Потом подошел к овцам и погладил их по сухим теплым спинам. До его поля оставалось метров сто. Он уселся около овец.
Солнце пекло вовсю. Легкий прохладный ветерок, пробегавший по полю, внезапно утих. Огромная долина замерла, ни один колос не шелохнется...
С тех пор нет-нет да и встретится Хасану Алие. Перекинется с ним приветливым словом — и у обоих на сердце радостнее становится. Потом им труднее стало видеться. Мастан запретил дочери уходить из дому, словно почуял недоброе. Всякий раз, когда она отправлялась в горы, он становился сам не свой. Однажды спросил в упор:
— Скажи-ка, где это ты все пропадаешь?
Алие промолчала, потупив голову. Страшнее всего было ему это молчание. Распалившись, он накричал на нее, но ничего не добился.
— Так. Гуляю...—вот и все, что она ему ответила.
— Она гуляет! — гремел отец.— Что девчонке одной делать в горах? О чем твоя голова думает?
— Да что плохого в том, что я туда хожу? Зверей там нет.
— Ты меня слушай! Не зверей, а людей — вот кого нужно бояться. Они хуже зверя, хуже шайтана!
— Мне скучно сидеть дома.
— Поедем со мной в касабу?
— А потом что делать?
Мастан долго ахал и охал. Его дочь перечит ему, дерзит. Слыхано ли это! Однако доводить дело до большого скандала он не решился. Ссоры у них в семье кончались всегда одинаково. Он, когда сердился, уходил из дому и дня два не показывался домашним на глаза. Потом возвращался, и примирение наступало само собой.
— Мать, собери поесть,— говорил Мастан жене. Постепенно, слово за слово, все становилось на свое место.
Но теперь тревога не оставляла его даже ночью. Он вдруг вскакивал с постели и брел сам не зная куда.
— Тронулся,— перешептывались крестьяне.— Совсем тронулся Мастан.
Встречаясь с ним на улице, каждый внимательно смотрел на него. Не мутные ли у него глаза? Не пора ли ему в сумасшедший дом? Ведь случись такое — вся деревня возликовала бы.
— Скоро подохнет,— сообщал в кофейне Сердер Осман.
— У него семья, не греши,— отвечали ему.
— И у нас семьи,— махал в ответ рукой Сердер Осман,— а кто нас жалеет?
— А по мне так хуже будет, если он рехнется,— заявил Хасан из семьи Окюзлеров.
— Это почему же?
— А вот послушай. Он и в своем уме когда, слушать нас не хочет, за людей не считает. А коль свихнется, еще хуже будет.
— Полоумного,— возразил староста Керим,— не оставят в деревне. Сразу на него бумагу — и конец.
— Повесят? — с замиранием сердца спросил Мара мыт.
— Нет, зачем?.. Составят бумагу — и в сумасшедший дом, к таким же, как он.
— Эх,— вздохнул Рыжий Осман,— как было бы спокойно! Ни тебе конфискации, ни ипотеки.
— Жена, дочь у него останутся,— размышлял вслух Салих.— Свалятся они нам на голову.
— С бабами еще труднее будет,— глубокомысленно заключил Хотунлу.
— Да что с вами? — попытался образумить людей Хасан.— Очнитесь! Кто это вам сказал, что Ма-стан свихнулся?
— Я сказал,— отвечал Рыжий Осман.— Нормальный человек не станет гулять среди ночи по улице.
— Слыхал я,— многозначительно сказал Хотунлу,— что в Енидже есть ведьма. Очень лихая такая. И подговорили ее наслать порчу на Мастана.
— Хотунлу правду говорит,— поддержал Салих,— по всему видно, что в него шайтан вселился.
— А в касабе рассказывали,— продолжал Хотунлу,— как в прошлом году один такой заколдованный бродил-бродил месяца два, а потом взял да и утопился.
— А не врешь?
— Клянусь верой! Османсали это говорил. Тот, что кофейню арендует у Геика Хаджи.
— Этот зря болтать . не станет,— подтвердил Салих.
Хасан молчал.Открылась дверь. Вошел Мастан.Хотунлу, а за ним Хаджи, Салих и староста Керим юркнули в дверь—от греха подальше. На Мастане лица не было — почерневший, осунувшийся, он действительно походил на безумного. Поздоровался, сел. Ответили ему холодно. Только хозяин кофейни Муса держался как ни в чем не бывало. Подбежал, долго тер стол полотенцем.
— Налей-ка чайку, Муса, если горячий,— попросил Мастан.
— Сию секундочку! — отвечал тот.— У меня холодного не бывает.
Не замечая презрительных взглядов, он направился к плите. Достал с верхней полки стакан с позолоченной каймой, налил доверху, принес Мастану. Тот в ожидании хлопал по столу ладонью — ловил муху...
Больше всего на свете Мастан любил лошадей. Был у него даже породистый жеребец — хозяин души в нем не чаял.
— Уж если заводить коня,— говаривал Мастан,— так такого, как мой вороной. Он происходит от знаменитого жеребца самого Нуреттина-паши.
Действительно, конь был хорош. Без всякой дороги чутьем узнавал путь. Стройный, высекающий копытами искры из камня, он словно сошел со страниц старинной сказки. Во всем Кесикбеле не было лошади умнее и изящней его. Но он был с норовом. Шум машины приводил его в ярость. Как заслышит рев мотора — седок мешком летит на землю. Словно понимал конь, что машина отняла у него превосходство, и потому ненавидел ее.
В последнее время за вороным ходил Ахмед, по прозвищу Дружок. Во всей деревне у Мастана только и было близких людей, что этот Дружок и хозяин кофейни Муса. Дружка он облагодетельствовал — взял к себе и дал ему работу. Зато тот и предан был Мастану, как собака.
Несколько раз в год Ахмед ездил в соседние каса-бы. Правда, важных дел ему не доверяли: он был забывчив. Накажи ему хоть сто раз, из двух поручений одно непременно забудет. К примеру, скажет ему Мастан: «Привези из касабы гвоздей»,— и достаточно. Если же кто-нибудь попросит купить ему заодно и топор, приедет Ахмед или без топора, или без гвоздей.
С того дня, как Мастан впервые разрешил ему сесть на вороного, он заважничал. Если отправляется куда-нибудь, непременно несколько раз, красуясь, проедет по деревне туда и сюда. Крестьяне подзадоривают его, притворно ахают:
— Молодец, Дружок! Настоящий Чакыджи. Лицо Ахмеда покрывается густым румянцем, и он
птицей пролетает по деревне.
С утра отправился Ахмед в Гюней за врачом для Мастана. К вечеру должен был вернуться. Стемнело, а его все нет. Мастан уже начал ворчать:
— Уснул в дороге, что ли!
— Взрослый человек, не ребенок,— успокаивала его жена,— Управится и приедет.
— Взрослый, да беспечный! — раздражался Мастан еще больше.— Завалился где-нибудь под горой и спит себе.
— Нет, он спать не будет,— возражала женщина.— Знает, что здесь больной ждет.
— Пузырь у него вместо сердца. Мир будет рушиться, ему все нипочем. Я сам виноват. Нашел кого послать, будто нормальных людей нет.
— Должно быть, что-то его задержало.
— Разбойники напали?
— Может, доктора не смог найти.
— В каждой касабе докторов полно! Не один, так другой. На одном Аптуллах-бее свет клином не сошелся.
— Мало ли что,— вздохнула женщина.— Откуда ты можешь знать?
Мастан сыпал проклятиями.
На другой день, едва открыв глаза, Мастан первым делом справился об Ахмеде. Тот еще не приезжал.
— Ну, пусть только приедет!— пригрозил Мастан, обматывая талию шерстяным кушаком.— Уж я с сукиным сыном поговорю...
Одевшись, он вышел из дому и долго стоял как вкопанный, глядя на дорогу, ждал, не услышит ли отдаленного топота копыт. Подождал, подождал, потом, бормоча что-то себе под нос, отправился в кофейню.
Ахмед вернулся лишь после обеда — пешком, без лошади. Весь в поту, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами он прошел мимо кофейни. Мастан постучал в окно. Ахмед не слышал. Тогда Мастан послал за ним Мусу. Тот вылетел из кофейни, как стрела из лука, не заставляя хозяина дважды повторить приказание.
— Дружок, Дружо-ок! — заорал он Ахмеду вслед.— Хозяин тебя зовет!
Ахмед обернулся, перевел дыхание, увидел в окне Мастана и неверными шажками засеменил к кофейне.
—Где ты пропадал? — грозно встретил его хозяин.— В пору было на розыск посылать!
Ахмед мешком опустился на первый попавшийся стул — никак не мог отдышаться. Молча стянул с головы потрепанную кепку, расстегнул минтан. Рубаха его была темной от пота.
— Не спрашивай, мой ага,— выдавил он.
— А конь где?
— Сейчас все расскажу... Беда свалилась на нашу голову. Пропала лошадь, ага.
Мастан подскочил как ужаленный. Занес кулак над головой Ахмеда.
— Что ты наделал, подлец?! Это же какой конь — от племенного жеребца! Негодяй, сукин ты сын!
— Помер вороной...
Мастан как подкошенный повалился не стул.
— Ох, ох! Позор тому, кто доверяет дураку!
— Я ни при чем. Это хозяин постоялого двора виноват.
— Хозяин? Он мне заплатит, этот ублюдок! — Мастан обрадовался возможности хоть деньги за коня вернуть.— Рассказывай все как есть!
— Приехал я в Гюней. Привязал лошадь на постоялом дворе у Геврека.
— Что дальше?
— Ну, ясное дело, привязал его за узду, стреножил., И за шею еще привязал, чтобы не сорвался, если какая-нибудь кобыла во дворе окажется.
— Так ты его удушил?!
— Нет! Ты слушай!
— Что слушать? Моя вина! Доверил тебе лошадь.
— Привязал я вороного. Мне нужно идти к врачу. Буду, говорю, скоро. Ну вот, возвращаюсь на постоялый двор. Геврек смотрит на меня... Странно так смотрит. Я ему: что с тобой? — а он молчит. Тут я сразу и подумал, что с конем неладно... Выбегаю во двор — в крови лежит.
— Что случилось?
— Кобыла зашла во двор. Вороной взбесился. Порвал узду, путы, веревку на шее. Никто его не мог удержать. Геврек сколько лет около лошадей, и то не смог. Живет у него хромой монах, гяур. Так вот этот монах взял и ухнул вороного колуном. Помер конь.
— Хромого заставлю заплатить!
— На мне вины нет. Мастан уже понял это.
— Редкостный был конь,— повторял он горестно/— К чужим ни за что не шел. А порода какая — от жеребца самого Нуреттина-паши! Птица, а не конь!
Ахмед любил вороного еще больше, чем Мастан.
— Нет греха на моей душе,— бормотал он.— Клянусь аллахом, он был для меня дороже сына.
— Эх, какой был конь! — сокрушался Мастан.— Племенной! А где же доктор?—спохватился он наконец.
— Завтра приедет, сегодня у него дела.
— Я его тоже по делу зову!
— Там убили одного. В Верхнем Армутлу следствие идет.
— Приспичило им! Нашли время человека убивать, когда я заболел!
Крестьяне, услыхав о гибели вороного, подсели поближе.
— Я его ржанье за сто метров узнавал,— сокрушенно вздыхал Муса.— Даже копытами цокал по-своему, душа моя! Знатный был конь, паша среди коней.
— Верно, паша среди коней,— кивал Мастан.— отпрыск жеребца самого паши! Кому, как не ему, быть пашой среди коней!
— Больно пуглив был,— вставил Хотунлу.
— Потому что породистый, понял? Не чета вашим полудохлым клячам. Им все равно! А этот чуял, когда лист мимо пролетит.. Я бы его на десять человек не променял. Он лучше меня понимал, кто мой враг, а кто друг. От смерти меня спас. Никогда не забуду!
— Что ты говоришь? — удивился Хотунлу.
— А как же! Поехал я как-то на озеро уток стрелять. Утки далеко сели. Начал я подъезжать к ним тихонько. Вдруг стал вороной как вкопанный. Порази его аллах — с места не тронется, что значит порода! А оказалось, впереди прямо перед конем яма глубокая. Крестьяне потом рассказали. Никогда я этот случай не забуду.
— Эх,— вздыхал Ахмед,— словно ребенка своего лишился! Даю, бывало, ему овес, а он ржет. Я его по ржанью, как человека, понимал.
— Что ж поделаешь,— сказал Мустафа,— помер. Люди помирают, не то что лошади.
— Кто знает цену хорошей лошади, тот поймет меня,— вскипел Мастан.— А что ты понимаешь в лошадях, если вырос на ишаке?
— Ага, не годится так расстраиваться,— успокаивал его Ибрагим.— Коня найдешь, человека потеряешь.
От вороного и его родословной разговор перекинулся к коням легендарных Кероглу и Чакыджи, и в конце концов все забыли, с чего начался этот рал говор.
Ах, как ждали крестьяне большого дождя! Того, который выпал, пока Хасан сидел в тюрьме, было недостаточно, чтобы налиться зерну. Нужен был на
стоящий ливень, обильный и щедрый. В деревне глаз не спускали с вершины горы Карынджалы, над которой вот уже три дня крутились тучки. К вечеру они начали расти, приобретая грязно-черный цвет. Такие тучи обычно сулили дождь земледельцу. Их называли «благословенными облаками». Люди уже знали: постепенно разрастаясь, черное крыло закроет весь небосклон. Можно было заранее устраивать .праздник.
— Недолго осталось,— говорил Сердер Осман, поглядывая на небо.
— Помоги аллах! — откликался Рыжий Осман. Облако выплыло из-за Карынджалы, единственное облако с черной сердцевиной.
— Мало больно,— вздыхал Рыжий Осман,— черноту за собой не тянет.
— Отец говорил мне, что черное облако одно не приходит,— отвечал Сердер Осман.— Черные облака, что овцы: куда одна, туда и все стадо.
— Помоги аллах!
Облако все росло, потом разорвалось пополам, и два кудрявых тополя застыли над горой, словно пришитые. Как ни старались люди забыть о них, занимаясь своим хозяйством, глаза сами собой нет-нет да и поднимались кверху.
— Гвоздями приколотили нашу тучку-спасительницу! — кричал Хотунлу Рыжему Осману.
Тот показывал ему свою самокрутку. Дым от нее поднимался прямо вверх.
— Как же ей двигаться, коль ветра нет?
— Типун тебе на язык! Не вмешивайся в дела аллаха.
Облака снова сошлись, превратившись в верблюда. Подул слабый ветерок, тучка не двигалась.
— Сейчас ветер ее повернет,— обещал Сердер Осман.
Действительно, через четверть часа ветер усилился, и облако начало скользить с вершины горы вниз, а за ним набежали новые облака, еще и еще... Через час они уже занимали полнеба.
— Ну, что я говорил? — радовался Сердер Осман.— К вечеру польет,— обещал он с видом знатока.
Напряжение рассеялось. Люди потянулись в кофейню.
— Сыграем в шашки? — подмигнул Рыжий Осман Сердеру Осману.
— Обязательно, друг. Кто еще против меня?
— Давай один на один,—расхрабрился Рыжий Осман.
Никто не решался сражаться с Сердером Османом. Как игрок он был известен не только в своей деревне, но и во всей округе. Когда же он победил известного в касабе Хромого Эмина, слава его среди завсегдатаев кофеен достигла апогея. Теперь его иначе и не называли, как Чемпион.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я взошел на гору, посмотрел в долину,
Чую — сзади Мустафа целится мне в спину.
(Из народной песни)
Омытые дождем, утолившие жажду поля ожили, задышали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20