Пожалей свое тело белое, не подставляй под удары, пожалей розы щек своих, мед губ своих,— убереги их от кровавых ран! Подойди ко мне, сдайся без боя, стань венцом на моей голове!
Полыхнули черным огнем глаза Джемо.
— Семь джигитов честно пролили кровь на этом поле. А ты хочешь, чтобы дочь Джано пошла на попятную, отступилась от слова своего? Ах ты, тварь! Уж не знаю, какая мать тебя родила! На поле боя хвостом вертишь, как сука. А еще мнишь себя медведем!.. Не для таких, как ты, розы щек моих, мед губ моих! А ну, защищайся!
Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Заплакал я от радости, услыхав такие ее слова. И народ вокруг зашумел.
— Хей, Джемо! Вздуй хорошенько этого наглеца! Подрежь ему хвост, собаке!
Науськала Джемо Черного Волка — и на противника! Тот на руки поплевал — мое дело, дескать, упредить! — и вперед. Черный Вюлк сразу цап бесхвостого пса за глотку! Вцепился в него мертвой хваткой. Кара Сеид смотрит — худо псу. Давай его отбивать, Черного Волка дубасить. Джемо меж тем изловчилась, бац по его дубинке — просвистала она на другой конец поля. Кара Сеид глаза выпучил, не моргнет. Видать, мозги у него враз набекрень съехали, про пса своего забыл. Ему бы на цепь налечь, оторвать бесхвостого от Черного Волка, а он стоит балда балдой, рот разинул. Пес сам с грехом пополам вырвался из зубов нашей зверины — и наутек. Воет истошно, а Джемо ему вслед еще своей цепью громыхает.
Повеселела родня побежденных джигитов, загалдела, как воронье.
— Ай, джигит Джемо! Ай, курбан! Проучи его, чтоб впредь неповадно было!
Подняла Джемо дубинку, над головой держит. Глаза черным пламенем полыхают.
— Ну, Кара Сеид,— говорит,— раскусил ты теперь, кто джигит, кто газель? Сдавайся по-хорошему, домой сам пойдешь. Не сдашься — понесут тебя!
Заходила толпа ходуном:
— Не жалей его, Джемо! Будет пощады просить—все равно не щади. Покажи, чего он стоит!
Утер Кара Сеид пот со лба и говорит:
— Умру, а без боя не сдамся! Опустила Джемо дубинку.
— Ладно, иди за своей дубинкой. Сражайся, как мужчина!
И пошла играть с ним, ровно кошка с мышью. То дубинку у него из рук выбьет, то ударами засыплет. Загоняла его вконец. Напоследок саданула ему с размаху по шее — свалился парень. Оттащили его в сторону. Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Подбегаю я к ней, в лоб целую. Толпа ревет на всю округу. И Черный Волк визжит от радости, Джемо руки лижет.
Вижу —народ расходиться хочет. Разъярился я.
— Что же вы, сукины дети,— ору,— про свою мужскую честь забыли? Девку от земли не видать, а вы ее одолеть не можете, неужто ей теперь без мужа оставаться?
Молчат, зубы стиснули. Только сопение слышно. Ударил я кулачищами себя в грудь, еще пуще заорал:
— Тю! Жалкие твари! Нет средь вас ни одного джигита!
Тихо стало. Горы вдали мой голос перекатывают. И вдруг слышу — конь заржал в лесу, волк зарычал.
— Есть, Джано-ага!
Все головы повернули. Смотрим — выезжает из леса Мемо, мастер по литью колокольчиков. За ним на цепи волчица тащится.
Славный джигит Мемо, добрый мастер. Колокольцами своими на всю округу славится. Все его добром поминают: и в горных деревнях, и в степных, и кто побогаче, и бедняки. Всем готов услужить. Кликни только — он тут как тут. А уж петь возьмется да на сазе подыгрывать — всю душу тебе наизнанку вывернет. Не одну девку засушил на корню, а сам ни на кого и не глядит. Одно слово — ашуг.
Подъезжает к нам Мемо, одним прыжком с коня — скок! Волчицу огрел цепью, чтоб попусту не скалилась да не рычала, и к нам подходит. Ай, джигит! Глаз не оторвешь! Волчица и та перед ним хвост поджимает, словно псина.
Да что говорить! Сердце у меня екнуло от радости, как показался Мемо со своей волчицей. Враз смекнул я: не отдавать Джемо невесть куда, невесть кому, своему достанется. Да и как не смекнуть! Уставилась она на него, глядит, не моргая, а в глазах-то страх застыл! Э-э-э, думаю, девичий страх — добрый знак. Ай да Мемо, ай да удалец!
Обступили крестьяне Мемо. Всяк ему ласковое слово норовит вставить. А я на радостях трубой затрубил, всех перекрыл.
— Мемо! Где же ты, сукин сын, пропадал до сих пор? Где тебя носило?
— Не знал я про то, что Джемо сегодня продается. Как узнал — мигом прискакал. Во весь опор гнал, упустить боялся.
— И не совестно тебе на такую девку с волчицей нападать?
— Без нее мне твою волчицу не одолеть. Будь она ягненком, я бы с нее пылинки сдувал, из своих рук изюмом кормил.
А народ уж Джемо подзуживает:
— Эй, Джемо, покажи ему, чтоб помнил Карга Дюзю!
— Чтоб помянул тот час, когда на свет родился!
— Ты его только дубинкой погладь, а уж мы за ноги оттащим!
Гляжу я на нее — рука, что цепь держит, задрожала. И сама вся словно как осела. Черный Волк меж тем уши навострил, смотрит на волчицу, облизывается. Выводит Мемо свою волчицу на поле. Дубинку в руке держит крепко. Увидала волчица нашу зверюгу,— красавец пес, черная шерсть с отливом!—так и оскалилась, так и заурчала, глазищи огнями зелеными засветились.
А Джемо все стоит, не шелохнется. Мемо тихо эдак к ней подходит, а она словно как во сне.
Тут народ всполошился.
— Эй, Джемо! Что стоишь, шевелись!
Она и не слышит. Как подменили девку. Тогда народ стал Черного Волка натравливать.
— А ну, Черный Волк, ату его, ату!
Пес вроде бы понял, что ему орут. Забрехал, стал
задними лапами снег рыть, стал к волчице подступать. Я-то сразу смекнул: не будет он драться, самец в нем проснулся. Волчица хвост поджала, съежилась вся, словно почуяла — никто за нее не стоит, все за Черного Волка.
Впился парень глазами в Джемо — не глаза, а две молнии. И она на него смотрит, да так, словно пощады просит, словно убежать от него силится, да не может.
Тут улыбнулся джигит — ясно, чья взяла. Черный Волк меж тем давай вокруг волчицы крутить! Обнюхивает ее, облизывает, хвостом виляет. И она как почуяла— не будет он ее задирать,— успокоилась, пасть закрыла, стоит, урчит. Да и народ притих, пса науськивать перестал — какой толк?
Глянул я на Джемо — румянец ей щеки заливает, губы опять зацвели ярким цветком гранатовым, в глазах уж не страх, любовь светится!
Стоят эдак оба друг против друга, им и невдомек, что цепи у них из рук выскользнули. Почуяла волчица свободу, в лес припустила. Бежит, на ходу то и дело морду оборачивает, Черного Волка, знать, за собой кличет. А его и звать не надо. Он за ней по пятам мчится.
Мемо и Джемо поглядели им вслед, потом друг на друга, улыбнулись, побросали на землю свои дубинки. Взял ее Мемо за запястья, подв,ел к своей лошади. Лошадь заржала радостно. Смотрю — Джемо повинуется джигиту с охотой.
Вскакивает он на лошадь, Джемо за спину сажает. Ай, курбан! Ну, как не вспомнить мне тут про Кеви мою, про то, как я ее умыкал. Приникла она тогда к спине моей, ну точь-в-точь как Джемо сейчас к своему жениху. Стою, гляжу на них, слез не удержать.
Выхватывает тут Мемо из-за пазухи кошель с деньгами, мне под ноги бросает. Кошель упал, в снег зарылся.
— Плачу калым сполна, Джано! Благослови нас!
— Благословляю, курбан!
Ударил Мемо коня каблуками в бока — взвился конь и птицей по горам. Мы все только рты раскрыли да так и остались стоять с разинутыми ртами.
РАССКАЗЫВАЕТ МАСТЕР ПО ЛИТЬЮ ЗВОНКИХ КОЛОКОЛЬЧИКОВ МЕМО
Я муж Джемо. Мемо меня звать. Нет такого человека ни в Муше, ни в Битлисе, ни в Чапакчуре, ни в степных деревнях, ни в горных, чтобы не знал, кто такой Мемо. Не сыщешь другого мастера в нашей округе, чтобы отливал такие звонкие колокольчики, как я. Не счесть овец в наших отарах, коров в наших стадах, и у каждой животины на шее гремит колокольчик моей работы — и каждый колокольчик поет на свой лад.
Ой вы, мои колокольчики! Звените вы — песню складываете, звените вы — сказку сказываете. Заплачете вы — горы с вами заплачут, засмеетесь вы — долы с вами запляшут.
Навьючу, бывало, на мула наперевес два тюка, полных колокольчиков звонких, поеду на яйлу продавать — от богачей отбоя нет.
— Эй, Мемо! Эй, курбан! Подари радость нашим оба! Продай нам свои колокольчики!
В гости к себе зазовут, неделями не отпускают. Не знают, куда посадить, чем угостить. Козленка режут, угощают. А все ради песен моих.
Ой, бабо! Нет таких песен в нашем краю, чтобы я не знал! Я и сам их пою, и на сазе играю, и на зурне. Саз у меня — только тронь струны пальцами — запоет, зазвенит на тысячу голосов, что твои колокольчики. Поди попробуй устоять! Тут и стар и млад,— все в пляс пускаются. А как зурну возьму, протяжную затяну— хей, бабо! — вся душа твоя так пламенем и займется да тут же в пепел рассыплется. Будь ты хоть овцой бесчувственной, и то не выдержишь, заплачешь.
Дядя меня этому мастерству обучил. Не простой это был человек, всем джигитам джигит, всем ашугам ашуг. На коне скакать — лучше его нет. Летящую птицу бьет без промаха. Рука у него стальная — никто ее в запястье не согнул. Такому удальцу бы толь-
ко по горам свистать-озоровать, только он в жизни ни разу на разбой не вышел, ни одного каравана не разорил.
Посадит, бывало, меня к себе на колени и приговаривает:
— Говорят у нас, будто рабу, чтобы разбогатеть, надобно в горы на разбой податься. Не верь этой брехне, Мемо. Кто грабежом живет, тому в колокольчик живо травы напихают. А ты, душа моя, надейся только на руки да на голову. Если ремесло свое крепко знаешь, тебе уже вовек рабом не бывать да и себе рабов не добывать. Ремесло в руках — оно и есть настоящее-то богатство. Не поддавайся на уговоры, Мемо, будь сам себе ага.
Слова его с делом не расходились. Руки у него золотые были, а голос серебряный. Для шейхов, для беков делал кинжалы булатные. Из оленьего рога, из черного дерева рукоятки вытачивал — любо посмотреть. Для невест из золота, серебра украшения к головным уборам, серьги, ожерелья, ножные браслеты из его рук выходили, да такие, каких во всем белом свете не сыщешь.
Как свадьба где, выйдут пехливаны бороться — тут он первый, всех на лопатки уложит. Ашуги выйдут на состязание — он тут как тут, саз его заливается, будто соловей в нем сидит.
Девяти лет от роду остался я сиротой. Бандиты меня отца-матери лишили. Когда поднялись шейхи против Кемаля-паши, бросил он такой клич: «Я подымаю боевое знамя, чтобы проучить Кемаля-пашу и всех османцев. Они надругались над исламом, сослали халифа в край гяуров. Эй, мусульмане! Собирайтесь все под мое знамя!»
А у наших крестьян еще память свежа, как османцы делились с нами и кровом, и последним, куском, когда гнала их с насиженных мест на запад русская армия. Выходит, люди к тебе с открытым сердцем,
а ты на них с ружьем, и вве из-за страха? Какой ты после этого человек, какой мужчина? Послали наши врагу свой ответ: не будет нас под твоим знаменем. Разъярился главарь, выбрал ночь потемнее, налетел на нашу деревню, перерезал всех до единого.
Та ночь до сих пор в моей памяти... От снега все белым-бело... Ввечеру подморозило. Луна вышла. Вдруг рядом выстрелы загремели. Отец и говорит мне:
— Полезай в солому, Мемо, схоронись!
Зарылся я в солому, а мать с отцом стали отбиваться. Было у нас два «мартина». Пока отец из одного стреляет, мать другое заряжает. Слышу — все во дворе затрещало, загудело. Напугался я, сознание потерял. Очнулся оттого, что задыхаться стал. Вижу — все кругом в дыму, а снизу меня жаром о.бдает. Выбрался я из соломы, выхожу во двор — сердце остановилось. Отец и мать лежат в луже крови. Весь дом пламенем полыхает. Знать, налетчики подожгли солому и ушли, а меня не увидали, а то бы прирезали, как овцу.
Схватил я отцовское ружье и помчался куда глаза глядят. Бегу, через трупы изувеченные перескакиваю. Во всей деревне ни одной живой души. Тихо кругом, только вдали волки завывают. Бросился я в дубовую рощу неподалеку от деревни. Волков я тогда не так боялся, как бандитов.
Два дня бродил по лесу. Голодный, от холода закоченел весь, из глаз — слезы ручьем.
Что делать, куда податься? Из всей родни остался у меня один дядя. Решил я к нему пробираться. Как деревня его называлась, я помнил, а дороги туда не знал. Попался мне в лесу одичавший мул. Оседлал я его, поехал дядю искать. Еду, у людей спрашиваю, по горам петляю. Изрядно я этак покрутился, а дядю все же разыскал. Прижал он меня к груди, как сына родного... У него я и вырос. Жен у него много сменилось, а детей так аллах и не послал. Бывало, скажет мне:
— Я красоту люблю, Мемо. У нее нет конца. Как повстречаюсь с красотой — душу за нее отдать готов, жизнь положить!
Так и жил: заплатит за девушку сто золотых монет, возьмет к себе в дом, а через два года уж обратно к отцу отсылает,
Все свое мастерство передал мне дядя без утайки. Как латунь плавить, чтобы потом струной звенела, как отливать колокольчики, чтобы гремели с подголосками. У него я и на сазе играть обучился, и на зурне, и тому, как во время борьбы противника покрепче ухватить, и тому, как в мишень стрелять, и тому, как волков в горах травить.
Учит меня и приговаривает:
— Уж коли стал моим учеником, Мемо, будь сильнее всех, ловчее всех, искуснее всех. Прицелился — попади, схватил — не упусти. Глянул врагу в глаза — страху нагнал, глянул другу в глаза — сердце в плен забрал. Бедных защищай, богатым не угождай!
И всякий раз он разбой корил. Сел как-то раз на камень, что в народе «бородачом» прозвали, и говорит:
— А знаешь ли, Мемо, эти два камня, что стоят по обе стороны горной дороги, когда-то людьми были. И были люди те страшные разбойники. Выйдут на дорогу и грабят добрых людей, деньги . отымают. У кого денег нет, того убивают. Чисто звери были, никого не щадили. Что хаджи, что ходжа — все для них едино было. Как-то раз заступили они путь одному бедному страннику, что после хаджа домой возвращался. «Давай деньги!» — «Нет у меня денег, я домой иду из страны Мухаммеда и Али. Путь далекий, притомился я, отпустите меня с миром»,— отвечает им хаджи. Разъярились разбойники. Один кричит другому: «Хватай его за бороду и кончай с ним!» Понял старец, что пришел его смертный час, и говорит: «О творец милосердный, обрати этих душегубов в камни!» Всевышний внял его мольбе и тут же их в камни оборотил.
Хей, славный был джигит дядя мой! Не было для него порока позорней трусости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21