нас с османцами стравить. А ты помни всегда: мы — одной матери дети. Шах Сулейман, что утонул при переходе через реку Мурат, прадед наш общий. От него и турки пошли, и мы, горцы. От вражды с османцами пользы никакой, вред один. А шейхи нас на османцев неспроста натравливают. Гази-паша им поперек глотки встал. «Пусть сбудется повеленье аллаха! — говорит.— Он всех людьми сотворил: и рабов и хозяев. Нету меж ними разницы!» И нынче, скажу я тебе, сынок, неспокойна моя душа. Шейхи из Дерсима того гляди бунт подымут. Случится что — не встревай ты в грязное дело. И другим закажи. Не наша это забота,
пусть грызутся, кому охота. Худо будет — весть мне пошли, я тебя в беде не брошу. Ну, будь здоров!Пока я на ту сторону реки перебирался, он все стоял, смотрел на меня. Потом махнул рукой, повернулся и пошел.
Два года прошло. Дядю повстречать так и не довелось. Стал я бродить по горным оба, по нижним деревням. То песню протяжную затяну, то на зурне заиграю, то саз свой плакать заставлю — все на душе отрадней.
Зазвенели у скотины на шеях колокольчики моего отлива. Запели-засмеялись луга и долины, подхватили мою песню. Полетела громкая слава впереди мастера Мемо, распахнула перед ним все двери. Джигиты да ашуги стали меня похваливать, красавицы газеле-окие — в мою стороны поглядывать. Вольготно катилась моя жизнь, пока я себе лоб об скалу не расшиб. А дело было вот как.
Повстречал я как-то раз девушку с глазами чернее угля. Была она дочкой шейха. Сенем ее звали. Во всем Дерсиме не было розы прекрасней ее. У молодых парней от одного ее имени дух перехватывало. А в пятнадцать так расцвела, что Ширин да Аслы ей и воду на руки поливать не годились. И я против той красоты не устоял. Как увидал — озноб меня затряс.
Весна была. Ехал я на муле в одну оба с готовыми заказами. Бубенцы в сундучке позвякивают, а я под ту музыку песню складываю:
У дороги, у ручья Сад большой увидел я, Сорву яблочко для милой, Ешь, желанная моя! Сколько снега навалило, вай! Меня мать не оженила, вай!
Доехал до речки. Дай, думаю, мула напою. Спешился, разнуздал животину, посвистал малость. Подошел мул к реке. Пьет — словно насосом в себя воду
втягивает. Смотрю на него, завидки меня взяли, захотелось самому студеной водицей побаловаться. Нагнулся я, а оттуда на меня сама красота глядит. Вскинул голову и застыл на месте. Вижу — сидит на скале пери, в руках черного ягненка держит. Покрывало на лбу монетами украшено, по ветру развевается. А лицо, над черным ягненком склоненное, белее снега, так солнцем и сияет.
— Постарался всевышний,— говорю,— эдакую красоту сотворил. Об одном молю творца: чтоб не послал тебе судьбу черную, как твой ягненок.
Завернулась она в покрывало, одни глаза-угли горят.
— С чего это дочке шейха черной судьбы бояться?
— Значит, ты и есть Сенем, дочка шейха?
— Я, а тебе что?
— Ничего,— говорю.— Я думал, ты пери. Испугался: заколдуешь меня. А то мне невдомек, что уже заколдован я. Один твой взгляд мне все сердце испепелил. Да уж не я первый, не я последний.
Рассыпала она свой звонкий смех под покрывалом.
— Не про мои глаза ты в своих песнях поешь? Не дожидаясь ответа, вскочила она на ноги, подходит ко мне.
— Ну-ка скажи, найдется у тебя ошейник с бубенчиком для моего ягненка?
— Ах, жестокая,— говорю,— ты только и знаешь, что для нас, твоих баранов, ошейники готовить. Мало тебе аркана твоих глаз?
Открываю перед ней свой дорожный сундук.
— Выбирай.
Склонилась она над ошейниками, глаза у нее разбежались. Подошел я сзади и обнял ее вместе с ягненком. Она давай отбиваться!
— Что еще выдумал!
— Помилуй, не все мне в путах ходить. Побудь и ты разок в моих путах.
— Да если кто отцу скажет, он. тебя в живых не оставит!
— Зачем так круто? Я выкуп за тебя добрый дам. Выскользнула Сенем из моих рук и говорит:
— Отец меня дорого ценит. За тебя не отдаст.
- А как быть? Подожгла ты мое сердце своими глазами-угольями! Все за тебя отдам! Прикажи — стану псом у твоих дверей!
Она мне пальцем на ножной браслет с серебряным колокольчиком указывает:
— Когда будешь у отца товар торговать, своей рукой надень мне на ногу вот этот браслет,— сказала и запрыгала по камням как лань.
Рассказал я про эту встречу друзьям из оба. Головами закачали, зря, мол, затеял, не про тебя дочка шейха. Разгорячился я: как не про меня! Я же выкуп сполна заплачу! Могу золотом, могу серебром, сколько запросит, заплачу!
— Не надейся,— говорят,— пошли ты шейху хоть коня, хоть пистолет, хоть стадо с погонщиком вместе, одари ты его жену шалями-кафтанами, не выгорит твое дело. Не продадут тебе Сен.ем. Была бы увечная, недужная, тогда другой разговор. А здоровую да красивую только за сына шейха отдадут.
— Ладно,— говорю.— Не отдадут — утащу! Руками на меня замахали, нас, мол, в это дело не
замешивай, не станем мы из-за тебя шейху поперек дороги становиться.
— А мне подручных и не надо, сам все обделаю! Стал я кумекать, решил все же поначалу к шейху
пойти, в ноги ему поклониться. В каждый мой приезд он меня к себе в гости зазывал, против себя сажал, разговоры заводил. Так и в этот раз было. Собрался я с духом.
— Сенем твою, по веленью аллаха...
Только я заикнулся про Сенем, его всего перекосило.
— Эй, да ты кто ж такой, чтобы дочь благородных кровей себе в жены просить! Ты кто такой? Ага, что ли, земля у тебя, рабы? Или ты шейх, стада у тебя без счету, погонщики? А может, ты сейид, у тебя свои мюриды?1 Слоняешься по горам, как Деджал2, весь
пылью да потом провонял, да как тебе, жалкому литейщику, только в башку взбрело про дочь шейха речь заводить?! Прочь с моих глаз! И к нам на яйлу больше не заявляйся, а то ноги пообломаю!
Выскочил я от шейха как ошпаренный, в голове джинны пляшут. Не отступлюсь от Сенем, и все тут! Не продадут — украду! Клянусь аллахом, украду! -
Народ здешний стал меня сторониться. И узнавать-то сразу перестали мастера Мемо!
Вернулся я к себе, не ел, не пил, не спал — все думал, как Сенем украсть. Одному против шейха не пойти. Как быть? Надо людишек нанять. Нашел двоих молодцов. Как узнали они про мою затею, головами замотали: уволь, бабо, с шейхом нам не сладить!
Прошло несколько дней. Сижу я как-то дома, копаюсь в своих железках, отбираю, что для колокольцев подойдет, а сам в голове все проворачиваю, ка:< мне Сенем украсть. Вдруг вваливаются в дом жандармы.
— Показывай удостоверенье!
— Какое удостоверенье?
— Ясно, какое. Удостоверенье личности!
— Сам видишь, ага! Нету у меня никакого удостоверенья, одни колокольчики.
— Метрику тебе в отделе давали?
— ?!
Один жандарм и говорит:
— Пиши, этот тоже дезертир. Документов нету.
— Да вы в своем уме? — говорю.— Какой я дезертир?
— А ну, топай! Там разберутся!
Надели наручники и повели. Даже к соседям зайти, наказать им за домом присмотреть, и то не дали. Так и ушли — дверь нараспашку.
День целый в пути провели. Стало смеркаться. На ночлег в лесу остановились. Достали жандармы из сумок еду. Сидят, едят, я смотрю. Потом один спать завалился, другой сел огонь сторожить. Смотрю — подперся рукой, тихонько песню затянул. Голос низ-
кий, за душу хватает. Опять мне Сенем вспомнилась. И я вздохнул, рукой подперся, отвечаю ему в лад:
Светит в небе звезда— как дотянешься? Полюбил навсегда — как расстанешься? Ждешь удачи в любви да обманешься, Разобьет злой рок сердце вдребезги!
Как кончил я песню, тот ко мне так и кинулся.
— Ай, курбан! И ты ашуг?
— Угадал.
Подсел он ко мне, обнял, как брата родного. Достает из сумки еду, сует мне.
— Ешь! Не обижайся, брат! Мы ведь тебя не знали!
Видит: я руками пошевелить не могу,— снял с меня наручники.
— Только не сбеги, брат, а то пропали наши головы.
Положил я ему руку на запястье.
— Ашуг ашуга не обманет. На том свет стоит! Разговорился парень. Али его звали.
— У ашугов кругом враги, брат. Вот и на тебя кто-то наклепал, да не из простых, видно, людей. Из тех, кто мошной трясет... Ты хоть расшибись, по твоей просьбе жандармов не пошлют!
Вот когда мне глаза открылись. Смекнул я, к кому тропка ведет, и рассказал жандарму все без утайки.
Выслушал меня Али и говорит:
— Худо твое дело, курбан. Теперь тебя оштрафуют за то, что нет метрики. В солдаты возьмут да за дезертирство срок набавят. Если заступника не найдешь, года три протрубишь. Есть кому за тебя заступиться?
— Дядя у меня есть, больше никого. Но дядя ради меня жизни не пожалеет.
— Кто он, дядя твой?
— Литейщик, как я.
Уставился Али на огонь, кумекает что-то, потом ко мне оборотился и говорит:
— У кого власть в руках, тому и с властями тягаться. Нет власти — мошной тряхнуть надобно. Если у твоего дяди пояс набит туго, поехали к нему, может, и пособит.
Наутро мы уже к дяде путь держали. Стали к деревне подходить, Али опять на меня наручники нацепил.
— Ты на нас зла не держи, курбан,— говорит.— Пусть все видят, что в нашей бане чисто.
Как увидел меня дядя в наручниках, между двоих жандармов, так и взревел:
— Вай, горе мне! Не впрок пошли советы мои сукиному сыну! А ну, отвечай, кого убил, кого ограбил?
— Не пугайся, дядя,— говорю.— Дело так и так. И выкладываю ему все начистоту. Дядя меня слушает, а сам шейха честит на все корки.
Кончил я свой рассказ.
— Не трусь,— говорит.— Найдем ходы из любой беды!
У дома народ стабунился. Смотрят люди на жандармов, шепчутся. Дядя к ним выходит и говорит:
— Жандармы нынче в гостях у нас. Давайте их потешим! Вы покамест собирайтесь, а мы перекусим да к вам прибудем.
Разбрелись люди. Дядя к жандармам оборачивается:
— Заночуете у нас, отдохнете. А завтра спозаранку на спежие силы в город отбудем, выручать молодца.
Жена его, тетушка Гюльфюз, живехонько цыпленка зажарила, выносит на блюде яйца, сыр. Дядя угощает:
— Ешьте, гости дорогие!
Только мы пальцы к блюду протянули, дядя встал:
— Погодите,— говорит.— Есть у меня для гостей дорогих угощение почище этого. Вижу я, они племяннику добра желают.
Выносит хурмовую ракы .
— Давненько я не трогал эту бутылочку, нынче самое время ее распить.
У Али глаза заблестели.
— Ай, порадовал нас, ага! А то мы и забыли, какой от ракы дух идет.
Второй жандарм наклонился к нему, что-то на ухо шепчет. Али головой замотал.
— Мемо ашуг,—говорит,— знать, и дядя у него ашуг. От ашуга зла не жди. И то правда, когда еще выпить доведется!
Плеснул дядя ракы из бутылки в бокал, водой разбавил. Побелело зелье, как молоко. Глотнули сперва гости по очереди. Али рукой усы вытер, языком прищелкнул.
— Огонь, а не ракы! Пошли тебе аллах удачи, ага!
Дядя мне бокал протягивает.
— Пей! Не сиди, как сыч. Развей свою тоску!
Я ракы в жизни не пивал. Подношу бокал ко рту — в нос шибануло. Глотнул,— о-о-ох! — всю глотку так жаром и охватило. Ну, думаю, спалит все нутро мне напрочь. Захрипел, заперхал, как овца. А жандармы и дядя со смеху катаются. На третьем глотке чую: теплая волна к голове подступила и камень на сердце словно как растворился. Захотелось мне песни голосить, плясать, смеяться. И Али разомлел: весь красный сидит, глаза сощурил. Уж и языком не ворочает. Одно твердит:
— Ай, курбан! — и дядю обнимать.
Под конец мы до того расходились, что я и думать позабыл, как завтра меня в город под конвоем поведут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21