Такой она осталась на фотографии, сделанной отцом.
Но себя она помнит плохо. Зато отчетливо помнит горячий, обжигающий ноги песок пляжа, перевернутые лодки, под которыми они с ребятами прятались от дождя, терпкий вкус шелковицы, красившей язык и губы в лиловый цвет. Но главное было море. Теплое, искрящееся под солнцем в жаркий полдень. И тихое поутру, с прозрачной, почти неподвижной водой, сквозь которую хорошо видно ракушечное дно, и сонные крабы, и медузы, безвольно повисшие на своих раскрытых зонтиках. И ночное море, грозное, непонятное, пугающее чернотой в безлунные ночи. Ночью городок переставал быть курортом. Он становился пограничным пунктом. Прожектора вспыхивали голубыми зарницами, их свет шарил по воде в поисках вражеской лодки с непрошеными гостями.
После войны, студенткой, она приехала в этот городок. Нашла дом, где жили когда-то семьи пограничников. Городок был тот же. В садах дозревала шелковица. Пахло копченой ставридой и горячей золой.
Она искала море. Но того, прежнего моря она не нашла. Было какое-то новое море, прекрасное по-своему, но другое.
Оно напоминало о детстве, которое кончилось. Об отце, не вернувшемся с войны.
Но то, прежнее море жило в ней как воспоминание о счастье. «Вот возьму Юрку и повезу его к морю,— думала она.— Кто знает, как сложится жизнь. Пусть в его сердце живет море, как живет оно в моем».
С осени Юрка пойдет в школу. Она уже купила ему школьную форму. И теперь, когда он был еще в детском саду и проводил на даче свое последнее дошкольное лето, она каждый день открывала шкаф и подолгу, словно с удивлением, разглядывала серые форменные брюки и рубашку с подшитым белым воротничком.
Она чувствовала себя виноватой. В последнее время она мало думала о сыне. Она оправдывалась тем, что принимала экзамены. Но знала, что это не так. Глядя на Юрку, она думала: он не видел моего сына. Только на фотографии, и то на старой. Интересно, как бы они понравились друг другу. Юрка любит новых людей. Особенно мужчин. Они не лезут целоваться и не заставляют читать стихи. С ними можно поговорить о войне и о полетах в космос, куда Юрка собирался слетать в ближайшее время.
Она вспомнила, как Стах разглядывал фотографию, держа ее в своих чуть дрожащих пальцах. И как вернул со словами: «Не похож на тебя».
Это было все, что он сказал. И прозвучало так: «Он не похож на тебя и поэтому не может меня интересовать». И она немного обиделась в душе. Теперь она думала: а если бы у него был сын? Разве я не искала бы в нем его черты?..
Они поужинали на кухне, служившей одновременно столовой. Тамара многое в обстановке квартиры переняла у Люки Луховицкой. На стенах развесила полочки с керамикой. Купила «абстрактные» занавески и сама разрисовала плафон. Люка была у них и все похвалила. Только сказала, что плафон надо было поручить раскрасить Юрке. «Было бы еще наивнее»,— сказала она.
Раньше все это было очень важно. Какой плафон и какие занавески. И что скажет по этому поводу Люка.
— Где-то у нас было вино,— сказал Олег.— Допьем? Он достал из холодильника начатую бутылку. Это было
«Мукузани». Его любимое вино.
— За твоего Стендаля,— сказал Олег.
— За твое сообщение на форуме,— сказала она.
— Вкусный сыр,— сказал он.— Это какой?
— Вологодский.
— Вкусный. Купи еще.
Вино было холодное, с кислинкой. Пить его было приятно. .
— Надо съездить на ярмарку в Лужники,— сказал он.— Говорят, там есть немецкие ракетки. Легкие и красивые. Надо посмотреть.
— Ты меня любишь? — спросила она.— Очень?
— Странный вопрос.
— Ты бы мог прожить без меня?
Она подумала, что это вопросы в духе Зои Петровны, и улыбнулась.
— Тебе самой смешно,— сказал он.
Он поцеловал ее в щеку и пошел в комнату, хлопая разношенными за зиму тапочками. Вскоре он уже лежал на диване в своей любимой позе — на спине, с ногами, задранными на высокий валик, и читал.
Это был Хемингуэй. Роман, о котором она говорила ему. Он читал и смеялся. У него была черта: смеяться не оттого, что смешно, а оттого, что хорошо написано. Смеяться от удовольствия, которое доставляет точное описание, точное слово.
Она прислушалась к его смеху, внезапному и резкому в тишине вечерней квартиры.
«Надо купить ему новые тапочки»,— думала она.
Она чувствовала себя виноватой. Не только перед сыном. И перед Олегом. И перед плафоном, которым еще недавно так гордилась.
«У меня хороший дом,— думала она.— Хороший муж. Замечательный сын».
Она думала так, и ей хотелось плакать. Она сама не знала почему.
«Наверно, я истеричка. У Стендаля хорошо об истеричках. Для того чтобы перестать быть несчастными, говорит он, им недостает лишь настоящего несчастья.
Я — Авдакова,— думала она.— Для многих это звучит как титул. Я чувствую себя с ним защищенно. Уверенно. Как за каменной стеной. Мне кажется, я бы не могла быть женой человека, фамилия которого меньше значит».
Она погасила в кухне свет и подошла к окну.
Улица затихала. Одно за другим выключались окна в доме напротив. Они гасли, как гаснут контрольные лампочки на пульте, когда одна из систем прекращает работу (это было сравнение Олега, и оно нравилось ей).
Она напевала негромко. В горле першило от слез.
«Завтра же напишу Оле,— подумала она.— Сто тысяч лет я не писала Оле».
Высоко в небе, поднятый антеннами, невидимыми в темноте, над магазином «Изотопы» горел атомный цветок, похожий на георгин,— грозный и добрый символ двадцатого века.
За окном смеркалось. В поселке кое-где зажглись огни. Отчетливо темнели в полосе багряного заката холмы за балкой. Там, на холмах, стояли деревья. Кажется, тополя. Их было четыре, и они были хорошо видны, каждое в отдельности, и казались очень высокими.
Ольга привычно поглядывала в окно. Ей был виден кусок дороги, ведущей на гидрошахту. Дорога проходила позади поселка и там, где сворачивала к домам, была скрыта от глаз. Но Ольге всегда удавалось узнать Сергея издали, даже в неясном свете сумерек. Он любил ходить пешком; Утром и среди дня это не удавалось. Но после работы он всегда отпускал шофера. У него была особенная походка — легкая, быстрая. Он не умел смирять ее и вскоре изматывал спутников, а еще скорей спутниц.
Мая Реутова часто жаловалась, что за Сергеем не угнаться. Единственный, кто выдерживал темп Бородина, был Стах Угаров. Может быть, поэтому они часто возвращались с шахты вместе.
Так было и сейчас. Увидев их, Ольга включила плитку, чтобы разогреть обед. «Интересно, затащит Сергей Стаха к нам или нет»,— думала Ольга. Сергей любит Стаха. Он говорит, что Стах человек, на которого можно надеяться. А Сергей редко ошибается в людях.
Сергей был чуть повыше Стаха и шире в плечах. Они оба размахивали руками — так легче было идти. Вот они скрылись за домами, чтобы затем показаться уже вблизи, у самого крыльца. Так и есть: Сергей зовет Стаха зайти. Стах колеблется. Похлестывает веточкой полыни по сапогу. Потом смотрит на часы. Столовая уже закрыта.
— Вы долго там будете совещаться? — говорит Ольга, выглянув в окно.— Суп остынет...
— Какой у тебя суп? — спросил Сергей.
— А вот какой дам, такой и будете есть.
Она сказала это с притворной строгостью. Забота была ее потребностью и почти стала ее профессией. Ей уже не хватало заботы о муже и детях, особенно теперь, когда сын был в лагере, а дочь целыми днями пропадала у подруг. Ей надо было заботиться обо всех этих нелепых людях, которые не сумели наладить свою жизнь как следует и жили как бы махнув на себя рукой — как придется...
Таким был Стах. И отчасти Майка,— ей легче, все же она женщина. И в какой-то степени Павлик. Впрочем, о Павлике достаточно заботились в тресте., и в комбинате, и даже в совнархозе. Павлик часто говорил, что ему повезло,— у всего начальства были дочки-невесты. Он также говорил, что не хочет спешить в этом деле и готов ждать, пока подрастет Маринка Бородина — «дочь непосредственного начальника»,— говорил он.
Сегодня Сергей и Стах задержались позже обычного. Приезжал управляющий трестом. Привез кого-то из совнархоза. Неужели Сергей опять поил их? Как в тот раз. И что это за дурацкое правило. Приезжает какой-нибудь туз, слазит в шахту на часок, а поднимается и заявляет, смеясь: «Мы обед честно заработали». Подавай банкет. И все за счет государства. Выписывать кому-то премиальные, ловчить. В прошлый раз Сергей собрал деньги у своих инженеров. Что-то вроде складчины. И Ольга кричала тогда: «Я вас презираю. Новое поколение! Интеллигенция! Позор!» А Сергей сказал: «Все. Хватит банкетов. Будем с этим кончать...»
— Вообще-то мы сыты,— говорит Сергей.— Разве чайку попьем...
Ольга разглядывает Сергея придирчиво. Ей кажется, что его лицо красней, чем всегда. И глаза блестят.
— Вижу, что сыты,— говорит она,— небось опять закатили банкет? А ну дохни!..
— Я же сказал: с банкетами кончено,— говорит Сергей.
— Значит, не приезжали? — Ольга подозрительно смотрит на Стаха.
— Приезжали,— говорит Стах.— И в шахту лазили. И на банкет намекали. Ну, Сергей и привел их в столовую. Обычное меню. Борщ, каша, котлеты... Познакомьтесь, говорит, что наши шахтеры кушают. Какой себе в шахте зарабатывают обед.
— Ну и как?
— Сначала, правда, вид у них стал слегка ошалелый. А потом ничего. Покушали. Даже борщ похвалили. Достали кошельки и расплатились. Все честь по чести.
Сергей и Стах разгуливали по кухне, потирая руки. У них был вид как у мальчишек.
— А я рада,— сказала Ольга.— Я очень рада. Вы же новое поколение инженеров и должны работать по-новому. И строить новые отношения между людьми. На другой основе... Все начинается с мелочей.
— Погоди радоваться,— сказал Сергей.— Савва этого мне никогда не простит. Именно потому, что все начинается с мелочей. Верно, Стах?
— Потому что мелочи ближе к нашей собственной шкуре,— сказал Стах.— А большое, великое — это всегда вдали. Почти абстракция. Вот почему в отношениях между людьми мелочи играют большую роль. Сегодня мы нарушили традицию. Ритуал. И мы еще помянем этот день...
— Все равно я рада,— сказала Ольга. Сергей снял телефонную трубку.
— Фабрику дайте,— сказал он.— Реутову... Ну, что у
вас? Как дела? Сушите? Сколько отгрузили? Ну, молодцы. Молодцы, говорю. Старайтесь...
Он говорил негромко, не повышая голоса, тем ледяным тоном, который действовал хуже крика и который вгонял в краску самых неуязвимых.
— Что там опять? — спросил Стах.
— Зашламовали трубу. «Колено» забилось, и полдня его очищали. В общем, они не виноваты. Виновата техника... Придется объявить ей выговор в приказе.
— Технике? -— спросил Стах.— Или Реутовой?.. «Все же ему жаль Майку,— подумала Ольга.— Он не
любит, когда ей достается. Пытается ее защитить. И во всяком случае никогда не говорит о ней плохо».
Мая легко обижается. Особенно обижает ее такой ледяной тон. Ей ничего не стоит заплакать. Может быть, она и плачет сейчас, отвернувшись, чтобы никто не видел, и размазывая по лицу угольную пыль.
— Зря ты ее,— сказал Стах.— Техника штука капризная, сам знаешь...
— Я знаю, что в этом месяце нам увеличили план. А в следующем увеличат еще. И так будет теперь из месяца в месяц, пока не осилим проектную мощность. Спрашиваю — дадим план? Отвечают — дадим. Если техника не подведет. Так принято считать, что подвела техника. А чаще человек подводит технику. Какой-нибудь ротозей, вроде диспетчера Попутного, забутит пульповод, затопит камеру с углесосами, и будем стоять три дня...
Сергей был что-то слишком разговорчив. Так бывало с ним, когда он чувствовал себя виноватым. Майка не тот человек, с кем надо так разговаривать.
— Позвони ей,— сказал он Ольге.— Скажи, чтобы зашла к нам, когда освободится.
Ольга позвонила на фабрику. Ей сказали, что Мая Викторовна где-то на погрузке. Ей передадут, чтобы она позвонила на квартиру Бородину.
Пили чай. Потом Сергей полулежал на диване, просматривая газеты. Глаза его начинали слипаться, стоило ему положить голову на подушку или просто прислониться к чему-нибудь. Стах и Ольга смотрели телевизор. Передавали концерт из Москвы. Ольга гадала, о чем он думает сейчас, глядя на экран телевизора.
Вспоминает Москву или переживает за Майку?
Они были хорошей парой, Стах и Томка. И они любили друг друга. Но жизнь развела их. У Стаха погиб отец в автомобильной катастрофе тяжело заболела мать. Ему пришлось бросить институт и уехать к ней. В Сибирь. Потом смерть матери, армия, контузия при взрыве мины... Он перестал писать Томке, а она вышла за другого.
Вчера она получила письмо от Томки и сразу ответила ей. Письмо получилось длинное и сумбурное. Теперь она жалела, что отправила его. Трудно писать после долгой разлуки. Пожалуй, Тамаре будет скучно его читать. И уж во всяком случае не следовало приглашать Томку в Донбасс. Впрочем, мало ли что пишут люди в письмах.
«Будешь поблизости, заезжай к нам. Не пугайся слова «Донбасс». У нас тут очень здорово. Здесь проходит Донецкий кряж. Кто бывал в Закарпатье, говорит, что очень похоже...»
Тамара прочтет это, сядет в поезд и поедет... в Закарпатье.
«А ведь могло быть так,— подумала Ольга,— что в этой комнате нас было бы четверо».
— Сережа, проснись. Послушай, какая песня хорошая.
— Я не сплю,— говорит он. И опять засыпает. «Устает он. Мне мало остается. И я злюсь на него. Но
кто бы мог его заменить? Говорят, с годами любовь проходит. Остается привычка. Наверно, любовь боится будней. Но у нас их нет и никогда не будет. Тревожная наша жизнь. Тревога спасает от скуки, от пресыщения. Где-то на юге есть скала «Пронеси, господи». Она нависла над дорогой и, кажется, вот-вот упадет. Иногда мне кажется, что мой дом стоит под этой скалой. Когда ночью раздается телефонный звонок. Или когда Сергея долго нет и телефонистка Верочка говорит: «Он в шахте. Там что-то случилось на западе. Ушел подэтаж, что ли...»
Зазвонил телефон, и она невольно вздрогнула.
— Ты меня искала? — спросила Мая.— Не знаю. Вряд ли. Что-то устала я. Кто у вас?
«Кто у вас». У нас тот, кто тебе нужен. Но ты никогда не спросишь об этом прямо. Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23