повесть
РАССКАЗЫВАЕТ МЕЛЬНИК ДЖАНО
Джемо я вырастил один. Вырастил ее смелой, как волчица, быстрой, как газель. От всех бед ее охранял. Пуще глаза берег, пуще чести своей.
В утешение ее мне жена оставила. Красотой она вся в мать уродилась. Кудри черные синевой отливают, в глазах черных огонь полыхает. Губы — что твой ширванский гранат! Засмеется — подставляй ладони: жемчуга сыплются! Нахмурится — кинжалы бровей в сердце тебе вонзаются.
Когда матери лишилась, была она с ягненка беззубого. Возвращаюсь я с войны, а она, горе мое, по полу ползает. Теперь смотри, какая стала! Кожа нежней розового лепестка, рука тверже стали.
Мать ее Кеви звали. Была она дочерью бека, а я у другого бека рабом был. И было нас таких у него девять деревень, и все за господина своего в огонь и в воду. Скажи нам бек: «Умрите!» — умерли бы, глазом не моргнули.
Так у нас из рода в род велось. О себе и не помышляли, все о беке своем пеклись. На рисовых полях спины гнули, на состязаниях удальство показывали, табуны пасли, не смыкая глаз, бились то с волками, то с османскими войсками —все для бека, все ради славы его. Кто ружья добывал, кто контрабандой промышлял, а кто и разбоем. Для бека и пот проливали, за бека и жизнь отдавали.
Даже в молитвах ничего не просили мы для себя у всевышнего. Изо дня в день только и повторяли: «О всевышний! Пошли нашему беку долгую жизнь!
Умножь его богатства!» Себя и за людей не считали.В праздничные дни, бывало, выйдешь на единоборство, либо копья метать на полном скаку, либо волка травить. Тут уж ты жизнь свою загубить готов, лишь бы от других не отстать. За что ни брались, все беку своему славу добывали, что от дедов-прадедов завещано, свято берегли.
Был я у бека любимый раб. На скакуне своем вихрем по горам носился, птиц влет стрелял, стада бековы от разбойников отбивал, верным людям гашиш переправлял да следы заметал. Снарядит соседний бек караван, чтобы за кордон ткани дорогие да сахар переправить,— первое мое дело — засаду устроить.,
Бек жить без меня не мог. Чуть что — меня зовет. Хлопнет по спине, скажет только: «Покажи свою доблесть, Джано!» — а я уж на коне птицей лечу, зверем кричу, только стон стоит в горах, только ветер свистит в ушах. Что твой Зал-оглу Рустам — отчаянная голова. От сучка свой глаз не оберегал, жизнь свою, что ни день, на кон ставил.
Да, видно, на роду мне другое было написано. Зовет раз меня бек к себе. Пришел я, землю перед ним поцеловал. Потом выпрямился и говорю:
— Приказывай, бек мой! Умру за тебя!
Бек меня словно и не замечает. Сидит на ковре, ноги под себя поджал, рукой бороду поглаживает, смотрит поверх моей головы.
Я опять — хлоп на землю:
— Бек мой! За тебя жизнь отдам!
Встал он, подошел ко мне, похлопал меня кнутовищем по спине да и говорит:
— Джано, должен ты мне службу сослужить. Трудное дело тебе хочу поручить.
— Приказывай, бек мой! За тебя голову сложу, за тебя кровь по капле пролью!
— Просил я соседского бека отдать мне дочку Кеви. Подарки ему послал. Он их мне назад воротил. Не хочет, видно, со мной породниться.
— Пусть небо лишит его честного имени! А ты, бек мой, увидишь, зря ли я сгрызал вместе с кожурой орехи грецкие, зря ли зубами раздирал сырые уши лошадиные!
Несколько месяцев, назад послал наш бек меня с другими рабами к соседнему беку, велел передать ему в подарок полсотни овец, дюжину коров и двух чистокровных арабских скакунов и посватать за него дочку его, раскрасавицу Кеви.
По этому случаю решили мы народ потешить, беков посмешить.
Кто борьбу затеял, кто у коня на хребте кувыркается, кто в стрельбе состязается. На мою долю выпало объездить жеребца.
Выбрали поляну, натыкали вокруг нее высоких кольев, чтоб жеребец на людей не кинулся, да и выпустили его туда.
Вижу — конь лихой. Грива волнистая по ветру вьется, шкура гладкая на солнце переливается. Не конь — огонь. Ржет, на дыбы встает, копытами землю роет.
Решил я поначалу народ развеселить.
— Где уж мне с таким гладким конем,— говорю,— на голодное брюхо сладить! Насыпьте и мне корма!
Народ со смеху покатился. Один мне кричит:
— Чего тебе насыпать? Ячменя или диких груш? А я ему:
— Сыпь их себе! Сам поешь и Жену свою накорми, да не забудь помолиться за здоровье своего бека, что вас так сытно кормит. А у нас по-другому заведено. Джигит не джигит, пока не съест мешок грецких орехов со скорлупой да коровью голову целиком.
Подают мне на подносе коровью голову с пылу с жару и кладут рядом мешок грецких орехов. Бисмил-ла! Хватаю я голову двумя руками и давай, как пес, уписывать все подряд, не разбирая, где кости, где мясо. Головой верчу, мясо зубами рву, смотрят люди, от смеху за животы хватаются.
Покончил с головой, вскакиваю на ноги, беру мешок и начинаю грызть орехи. Подброшу орех, зубами его хвать! — и жую вместе с кожурой, только треск
стоит. Глядь, полмешка орехов как не бывало! Хохочет народ.
— А теперь,— говорю,— посмотрим, травяное брюхо, кто кого!
И — к вороному. А он почуял неладное, уши прижал— и на задние копыта. Чтобы, значит, передними меня раздавить. В два прыжка я у него на спине очутился. Конь давай задом вертеть, все сбросить меня норовит. Напружинится весь, как лук, и на дыбы. Я сижу крепко, словно меня к коню припаяли. Уж он, зверюга, сигал-сигал! Пот по нему градом льется, хрипеть стал. Тут я лег ему на шею, руками за уши его ухватил. Из последних сил вскинул он морду да цап меня зубами за ухо! Вижу: из уха кровь брызнула. Взбесился я почище коня. «Ах ты, падаль,— ору ему,— я тебя так проучу, такую серьгу на ухо навешу, что на всю жизнь запомнишь!» Повис у него на шее, пригнул морду к земле, схватил зубами его мохнатое ухо да и отхватил кусок.
Беку нашему потом всё рассказали. Вот я и напомнил ему, как грыз орехи грецкие да зубами рвал уши лошадиные, тоску его развеять хотел. Бек только криво усмехнулся.
— Зря старался, Джано,— говорит,— мы к нему со всем почетом, а он к нам спиной. Дочку свою, Кеви, продал хромому сыну соседнего бека. В следующую среду повезут ее к жениху. Покажи свою удаль, Джано! Пришло время смыть с нашей чести черное пятно.
— Самое время, бек мой!
— Если отобьешь невесту и привезешь ее сюда, на награды не поскуплюсь.
Поцеловал я землю у его ног и говорю:
— За тебя жизнь положу, бек мой, за тебя всю кровь по капле пролью! Отобью невесту у хромого пса! Приведу к тебе целую-невредимую, бек мой!
Дал мне бек в подмогу пятьдесят взадников, все молодцы как на подбор. За горой Каморит устроили мы засаду. Затаились, ждем, когда поезд свадебный станет спускаться к реке Мурат.
К вечеру дозорные принесли весть: поезд приближается. Глянул я из-за скалы, вижу—вьется над дорогой облако пыли. Впереди едут семьдесят всадни-
ков. За ними невеста, сидит на лошади в большой плетеной корзине. Ее лошадь хромой за собой на веревке тянет. Сзади еще конников тридцать.
Разделил я своих людей надвое. Решил так: одни нападут на бекову охрану сбоку, другие сзади, а я в суматохе схвачу невесту, и поминай как звали.
Как только я подал сигнал, выскочили наши из засады. Выстрелы загремели, лошади заржали. Бековы охранники мечутся как очумелые, совсем одурели с перепугу. Я — не шелохнусь, на невесту глаз нацелил. Смотрю — хромой выпустил веревку, пришпорил коня, удирает. Пристрелил я поганца, чтоб не позорил мужское племя.
А лошадь невесты ошалела, видно, от выстрелов, прянула в горы. Я — ей наперерез. Вытащил невесту из корзины, привязал к спине — затрепетала вся, как птица! — и в лес, только меня и видели.
И сейчас не могу в толк взять: как это я решился на такое дело, товарищей своих бросил. Бес ли попутал, на роду ли было так написано — поди разберись! Одно скажу: забыл я напрочь про бека своего, когда его невесту умыкал. Чудилось мне: за свою добычу бьюсь. Вонзила в меня кинжалы глаз своих, когда пересаживал ее к себе в седло,— и отшибло память.
Еду, а она прижалась всем телом горячим к моей спине, словно ее прилепили. В ней жар и во мне жар. Пот с меня в три ручья, сердце стучит, в горле сухо, во рту горько. Ветер лесной меня обдувает, а я весь горю, как в огне.
Услышал я — вода журчит. Спешился, привязал коня к дереву и, не снимая ружья, прямо к ручью. Окунул голову в пенистую струю, напился всласть, поплескал себе водой на грудь, на руки, пар от меня повалил.
Вдруг слышу звонкий голос из леса:
— Эй, джигит! Воды напился, а Кеви проворонил!
Смотрю — Кеви уже лошадь от дерева отвязала, в седле сидит. Кафтан на ней зеленый, на голове свадебный убор. Выпрямилась, осанка гордая, а уж красива так, что и глаз не оторвешь. Отвечаю ей ровным голосом:
— Своего не упущу. От меня и на крыльях не улетишь.
Засверкали у нее глаза, как молнии. Ни слова не сказала, ударила только Джейрана ногами по бокам и помчалась прочь.
Я и бровью не повел. Коли охота, пусть потешится. Потом руки ко рту приставил и кричу:
— Хо, Джейран, хо-о...
Умный у меня конь. Сразу встал как вкопанный. Заржал, ответил мне. Бекова дочка ну его плеткой охаживать, ну кулаками по спине молотить! Джейран ни с места.
Не выдержал я, расхохотался, глядя на нее.
— Иди ко мне, Джейран,— говорю,— уморил ты бекову дочку.
Конь ко мне затрусил. Выгреб я из торбы горсть изюма, скормил коню. Достал горсть очищенных орехов грецких и сушеных абрикосов.
— Слазь с коня, бекова дочка,— говорю,— будешь слушаться меня, как мой конь, буду и тебя кормить из своих рук.
Она и не пошевелилась. Рассыпал я по земле угощение, сам снял ее с седла.
Думал я тогда, что придется мне долго возиться, приручать гордячку, а вышло все наоборот. Крепче Джейрана приросла ко мне душой красавица.
Три года укрывались мы с ней в горах и ущельях, три года рыскали по нашему следу люди моего бека. Да где им напасть на след Джано! Здешние места я знаю, как дом родной. И бекова дочка все вынесла, душой не пала. Зимой мы с ней на мельницах ночевали, летом — в лесу, на войлочной подстилке. Ни разу не охнула, не вздохнула бекова дочка. Ночью она спала, я сторожил, днем я спал, она — на дозоре. На этом же войлоке она и дочку родила, сама пупок ей перевязала, сама в честь матери своей нарекла Дже-мо. Привязала Кеви ее к себе за спину, и поскакали мы в горы. Так и стало нас трое. Молока своего у Кеви не было. Брали мы у чабанов козье молоко, им поили дочку.
Тем временем отступились от нас бековы люди, перестали за нами гоняться. Видать, надоело им зря по горам-долам шастать. А может, и другая причина тут была. Новые заботы появились у шейхов-беков.
Стал ходить по деревням один ходжа, чудные вести разносил. Объявился будто бы в стране Рум новый паша, из себя красавец: волосы золотые, глаза голубые, статью — богатырь. И объявил он страшную войну османскому падишаху-кровососу и всем гяурам, что с ним заодно. Закипела битва. Сошлись один на один падишах и паша, ударил паша своим мечом — падишаха пополам перерубил. Очистил паша от неверных всю страну. Освободил и самого халифа, что томился у гяуров в плену.
Сорок дней, сорок ночей праздновали все османцы великую победу. Разослал паша всем шейхам и бекам такой приказ: «Эй, горцы! Хватит вам насильничать да разбойничать! Не будут больше богатые обижать бедных. Теперь все равны. Ослушаетесь моего приказа — вам же будет хуже. Пойду на вас войной, как на падишаха ходил, потушу ваши очаги!»
Одни беки и шейхи покорились, подарки паше послали. Другие восстали против паши. Вместе с ними и наш бек оказался.
Как услышал я это, бросился ходже руки целовать.
— Теперь,— говорю,— и я буду рабом паши. Кровь за него пролью, жизнь за него положу. Буду ему верно служить, пока не покорим всех смутьянов.
Ходжа по спине меня погладил:
— Коли так, записывайся добровольцем в войско шейха Махмуда да передай ему мое благословение.
Шейха Махмуда вся округа знала. Славный джигит, храбрый воин. Одной свиты при нем — триста конников. Пастбища у него неоглядные, стада несчитанные. Кто глянет в его черные глаза — в огонь и в воду за него пойдет, рабом его станет.
Прибыл я к шейху, руку ему поцеловал, благословение от ходжи ему передал.
— Джемо и Кеви,— говорю,— отныне рабы твои.
А шейх Махмуд про нас уже наслышан.
— Разве твоему беку неведомо,— говорит,— что раб господа не смеет перечить его воле? Что же он подымает голову против всевышнего? Кто против воли всевышнего пойдет, с пути собьется. Гази-паша нечестивцев с наших земель прогнал, всем бедным свободу дал. Кто против него поднялся, тому худо придется. А ты теперь нам брат, бекова дочка нам названая сестра, берем ее к себе под защиту. Ее жизнь, ее честь пуще глаза будем оберегать.
Тяжко было расставаться с Кеви. За три года мы с ней и на миг не разлучались. Да и не осталась бы она, если бы не ребенок. В ту пору она второго ждала.
— Кеви,— говорю,— ради нашего дитяти, что появится на свет, надобно тебе здесь остаться. Ждите меня с дочкой, пока не вернусь.
Тут она пальцами себе в живот вцепилась, словно хотела вырвать из него дитя, что разлучает нас. Потом вдруг руки как плети опустила, глаза потухшие в землю уставила. Подошли к ней люди шейха Махмуда, увели в дом.
Решил шейх Махмуд удальство мое испытать да людям показать. Собрал народ и говорит мне:
— Много слышал я про тебя, Джано. Поглядим же, каков ты молодец!
Для начала потягался я силами со стрелками шейха. Вижу, все как один — знатные стрелки. Кто со ста шагов в серебряную монету попадает, кто у сигареты, воткнутой в землю стоймя, кончик сшибает, кто сосновую шишку, подброшенную вверх, насквозь пулей просаживает.
Пришел мой черед. Поставил я сзади себя ягнячью бабку. Нагнулся, просунул ружье между ног и всадил пулю прямо в серединку бабки, разлетелась она вся на мелкие кусочки.
Стали бороться. Шейх Махмуд выставил против меня своего лучшего борца — Хайдаро. Всем джигитам джигит Хайдаро: челюсти — бычьи, лапищи — мед-
вежьи. Не дает сопернику ни отдышаться, ни сил набраться, ястребом терзает жертву, пока не заклюет.
Схватились мы с ним на снегу. То он один прием применит, то я другой. Оба в поту, а перевеса ни на одной стороне нет. Он меня к земле жмет, да поди ж ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21