повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Пусть сгорит с деньгами вместе
Хозат-бей, Не уйдет от нашей мести Хозат-бей!
(Из народной песни)
а весело катилась по дороге, собой облако пыли. Казалось, отвяжи сейчас хозяин от нее двух тощих, поджарых лошадок — она сама покатится дальше.
Дорога вела в горы. Три горы поднимались впереди, одна другой выше. Среди гор затерялось сорок деревушек. Они входили в состав разных нахиё1. Одни относились к Булдану, другие — к Гюнею, третьи — к Алашехиру... Но все они вместе составляли Кесик-бель. Общие обычаи и заботы, общие радости и тревоги роднили их. Местные крестьяне часто называли себя просто кесикбельцами, не упоминая даже названия родного села, словно они жили в огромной деревне, разделенной на сорок частей.
Одна из лошадей споткнулась. Возница тряхнул поводьями.
— Проклятая! Подлая скотина! Только ячмень переводишь...
Лошадь, словно обидевшись, дернулась и снова стала. Под колесами арбы тихо заскрипел песок. Возница натянул поводья и хлестнул упрямицу кнутом. Это его успокоило, и он замурлыкал единственную песню, которую знал. Слов было не разобрать.
Арба въехала в ущелье. Мастан огляделся по сто ронам. Всякий раз, как он въезжал в это ущелье, его охватывал страх. Три молчаливых каменных исполина
смотрели на него. Он начал торопливо нахлестывать, вожжами лошадей. Песок кончился, и копыта звонко зацокали по камням.
Сейдали, Дурмуш и Рыжий Осман пристроились на склоне холма. Рыжий Осман достал свою табакерку, отделанную серебром, и привычными движениями начал свертывать цигарку. Вдруг вдали на дороге появилось маленькое облачко пыли. Рыжий Осман насторожился. Забыв о своей самокрутке, он вскочил на ноги и стал пристально всматриваться в это облачко. Лицо его странно передернулось. Он автоматически водил краем самокрутки по влажным губам.
— Едет...
Сейдали и Дурмуш тоже поднялись, повернулись лицом в сторону ущелья.
— Чтоб он сдох!—отозвался Дурмуш.— Кто знает, какую еще беду накличет на наши головы. От его штучек скоро материнское молоко носом пойдет.
— Да не кипятись ты! — Сейдали сплюнул и растер плевок носком бабуша.
— Сейчас бы его и... — начал Рыжий Осман.
— Не кипятись, говорю! Все равно он свое получит.
Сейдали уселся на землю. Двое других продолжали стоять.
— А ну садись! — Сейдали потянул Дурмуша за штанину.
Дурмуш лягнул ногой. Сейдали тянул все сильнее.
— Садитесь, садитесь же, не стоит самим лезть в беду.
Приятели нехотя подчинились, но по-прежнему не отрывали глаз от дороги. Рыжий Осман медленно вытянул из кармана огниво. Долго расправлял трут, по-том положил на валун белый кремень и несколько раз ударил по нему железкой. При каждом ударе в воздухе разбегались веселые искры. Все еще не етры-вая глаз от дороги, он поднес трут к цигарке; руки его сильно дрожали, и кончик ее никак не совпадал с трутом. Не замечая этого, Рыжий Осман продолжал машинально затягиваться, Сейдали громко смеялся, глядя на его тщетные усилия.
Самокрутка Рыжего Османа, наконец, задымила. Знакомый терпкий запах горелого трута щекотал ноздри. Рыжий Осман любил этот запах, но сейчас он ничего не чувствовал.
Из всех троих только Сейдали сохранял видимое спокойствие.
— И что он опять задумал?
Рыжий Осман пожал плечами. Смял цигарку пожелтевшими от табака пальцами и щелчком отбросил в сторону.
— Может быть...— и не докончил, будто слова застряли в горле.
Дурмуш ослабил завязки чарыков. Пошевелил пальцами ног. Он больше не смотрел на дорогу. Ему было вроде бы легче оттого, что он не видит приближения Мастана. На лице его играла блаженная улыбка.
— Может, он дальше проедет,— озабоченно предположил Рыжий Осман.— Мимо нашей деревни.
— Куда ж ему еще ехать? — отозвался Сейдали раздраженно.
Но Рыжему Осману не хотелось расставаться со счастливой мыслью.
— Дальше проедет! Кроме Караахметли, других деревень, что ли, нет? Может, ему надо в Кушорен, или в Яйладжик, или в Дурумлу, или в Мейале. Да мало ли куда!
— Не знаю,— вздохнул Сейдали. Потеребил свои жидкие усики, сдул с пальцев два волоска.
Дурмуш не менял позы и не вмешивался в разговор.
— Поживем — увидим...— задумчиво продолжал Сейдали.— Что толку раньше времени голову ломать!
Рыжий Осман злобно покосился на него.
— Тебе все равно: «Гори земля-у меня нет ковра...» А у меня этот Мастан в печенках сидит, понимаешь?
— Кто погоняет ишака, тот нюхает его вонь. Сейдали поднял с земли камешек, со злостью отшвырнул его от себя и плюнул ему вслед.
Осман задохнулся от возмущения, побагровел.
— Ничего умного ты не сказал.— На его лице и шее выступили капельки пота.— Тоже мне друг!
— Ну что ты разошелся, душа моя? Правда всегда горькая. Я ведь тебе уже объяснял, что за человек Мастан.
Осман только вздохнул. Что он мог ответить? Сей-дали прав. Не раз они судачили о том, как Мастан отнял землю у Дештимана, Дювера Сали, Юсуфа, Бе-кира Хаджи. Не раз повторял ему Сейдали: «Открой глаза!»
— Пока ничего не известно,— продолжал Сейдали.— Не горячись. Вот доедет до деревни, тогда узнаем, что у него на уме.
— И то дело,— повеселел Осман. Светло-зеленая арба Мастана была уже совсем близко. Сейдали хлопнул Рыжего Османа по плечу.
— Шагай-ка ты отсюда. Нечего зря ему глаза мозолить. Еще заподозрит чего не надо!
Осман, ничего не ответив, поднялся и зашагал в гору, покачиваясь, как тополь на ветру. Сейдали вскочил.
— И ты пока не ходи в деревню,— сказал он Дур-мушу.— Так лучше будет, поверь мне.
— Будь здоров!
Сейдали закурил «зеленую лягушку» и медленно, припадая на одну ногу, побрел в сторону дороги, по которой приближалась, то исчезая за поворотами, то появляясь вновь, арба Мастана. Сейдали все больше мрачнел. Таяла последняя надежда на то, что арба проедет мимо Караахметли. Он хорошо знал, чем грозил крестьянам приезд Мастана. Да и не было никого в касабе, кто бы не знал этого. Сейдали сжал кулак и в бессильной ярости опустил его на первый попавшийся камень. Потом в слепом гневе пнул камень еще раз ногой. Арба уже миновала последний поворот. Расстояние между ней и Сейдали сокращалось. Но он не ускорял шага. До деревни уже рукой подать...
— К нам! Так и есть! Чем же мы прогневили аллаха? — бормотал Сейдали.
По привычке он намотал на правый указательный палец прядь волос повыше виска и с силой потянул ее. Это чтобы голова лучше соображала. На пальце остались три волосинки. Он поднес руку ко рту и сдул их.
— Да хранит нас аллах!
Он не хотел верить, что Мастан надолго остановится в Караахметли.
— Отдохнет — и дальше. Пить захотел, только и всего,— успокаивал он себя.
Арба въезжала в деревню. Сейдали заторопился: надо поспеть вовремя, чтобы все разузнать и самому удостовериться, что у Мастана на уме.
— Плохо дело, если эта скотина останется здесь,— рассуждал он сам с собой.— Опять люди сна лишатся.
Он закурил, выпустил изо рта густой клубок дыма, стараясь придать себе беззаботный вид, глубоко затянулся еще раз, потом вдруг бросил недокуренную сигарету и стиснул зубы.
— Поганый лихоимец! И какие еще беды принес ты на наши головы?
Арба замедлила ход. Теперь, чуть прибавив шагу, Сейдали мог бы поравняться с ней. Однако он круто свернул к кофейне. Мастан, вылезая из повозки, увидел его, поздоровался.
— Добро пожаловать,— отозвался Сейдали.
— Спасибо.
— Как доехали?
— Да ничего...
Первым в кофейню вошел Мастан, Сейдали — за ним. Посетители посторонились. Мастан сел к огню.
— Сделай-ка чаю,— обратился он к хозяину кофейни Мусе.— Только чтоб был горячий, как заячья кровь!
— Будь спокоен, хозяин,— отвечал Муса.— Слава аллаху, мы свое дело знаем.
— Такого мастера, как ты, поискать.
— Благодарствую,— угодливо осклабился Муса.
Мастан хохотнул. Такая была у него манера: хихикал, когда чувствовал себя не в своей тарелке. Сдвинув замасленную кепку на лоб, он почесал затылок, повертел в руках пепельницу, стоявшую на столе.
— Ну вот, Муса, и у тебя теперь попьем чайку.
— Надолго к нам, хозяин?
— Уезжать не думаю. Завтра домашние подъедут. В кофейне воцарилось молчание. Лица побледнели.
— Вот и хорошо,— подхватил Муса, пытаясь разрядить обстановку.
— Место здесь хорошее. И воздух чистый...
— Не по тебе он,— многозначительно сказал Сей-дали.— Ты же знаешь, что климат наш вредный для твоего здоровья.
— Что он болтает!—Мастан стукнул рукой по столу.— Мы потомственные земледельцы. Нас никакой климат не испугает.
— Это еще неизвестно,— отозвался Сейдали.
— Я— Мастан, слышишь? — Мастан ударил себя в грудь кулаком.— Открой пошире свои уши! Я — Мастан! Мастан!
— Кто же тебя здесь не знает! — примирительно произнес Муса.
Мастан медленно повернулся к нему.
— Есть тут один такой.
— Что ты, что ты, хозяин...
— Да вот...— Мастан ткнул пальцем в сторону Сейдали.
Муса промолчал.
— Я сорок лет живу в этих горах! — Мастан рассвирепел. Его вздумали поучать, давать ему дурацкие советы, «заботиться о здоровье».— Тебя еще на свете не было, а мы уже здесь джигитовали.
— Не сердись, ага,— спокойно ответил Сейдали.— Я это просто так сказал.
Мастан опять застучал кулаком в грудь.
— Ты еще узнаешь, кто такой Мастан! Запомни: пока еще, как говорится, хозяин постоялого двора — я.
— А я только путник, приютившийся на постоялом дворе,— в тон ему ответил Сейдали.
Мастан покраснел от гордости и злобы.
Прошло уже три дня, как приехала зеленая арба. За это время в деревню прибыли жена и дочь Мастана.
Крестьяне ходили подавленные. Все понимали, что означает приезд этой женщины с растерянным взглядом, ее восемнадцатилетней дочери и двух верзил работников. Ничего хорошего не жди.
— Клянусь, найдется среди нас жертва!
— О, аллах!..
Люди только и делали, что шептались и судачили о приезде Мастана и возможных бедах, которые он привез с собой.
Каждый раз, когда появлялся Мастан, из дома в дом неслось: «Конфискация!» Для сорока кесикбель-ских деревень это было равносильно слову «смерть». Конфискация — это наказание, посланное аллахом. Она переворачивала всю жизнь людей, вторгалась даже в их сны. Она разлучала мать с сыном, жену с мужем. Она безгранично владычествовала в Кесикбеле. Она была беспощадна, безжалостна. Она сводила с ума. «Конфискация!» — это слово, как яд, отравляло кровь в жилах.
Все помнили, но никогда не говорили о ней. Стоит заикнуться об этом — крестьяне готовы живьем тебя съесть. Грозный, неумолимый враг эта конфискация. Она косила всех подряд, словно Азраил, ангел смерти, которого рисуют обычно с косой в руках,— косила до тех пор, пока не сгибались все спины, пока во всей Кесикбельской долине не оставалось ни одной улыбки, ни одного веселого лица. Конфискация была увлекательной игрой для тех, кто ее затевал; зато у того, кем играли, кровь стыла в жилах.
Крестьяне все время лихорадочно считали. Днем и даже ночью, проснувшись от кошмарного сна, они продолжали на пальцах подсчитывать, сколько зерен в одном колосе, какой урожай они получат с дёнюма, сколько выручат за него... Хватит ли, чтобы спасти поле от конфискации?
А теперь Мастан, по всему видать, явился в Караахметли надолго. Привезли тюки с вещами, жена его приехала, дочка... Вся деревня притихла в тревожном ожидании.
У Мастана была только дочь, а он всю жизнь мечтал о сыне. Он чувствовал себя обделенным, но никогда никому об этом не говорил. Ни жена, ни дочь Мастана до сих пор в деревне не бывали. Караахмет-лийцы только слышали о них и представляли их себе толстыми, высокомерными, вероломными — как сам Мастан.
Однако выяснилось, что Зюбейде-ханым, жена Мастана, не прочь подружиться с деревенскими женщинами. Но те сторонились ее, держались замкнуто. Только страх и почтение читала она на их лицах.
Люди из рода Мастана считают своим неотъемлемым правом внушать страх и почтение крестьянам Кесикбеля. Таков неписаный закон. И крестьянин делает почтительное лицо, а в сердце таится ненависть, застарелая, глубокая ненависть, которая не только не затухает, а, наоборот, с каждым днем усиливается. И из всех кесикбельцев сильнее других ненавидят Мастана жители деревни Караахметли.
Эта старая и долгая история, однако все знают ее как свои пять пальцев. Дети рождаются с нею, как с руками и ногами. Они впитывают эту ненависть с молоком матери. История этой ненависти — их повивальная бабка. Мать привычно рассказывает ее своей дочери, отец — сыну, и рассказывают в таких подробностях, будто все произошло только вчера.
Название деревни Караахметли пошло от имени — Караахмет. Мастан и власти всеми силами мешали укоренению этого слова. Официально деревня называлась Кайран, но в Кесикбеле никто не называл ее так. Это официальное название крестьяне настолько забыли, что даже удивлялись, когда слышали его от кого-нибудь.
Караахмет был крестьянином. Он жил еще во времена султанов. Сильный, мужественный и справедливый человек, он считался самым умным не только в своей деревне, но и во всем Кесикбеле. Выручал тех, с кем случалась беда. Никого не обижал, со всеми жил
в ладу, кроме людей падишаха. За это его особенно любили.
Однажды нагрянули в Кесикбель сборщики податей на лошадях. У крестьян ни денег, ни хлеба. Какое до этого дело нашему пресветлюму падишаху! Караахмет выступил вперед:
— Подите скажите ему, что у нас нет ни куруша. Не убивать же людей за это!
Тут Хафыз-ага, самый важный из всадников, сидевший на самой красивой лошади, замахнулся плетью и хлестнул Караахмета по лицу. Тот силен был, как дэв, и на земле всегда стоял твердо, словно каменный великан, но такого удара не выдержал — свалился как подкошенный. Потом поднялся, окинул всех взглядом и зашагал прочь.
И полетела стрела из лука — не поймаешь. С винтовкой в руках, на вороном коне ускакал Караахмет через яйлу4 в горы Сарымахмут, туда, где и орел гнезда не вьет.
С тех пор беспокойная жизнь настала для Хафызааги. Только завидит Караахмет кого-нибудь из его свигы, подъезжает и говорит:
— Передай этому негодяю: пусть не смеет обижать крестьян.
Хафыз-ага бесился от ярости, но сделать ничего не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20