— Ну-ка, кто больше даст, раз, два...
— Караул,— сказала Лида,— надо скорее уходить, а то он сейчас примется рассказывать, что вытворял на разных аукционах.
Роберт запер за ними дверь и вернулся в комнату. Под окном стояла Лида и стучала в стекло. Роберт растворил окно.
Лида указала ему на Германа Грипера — тот, не двигаясь с места, стоял посреди тротуара и глядел вверх, в светлое небо над Санкт-Паули.
— Теперь он ведет беседу с господом богом. Это он всегда, когда хлебнет лишнего. Хотелось бы знать, что они там обсуждают.— Она немного помолчала, потом добавила: — Ты расскажешь о нем своей жене?
. — Не думаю. А что?
— Да так, мне бы не очень хотелось.
— Почему? Ты ведь с ней не знакома.
— Может быть, как раз поэтому. Сама не знаю. Спокойной ночи! Пошли, Герман Грипер, здесь ветрено.
Роберт задержался у открытого окна. Спертый воздух выбивался из комнаты клубами, а влажный, свежий врывался в окно. Последнее время он почти не вспоминал о своей сестре, но
теперь знал, что она несчастна, во всяком случае не счастлива. Да и как может быть она счастлива здесь, на этом золотом дне, одна, с вечно пьяным авантюристом. Золотое дно, а вернее, волчья яма или, скорее, львиный ров, настоящий львиный ров, хотя львы пожирают тут сардельки и пьют «Винтерхудер пиле» *, впрочем, лучше уж не пускаться в такие сравнения и не рисовать себе подобные картины, ибо в книге пророков сказано, что бог послал в тот ров к Даниилу своего ангела и ангел этот держал львам пасти — ангел был, как видно, индийского образца, многорукий, потому что львов-то ведь там собралось великое множество,— ну а здесь что было бы, если бы ангел вздумал держать львам пасти, не давая жрать и выпивать, каково пришлось бы хозяину заведения, что сталось бы с выручкой и как чувствовала бы себя при этом жена хозяина, которая только и мечтает о том, чтобы выбраться из рва, вскарабкавшись по лестнице из купюр — другого пути она не знает.
Быть может, лестница эта в один прекрасный день и подымется до краев рва, и Лида выйдет на свет. Но она пойдет по земле не так, как Даниил, не легко и победно, потому что провела в этом рву не одну ночь, как он, и потому, что львы пожирали все это долгое время не только колбасу с новым названием, но и сердце хозяйки — по кусочку каждую ночь.
— Дело дрянь,— сказал Роберт.
Вечерний берлинский поезд был почти пуст. Если бы й дальше никто не подсел, можно было бы снять ботинки и вздремнуть часок — сон на продавленном диване в «Остром углу» был неглубоким и слишком уж кратковременным.
А то можно было бы и пободрствовать, почитать Раймонда Чандлера: «У нее было как-то очень много лица и подбородка. Волосы цвета глины с ломкими завитками перманента, крупный нос, похожий на клюв, и большие влажные глаза, напоминающие мокрые камни. Шея была обрамлена кружевами, но ей куда больше подошел бы футбольный свитер...»
Существовала и еще одна возможность. До того, как решение будет принято, кто-нибудь мог спросить, не найдется ли в этом купе свободного местечка.
Это было вполне вероятно. Однако человек, приоткрывший дверь купе, спросил вовсе не так, он спросил как-то по-иному:
— Прошу прощенья, нет ли в вашем купе вакантного сиденьица?
* Сорт пива.
Еще один оригинал! Неужели в этих чертовых поездах только и ездят что оригиналы и всех их несет прямо на Роберта Исваля?
— Кроме моего, все для вас,— сказал Роберт. 1 Человек обернулся и крикнул:
— Носильщик, попрошу, пожалуйста, сюда!
У него было совсем немного лица и еще меньше подбородка. На голове было примерно столько же волос, сколько попадается спаржи в консервной банке, на которой написано «Овощная солянка со спаржей». Как-то раз ему, видно, сказали, что у него красивые глаза, и теперь он глядел так, словно ему твердили об этом на каждом шагу. На нем был твидовый костюм, плечи которого представляли собой одну сплошную ложь.
«Ладно, ладно, мистер Чандлер,— проворчал про себя Роберт,— кончайте, давайте уж я буду выражать свои мысли сам, а ну-ка!»
Человек в твидовом костюме вошел в купе. В руке он нес чемоданчик белой кожи, под мышкой что-то вроде коробки для шляпы, носильщик, появившийся вслед за ним, внес еще два чемодана белой кожи. Он положил их на верхнюю полку, а когда появился снова, то внес еще два чемодана белой кожи. Потом он (нова скрылся и, когда вернулся, то внес в купе еще два чемодана — два чемодана белой кожи. Роберт, потеряв дар речи, (мотрел, как купе наполняется белыми чемоданами. Прижав к себе детективный роман, он произнес про себя молитву: «Помогите, мистер Чандлер, прошу вас, позабудьте, что я сказал, и не уходите. Этот тип наверняка из какой-нибудь вашей превосходной книги, и я не знаю никого, кто бы справился с этим парнем 1ак, как делаете это вы, мистер Чандлер!»
Человек в твидовом костюме сел в угловое кресло напротив Роберта, вытащил из жилетного кармана маленький ключик и (унул его в замочную скважину шляпной коробки. Но, еще не успев открыть крышку, вдруг вытянул вперед голову и спросил, 1ак широко раскрыв глаза, словно речь шла об извержении Этны:
— Как вы думаете, в Берлине можно будет найти носильщика?
— Да, конечно,— ответил Роберт.
— О, это было бы хорошо,— сказал его спутник и обвел своими красивыми глазами все свое белокожее богатство.
Затем он открыл коробку и вынул из нее черную кошку, коюрая с мяуканьем устроилась у него на коленях.
Роберт Исваль крикнул про себя: «Мистер Чандлер, мистер Чандлер, начинается!»
И он услышал, как мистер Чандлер ответил: «Будь я на вашем месте, я бы сейчас сказал этому типу: «На вашем месте, любезный, я бы убрался из этого купе. Так было бы лучше для вас, мистер, и для вашего мяукающего ублюдка, а также для этих шести мерзких белых чемоданов. Я, черт возьми, Роберт Исваль и знаю, что говорю».
Кошатник дернул молнию на маленьком карманчике, приклеенном к коробке, и вынул из него свернутый в клубок длинный ремешок. Он тоже был кожаный, только красный, точно такого же цвета, как ошейник, надетый на кошку.
— Знаете,— сообщил он,— без носильщика — ну просто хоть плачь.
— Могу себе представить,— посочувствовал Роберт. Человек с кошкой поежился.
— Как-то раз приехал я на гастроли в Рим, а там забастовали носильщики. Ну и пришлось мне изрядненько постоять — влип, что называется. Господи, что там творилось! Думал, совсем пропаду. На вокзале так и шныряли разные типы, готовые на все, лишь бы заработать несколько шиллингов, там ведь нищий на нищем. Но их я не подпустил к моим чемоданчикам, очень уж они были грязные. Не подумайте, что я какой-нибудь чистоплюй, но я люблю, чтобы мои чемоданчики были чистые. Наконец я все же подыскал одного носильщика, который срывал забастовку: этот был пожилой и вполне распрожженный...
Роберт перебил его:
— Простите, какой, вы сказали?
Кошатник постукал себя по лбу длинным пальцем.
— Тысяча извинений. Опять эти выражения, не внушающие уважения! О, как чудовищно невежливо с моей стороны! А все оттого, что целый сезон играешь Нестроя. На редкость заразительный автор. Еще раз прошу прощения.
Он опустил веки своих прекрасных глаз и разыграл роскошную пантомиму пристыженности и смущения. Закончив ее классическим «ну все, забудем это, жизнь продолжается», он решительно вскинул свою маленькую головку и перешел к практическим действиям — принялся прикреплять кошачий ремешок красной кожи к кошачьему ошейнику красной кожи.
Животное с той минуты, как его выпустили из коробки, спокойно лежало на твидовых коленях своего повелителя. Оно шевельнулось только в тот момент, когда щелкнул крохотный карабинный крючок, и гут же сделало прыжок колоссальной длины прямо на чемодан Роберта, лежавший в багажной сетке над верхней полкой. Кошатник, казалось, был к этому вполне подготовлен. Поводок скользил у него между пальцами, словно леска с катушки. Теперь он держал его за самый кончик и, потянув на себя, нежно позвал:
— Ну-ка, слезай сейчас же, Геракл! Геракл мяукнул и улегся спать на чемодане.
Когда в купе вошел служащий пограничной охраны, он увидел двух пассажиров, молча наблюдающих друг за другом, один из них держал в руке поводок, протянувшийся наискось через все купе к чемодану в багажной сетке над головой другого.
Постояв некоторое время в раздумье, пограничник решил действовать так, словно не увидел ничего необычного. Он поздоровался с пассажирами и попросил их предъявить билеты и документы. Кошатник поспешно вытащил паспорт из своих твидовых глубин и спросил с широко раскрытыми глазами:
— Как вы считаете, господин пограничник, в Берлине есть носильщики?
Чиновник посмотрел на него, потом на его паспорт, потом на красный поводок, потом на Роберта. Множество вопросов было в его взгляде.
— Господин тревожится,— пояснил Роберт,— удастся ли ему найти в Берлине носильщика.
— В каком Берлине — Западном или Восточном?
— Очевидно, в Западном,— ответил Роберт, и кошатник кивнул.
— Я, правда, там еще не был,— сказал пограничник,— но думаю, носильщик наверняка найдется.
Пассажир с кошачьим поводком окинул прекрасным взглядом прекрасных глаз свои чемоданы, как он уже и прежде делал, и сказал то, что уже и прежде говорил:
— Да, это было бы хорошо! Пограничник прокашлялся.
— Подъезжаем к Бюхену. Поторапливайтесь. Это ваши чемоданы?
Владелец чемоданов подарил его хорошо отработанным взглядом, выражавшим: «Да скоро ли все это кончится?» — и пронзительным голосом произнес:
— О, разумеется, это мои чемоданчики. А что вы, собственно, хотите этим сказать?!
Пограничник еще раз обвел взглядом чемоданы, кошатника, паспорт, кошачий поводок, потом взял разрешение Роберта, выписал из него даты и ушел.
Человек в твидовом костюме послал Роберту прекрасный взгляд прекрасных глаз, означавший «ах, я всегда веду себя так глупо», поднял вверх тонкую руку с длинными пальцами, держащую кошачий поводок, и вздохнул:
— Нестрой!
Роберт улыбнулся и поглядел вверх — на кошку.
— Она там и останется?
— Ах, что знаю я об этом животном,— сказал владелец кошки.— Мы путешествуем вместе по Европе, но я никогда так и не узнаю его до конца.
— А теперь вы едете на гастроли в Западный Берлин?
— Ненадолго. Но к выражению «Западный Берлин» я никак не могу привыкнуть. Я сразу представляю себе, как бы это звучало. «Я играю в Западной Вене», или «Я гастролирую в Восточном Копенгагене», или «Я ангажирован в Северной Праге»! Звучит весьма странно, не правда ли?
— Это и в самом деле странно,— сказал Роберт. Контроль в Шванхайде прошел их купе без новых гала-
выступлений исполнителя Нестроя. Разумеется, он использовал и этот случай, чтобы спросить, можно ли найти в Берлине носильщика, скромно заметил, что это было бы хорошо, и обратил взгляд своих больших прекрасных глаз к окну.
Роберт сделал вид, что спит, и время от времени он в самом деле ненадолго засыпал. Поезд много раз останавливался в открытом поле; снег, как видно, был не предусмотрен в расписании, и они прибыли на станцию «Зоологический сад» с опозданием на два часа.
Еще горели фонари, и, кроме дежурного, не было видно ни одного человека в форме.
— Я не вижу ни одного носильщика,— провозгласил исполнитель Нестроя.
Пока он упаковывал Геракла в шляпную коробку белой кожи, Роберт вынес на перрон шесть чемоданов белой кожи. В приступе веселья он поставил их в кружок, и, когда поезд тронулся, в центре этого кружка все еще стоял путешествующий актер с Гераклом в коробке для шляп. На пустом и темном перроне звучал его жалобный голос:
— Носильщик! Носильщик!
Но никто его не слышал и никто на него не смотрел.
Вера крепко спала, но уверяла, что все время — «до этой минуты!» — лежала с открытыми глазами и ждала его.
— Так и надо,— сказал Роберт,— жена должна бодрствовать неусыпно.
— Вот как?
Роберт на цыпочках подошел к постели сына и шепнул ему на ухо: «Здравствуй, малыш!» Мальчик повернулся на спину и пробормотал во сне:
— В нашем кооперативе он тоже есть...
— Не смейся так громко, разбудишь,— строго сказала Вера,— иди-ка лучше сюда и расскажи мне что-нибудь про капитализм. Есть хочешь?
— Я только что с Запада, дитя мое, как же я могу быть голодным?
— Тогда ложись спать.
— Сейчас,— ответил Роберт.— Только сначала мне надо кое от чего отделаться, а то еще, пожалуй, приснится... Я был в пивнушке Квази Рика.
— В пивнушке? — изумилась Вера.— Ведь он никогда не пил...
— У него своя пивная, и теперь он пьет.
— А зачем ты вообще пошел к этому типу?
— Хотел посмотреть на этого типа.
— Ну и какой он?
— Не знаю.
— Ладно, ты мне все это утром расскажешь. Завтра расскажешь все подробно, а сегодня я целый день оперировала. Двое мальчишек, совсем маленьких, пули от пневматического ружья... прямо в глаз... Почему не запретят эти чертовы ружья?!
— В Женеве об этом еще не договорились.
— Ну, знаешь, если ждать, пока они договорятся...— Она вдруг приподнялась на постели и спросила: — Он что, правда теперь пьет?
— Ну, сколько он там пьет, я не знаю, но как-то трудно себе представить хозяина пивнушки борцом за трезвость. Это примерно как если бы ты раздавала на улицах мальчишкам пневматические ружья.
— Неудачное сравнение,— сказала она.— Я прекрасно помню, как он тогда расчихвостил вас с Трулезандом, когда вы напились, войдя в контакт с базисом.
— Ты всегда помнишь не то, что нужно.
— Ох, и разозлилась я тогда на вас! Вы, может, и не так выглядели, даже наверняка не так, но все равно вы запомнились мне как двое бродяг: небритые, глаза заплывшие, с носа свисает капля, чуть ли не слюни текут, вид совсем кислый.
— Это оттого, что мы и сами казались себе такими после всех ваших обвинительных речей. Но побрились мы наверняка.
— А уж Исваль-то до того был жалок и смешон. «Да, дорогие друзья, признаем, оплошали, но это никогда не повторится, право, никогда не повторится...»
— В жизни своей так не скулил.
— Скулил, визжал, стоял на задних лапках. О, как это было прекрасно! Исваль на коленях! Высокомерный Исваль!
— На коленях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56