экран под раковину
.. Уговор у всех один: если что — возвращаемся с практики домой. Это было правдой, мы ведь еще находились на практике. В одном месте напоролись на немецкий патруль. Нам поверили и отпустили. Переправились вплавь через Березину — и прямо в руки к своим. Обрадовались, со слезами на глазах рассказываем про наши мытарства, а нам не верят.
— Лазутчики вы с того берега, признавайтесь, зачем шли? Все равно расстреляем.
И, наверное, расстреляли бы. Тогда время жестокое было, все напуганы этими лазутчиками и десантниками... Но спас случай. Увидели мы среди артиллеристов-гаубичников нашего студента и бросились к нему, как к отцу родному. Он всех назвал, сказал, что вместе были на военных сборах, и нас оставили в части.
Так я стал артиллеристом. Недели две мы здесь воевали, а я все еще в гражданской одежде. Не могу с убитого на себя форму надеть... Потом уже, когда к Днепру отступали, раздобыл себе офицерское обмундирование и воевал в нем.
Днепр перешли у Рогачева и здесь держались стойко. Недели три вели ожесточеннейшие бои. Немцы, видно, без хорошей разведки навели переправу. Они тогда перли нахально. А у наших пушкарей это место было заранее пристреляно, и, когда они пошли, мы накрыли их точными залпами. Что творилось!.. Много мне до конца войны пришлось видеть всякого месива, но даже в Сталинграде не припомню такого...
Немцы — вояки расчетливые, все взвешивают и выверяют, а тут, видно, головы у них от легких побед закружились. Валили валом. Ну, и поплатились...
А потом мы опять оказались в окружении и прорывались к нашим с боями под Рославлем, Сухиничами... Пробились где-то уже под Смоленском. Бои за Ельню, потом Бородинское поле... Когда едешь по Минскому шоссе, в этом районе есть памятник. На нем написаны оглушающие, как взрыв, слова: «Их было десять тысяч...» Вот там шли страшные бои. Они тогда, эти десятки и сотни тысяч, спасали Москву...
А в ноябре — мое первое ранение. Не тяжелое, в руку. Но до февраля я в госпитале, в Москве, в Боткинской больнице... А оттуда — в седьмой воздушно-десантный корпус. В июле нас спешно перебрасывают под Сталинград. Везут сначала за Волгу, в Энгельс Саратовской области, а в конце августа я в разведке артполка в Ленинске. Это уже ваша область, и оттуда через Волгу в горящий Сталинград...
— Переправлялись, видно, одновременно,— замечает Русакович после того, как из разговора выясняется, что детали переправы совпадают.— Вот же,— сокрушается он,— земляки, деревни рядом, воевали вместе, а не встретились.
— В одних развалинах хоронились и по одним дорожкам бегали и ползали на брюхе,— улыбается Толпе-ко, и его лицо расправляется от морщин и становится таким, какое бывает у пожилых людей при воспоминания о своей молодости.
Война у Николая Иосифовича была тяжелая. Пят! ранений и контузий. После боев в Сталинграде и выздоровления он участвовал в боях за освобождение Ростова, Ворошиловграда, Енакиева... Здесь старший сержант Толпеко был ранен в третий раз, а после госпиталя бои за Днепр, Никополь, Кривой Рог... Затем Яссы — Кишинев...
Николай Иосифович уже младший лейтенант, командир взвода. Бои в Румынии, Болгарии, Венгрии, Австрии и... Конец войны — в Праге.
— Жесточайшие бои были за Будапешт и в районе Балатона... Столько там наших ребят полегло, тех «старичков», кто начал войну с первых дней, был в Сталинграде, выжил на Курской дуге и при форсировании Днепра... А здесь сложили свои головы.— И сразу опять, оборвав рассказ о войне, каким-то другим голосом продолжает: — Вернулся на свой пятый курс, семья... Сейчас трое детей. Они по моим стопам пошли, тоже учителя... Профессия наша с Иваном Порфирьевичем самая нужная на земле... С ребятами и стареть некогда. Жизнь колесом. Вот и в Сталинград только через сорок лет смогли вырваться.
— А дак же вы едете? По приглашению? Ведь туда на сорокалетие со всей страны...— говорю я.
Иван Порфирьевич, хитро сощурив глаза, улыбается.
— Так мы же сталинградцы. Чего нас приглашать? — Он выжидательно смотрит на меня, а потом добавляет: — Та разве ж мы не найдем там приюту? — И без всякого перехода продолжает: — А знаете, я ведь Зайцева по вашему адресу разыскал. Прислал мне письмо. Все вспомнил. И теперь надеюсь повидать его. Он тоже обещал приехать в Волгоград... В первом письме Василий Григорьевич ничего не говорит о Саше Грязеве,— продолжает свой рассказ Русакович. Он достает из кармана конверт и протягивает мне.— Письмо давнее...— добавляет он.— Но теперь с Зайцевым мы уже должны сами встретиться.
«Письмо к боевому командиру-однополчанину, Ивану Порфирьевичу Русаковичу.
Здравствуй, Иван Порфирьевич!
Сегодня 8 декабря 1981 года. Я получил твое письмо. Во-первых, я все помню, помню тебя по боевым делам и в минуты затишья Разве можно забыть встречу Нового, 1943 года в твоем уютном блиндаже. В те предновогодние дни мы уже чувствовали себя крепко, уверенно и фашистских атак не боялись. Минометчики всегда считались зажиточными, домовитыми, гостеприимными. Вы имели в своем загашнике и закуску и выпивку. Вот нас, снайперов, как магнитом и тянуло к вам.
Моряки любят остро пошутить, но тогда, в тот новогодний вечер, вы, минометчики, неправильно поняли шутку и, мне кажется, чуточку обиделись на снайперов.
Я помню тебя, Иван Порфирьевич, как выдержанного, скромного человека. Да и все знают Русаковича как смелого и сильного характером человека. Помнишь ли ты командира минометной роты Бездитько? Он живет на Украине, кажется, в Сумской области. Тебя ранило ^января, на Мамаевом кургане, а меня 20 января...
Сперва отправили на лечение в город Ленинск, а потом переправили в больницу, в Москву.
После выздоровления уехал в свою армию и уже был командиром зенитно-пулеметной роты.
Освобождал Украину, был ранен. Дрался за деревню Пугачень, это уже в Молдавии. На реке Днестр был опять тяжело ранен. В армию вернулся на Сандомир-ский плацдарм в Польше. Командовал отдельной зенитно-пулеметной ротой. В общем, войну закончил на Одере.
Четверть века работал в Киеве. Был директором завода, председателем райисполкома, директором фабрики, директором техникума, и вот болезнь вышибла меня из трудового седла, и я бросил работать, сейчас на пенсии.
А как у тебя сложилась жизнь после войны?
В 1983 году буду на открытии в Волгограде нового Музея обороны и панорамы. Приезжай, встретимся, все вспомним. Был ли ты в Сталинграде после войны?
В летние месяцы мы с женой живем на даче. За корреспонденцией следить некому, и, наверное, первое твое письмо пропало на почте.
Уважаемый Иван Порфирьевич! Прими наши поздравления и наилучшие пожелания в связи с наступающим Новым, 1982 годом.
Пиши! Мой адрес: 252070, Киев-70, ул. Волошская, д. 42, кв. 16. Обнимаю.
Зайцев,
8.12.1981 г: гор. Киев».
— Вот должны встретиться.— Влажнеют глаза у Русаковича.— В письмах разве все расскажешь...— Голо-прерываясь, вздрагивает, и он, отвернув лицо, смотри в окно на заснеженные крыши домов.
— А я про себя знаю,— помогает земляку справиться с волнением Николай Иосифович.— Не удержусь и буду там, в Волгограде, плакать. Знаю... Не удержусь... Я ведь помню... Хоть и сорок лет...
Толпеко поднялся из-за стола, подошел к окну и тоже стал смотреть туда же, на заснеженные крыши Москвы.
Мы прощаемся.
— А то давайте,— говорит Николай Иосифович, и его горячо поддерживает Русакович.
— Ей-богу, решайтесь. Сядем в поезд — и завтра утром там, на вашей родине.
— Продуктов у нас хватит,— подхватывает Толпеко.— У меня сало копченое, домашнее, и еще кое-что... Так бы славно до самой Волги и проговорили.
— Нет... Благодарю. На родину едут без суеты. Я отправлюсь летом... * ,
Фронтовики уезжают в мой родной город, и с ними уезжает моя юность.
Провожаю гостей, а на душе неспокойно. Что-то я делаю не то. Не то ответил этим людям, не то рассказывал им о дофронтовом Сталинграде, где из нашего 8-го класса, выпуска сорок второго, осталось только семь человек... Не то...
А через неделю Иван Порфирьевич опять появился в Москве, уже один. Он возвращался с торжеств в Волгограде, переполненный впечатлениями, и безудержно говорил, стремясь одним махом выложить все, что его так взволновало там:
— Потрясающе. Я встретил своего убитого командира взвода. На моих глазах его убило. И танк переехал через него, а он, оказывается, остался живым. И, знаете, приехал в Волгоград...— Русакович, словно задохнувшись, обрывает рассказ, роется в карманах и, переводя дух, добавляет: — Вот тут его адрес. Он живет в Белой Церкви... Знаете, я его не признал, а он меня увидел и угадал, подходит и говорит:
— Я Горовенко Федор Лукич, ваш командир взвода.
— Так ты же убитый...
— А я и правда был убитый.— Показывает изуродованную правую руку, и на голове у него в лобной кости вмятина.— Да вот воскрес...
Ну, обнялись. Плачем. На нас смотрят фронтовики и тоже плачут. Слез в Волгограде много было. Состарились солдаты, и слезы теперь у всех близко...
— А как Николай Иосифович Толпеко? — вспомнил я его разговор о слезах.
— Он молодцом держался,— ответил Русакович.— Все свои позиции искал... Да где там, домов понастроили, улицы по-другому спланировали, оврагов тех нет, где мы на брюхе ползали да в окопах, в блиндажах мерзли... А вот место, где его ранило, нашел. От берега Волги искал. В том месте немцы близко к реке вышли. Всего какие-то сотни метров оставались. А наши уцепились и не сдвинулись дальше. Там его и ранило...— И тут же, будто вспомнив важное, добавляет: — А вы все же напишите по этому адресу Федору Лукичу... Всякие, конечно, случаи на войне бывали. Но такой... Я ведь видел его убитым, документы у него взяли, а оно, видишь, как обернулось... Я вот теперь думаю: и другие ведь ошибки могли быть. Война... Что она только делала с людьми, проклятая.
После долгого молчания спрашиваю у Русаковича:
— Ну, а с Зайцевым вы встретились?
— Да, встретились... Повидались, конечно. А поговорить как следует не довелось. Он с большим военным начальством все время был. Занятый. Немножко посидели в его гостинице. И то при людях. Он просил, чтобы вы ему книжку свою про Сталинград выслали. Это ведь все наше... Трудное, а наше.
Я выполнил просьбу Зайцева, выслал книгу, написал письмо, в котором спрашивал, нет ли у него известий о семье Грязевых.
Василий Григорьевич ответил:
«Прочитал все рассказы в сборнике. Все они жизненно устойчивые, потому что это правда. Но в отдельных местах допущены неточности. Например, нашего летчика убил не офицер, как рассказывает Иван Порфирьевич. Это было 20 октября на территории Метизного завода. В моем присутствии обгоревший летчик без сознания лежал в воронке, парашют развевало ветром, к месту падения бежали со своей стороны фашисты и мы. ' Первыми оказались гитлеровцы, но они при отходе в свои траншеи попали под пулеметный огонь и все замертво легли под полотнищем парашюта. Бой за летчика шел до вечера. Первым к парашюту от нас подобрался мед-фельдшер Леонид Зыкин. Но он оказался в окружении фашистских солдат.
Фельдшера Зыкина в этом бою ранило. Только вечером мы установили, что летчик был наш. В этом бою я, как командир взвода, был старшим...
Вы верно пишете о сгоревшем танке. Он стоял на нашей территории. Под танком был снайперский пост. В конце сентября под этой машиной погиб снайпер Коллентев. Он родом из города Томска. В Вашей книге Иван Порфирьевич рассказывает, как погибла медсестра Клава. Надо полагать, Иван Порфирьевич имеет в виду медсестру Свинцову — жену командира 2-го батальона капитана Котова.
Если речь идет о ней, то к этой сестре относились все с большим уважением. Любили ее солдаты не за большие черные глаза, а за мужскую храбрость в бою
Погибла Клава не на Мамаевом кургане, как рассказывает Иван Порфирьевич, а в овраге Долгом 28 января 1943 года, перевязывая тяжело раненного командира второй пулеметной роты капитана Большешапова. Однако в то время он уже был ранен. Видимо, он имеет в виду другую Клаву. Сколько было их, этих беззаветных Клав, Наташ, Маш, дорогих наших сестричек, оставшихся навсегда на той войне.
Вы спрашиваете о Грязеве. К сожалению, о нем ничего нового не знаю.
С Русаковичем встречался в Волгограде на праздновании сорокалетия со дня разгрома фашистских войск
Он по-прежнему скромно-порядочный человек. Другой бы на его месте всех бы на дыбы поставил и медицину на помощь призывал (ведь у него столько ранений!), а своего места среди достойных защитников Родины добился. А он вот такой человек. Есть эти люди, и ими наша земля держится.
С уважением Зайцев»
Я переслал копию этого письма Ивану Порфирьевичу. Хотелось уточнить факты и события тех боев, про которые мне рассказывал Русакович, а вот теперь Зайцев
Пришел ответ Ивана Порфирьевича.
«Получил от Вас письмо и сразу отписываю. Оно меня огорчило. Неужели война все перепутала в моей голове? Правда, и немудрено. С прошедшими по дорогам войны от звонка и до звонка такое, видно, могло случиться. Но я многое помню и не забуду до самой смерти. Видел, как горели наши города и села, видел муки наших людей, и сердце мое, и разум мой требовали только мщения за многострадальную Годину, и каждая моя мысль была: только бы уничтожить фашистскую гадину. Вы знаете, до сталинградских сражений я побывал во многих передрягах, но еще раз прошу поверить мне: таких тяжелых боев, как в Сталинграде, не было нигде. Они самые кровавые и упорные.
Вы знаете, наша 284-я дивизия, которой командовал Батюк, пришла в Сталинград после Родимцева, в сентябре и до 19 января 1943 года я был в боях у нефтяных баков, на улицах Артиллерийская и Дивизионная, на территории Метизного завода, но больше всего на Мамаевом кургане. А будучи уже командиром стрелковой роты, был ранен...
Все это в моей памяти застряло навсегда. Я сменил за войну в связи с ранениями пять армий и дивизий. Позабыл имена даже командиров полков и батальонов, но Сталинград я помню. Один раз мне только пришлось побывать на берегу Волги за все время боев в Сталинграде. Это было тогда, когда Василий Григорьевич ушел от нас и стал снайпером. Он бывал у нас и после. Я часто встречал его, когда Василий Григорьевич после «охоты» приходил к нам.
1 2 3 4 5 6 7 8
— Лазутчики вы с того берега, признавайтесь, зачем шли? Все равно расстреляем.
И, наверное, расстреляли бы. Тогда время жестокое было, все напуганы этими лазутчиками и десантниками... Но спас случай. Увидели мы среди артиллеристов-гаубичников нашего студента и бросились к нему, как к отцу родному. Он всех назвал, сказал, что вместе были на военных сборах, и нас оставили в части.
Так я стал артиллеристом. Недели две мы здесь воевали, а я все еще в гражданской одежде. Не могу с убитого на себя форму надеть... Потом уже, когда к Днепру отступали, раздобыл себе офицерское обмундирование и воевал в нем.
Днепр перешли у Рогачева и здесь держались стойко. Недели три вели ожесточеннейшие бои. Немцы, видно, без хорошей разведки навели переправу. Они тогда перли нахально. А у наших пушкарей это место было заранее пристреляно, и, когда они пошли, мы накрыли их точными залпами. Что творилось!.. Много мне до конца войны пришлось видеть всякого месива, но даже в Сталинграде не припомню такого...
Немцы — вояки расчетливые, все взвешивают и выверяют, а тут, видно, головы у них от легких побед закружились. Валили валом. Ну, и поплатились...
А потом мы опять оказались в окружении и прорывались к нашим с боями под Рославлем, Сухиничами... Пробились где-то уже под Смоленском. Бои за Ельню, потом Бородинское поле... Когда едешь по Минскому шоссе, в этом районе есть памятник. На нем написаны оглушающие, как взрыв, слова: «Их было десять тысяч...» Вот там шли страшные бои. Они тогда, эти десятки и сотни тысяч, спасали Москву...
А в ноябре — мое первое ранение. Не тяжелое, в руку. Но до февраля я в госпитале, в Москве, в Боткинской больнице... А оттуда — в седьмой воздушно-десантный корпус. В июле нас спешно перебрасывают под Сталинград. Везут сначала за Волгу, в Энгельс Саратовской области, а в конце августа я в разведке артполка в Ленинске. Это уже ваша область, и оттуда через Волгу в горящий Сталинград...
— Переправлялись, видно, одновременно,— замечает Русакович после того, как из разговора выясняется, что детали переправы совпадают.— Вот же,— сокрушается он,— земляки, деревни рядом, воевали вместе, а не встретились.
— В одних развалинах хоронились и по одним дорожкам бегали и ползали на брюхе,— улыбается Толпе-ко, и его лицо расправляется от морщин и становится таким, какое бывает у пожилых людей при воспоминания о своей молодости.
Война у Николая Иосифовича была тяжелая. Пят! ранений и контузий. После боев в Сталинграде и выздоровления он участвовал в боях за освобождение Ростова, Ворошиловграда, Енакиева... Здесь старший сержант Толпеко был ранен в третий раз, а после госпиталя бои за Днепр, Никополь, Кривой Рог... Затем Яссы — Кишинев...
Николай Иосифович уже младший лейтенант, командир взвода. Бои в Румынии, Болгарии, Венгрии, Австрии и... Конец войны — в Праге.
— Жесточайшие бои были за Будапешт и в районе Балатона... Столько там наших ребят полегло, тех «старичков», кто начал войну с первых дней, был в Сталинграде, выжил на Курской дуге и при форсировании Днепра... А здесь сложили свои головы.— И сразу опять, оборвав рассказ о войне, каким-то другим голосом продолжает: — Вернулся на свой пятый курс, семья... Сейчас трое детей. Они по моим стопам пошли, тоже учителя... Профессия наша с Иваном Порфирьевичем самая нужная на земле... С ребятами и стареть некогда. Жизнь колесом. Вот и в Сталинград только через сорок лет смогли вырваться.
— А дак же вы едете? По приглашению? Ведь туда на сорокалетие со всей страны...— говорю я.
Иван Порфирьевич, хитро сощурив глаза, улыбается.
— Так мы же сталинградцы. Чего нас приглашать? — Он выжидательно смотрит на меня, а потом добавляет: — Та разве ж мы не найдем там приюту? — И без всякого перехода продолжает: — А знаете, я ведь Зайцева по вашему адресу разыскал. Прислал мне письмо. Все вспомнил. И теперь надеюсь повидать его. Он тоже обещал приехать в Волгоград... В первом письме Василий Григорьевич ничего не говорит о Саше Грязеве,— продолжает свой рассказ Русакович. Он достает из кармана конверт и протягивает мне.— Письмо давнее...— добавляет он.— Но теперь с Зайцевым мы уже должны сами встретиться.
«Письмо к боевому командиру-однополчанину, Ивану Порфирьевичу Русаковичу.
Здравствуй, Иван Порфирьевич!
Сегодня 8 декабря 1981 года. Я получил твое письмо. Во-первых, я все помню, помню тебя по боевым делам и в минуты затишья Разве можно забыть встречу Нового, 1943 года в твоем уютном блиндаже. В те предновогодние дни мы уже чувствовали себя крепко, уверенно и фашистских атак не боялись. Минометчики всегда считались зажиточными, домовитыми, гостеприимными. Вы имели в своем загашнике и закуску и выпивку. Вот нас, снайперов, как магнитом и тянуло к вам.
Моряки любят остро пошутить, но тогда, в тот новогодний вечер, вы, минометчики, неправильно поняли шутку и, мне кажется, чуточку обиделись на снайперов.
Я помню тебя, Иван Порфирьевич, как выдержанного, скромного человека. Да и все знают Русаковича как смелого и сильного характером человека. Помнишь ли ты командира минометной роты Бездитько? Он живет на Украине, кажется, в Сумской области. Тебя ранило ^января, на Мамаевом кургане, а меня 20 января...
Сперва отправили на лечение в город Ленинск, а потом переправили в больницу, в Москву.
После выздоровления уехал в свою армию и уже был командиром зенитно-пулеметной роты.
Освобождал Украину, был ранен. Дрался за деревню Пугачень, это уже в Молдавии. На реке Днестр был опять тяжело ранен. В армию вернулся на Сандомир-ский плацдарм в Польше. Командовал отдельной зенитно-пулеметной ротой. В общем, войну закончил на Одере.
Четверть века работал в Киеве. Был директором завода, председателем райисполкома, директором фабрики, директором техникума, и вот болезнь вышибла меня из трудового седла, и я бросил работать, сейчас на пенсии.
А как у тебя сложилась жизнь после войны?
В 1983 году буду на открытии в Волгограде нового Музея обороны и панорамы. Приезжай, встретимся, все вспомним. Был ли ты в Сталинграде после войны?
В летние месяцы мы с женой живем на даче. За корреспонденцией следить некому, и, наверное, первое твое письмо пропало на почте.
Уважаемый Иван Порфирьевич! Прими наши поздравления и наилучшие пожелания в связи с наступающим Новым, 1982 годом.
Пиши! Мой адрес: 252070, Киев-70, ул. Волошская, д. 42, кв. 16. Обнимаю.
Зайцев,
8.12.1981 г: гор. Киев».
— Вот должны встретиться.— Влажнеют глаза у Русаковича.— В письмах разве все расскажешь...— Голо-прерываясь, вздрагивает, и он, отвернув лицо, смотри в окно на заснеженные крыши домов.
— А я про себя знаю,— помогает земляку справиться с волнением Николай Иосифович.— Не удержусь и буду там, в Волгограде, плакать. Знаю... Не удержусь... Я ведь помню... Хоть и сорок лет...
Толпеко поднялся из-за стола, подошел к окну и тоже стал смотреть туда же, на заснеженные крыши Москвы.
Мы прощаемся.
— А то давайте,— говорит Николай Иосифович, и его горячо поддерживает Русакович.
— Ей-богу, решайтесь. Сядем в поезд — и завтра утром там, на вашей родине.
— Продуктов у нас хватит,— подхватывает Толпеко.— У меня сало копченое, домашнее, и еще кое-что... Так бы славно до самой Волги и проговорили.
— Нет... Благодарю. На родину едут без суеты. Я отправлюсь летом... * ,
Фронтовики уезжают в мой родной город, и с ними уезжает моя юность.
Провожаю гостей, а на душе неспокойно. Что-то я делаю не то. Не то ответил этим людям, не то рассказывал им о дофронтовом Сталинграде, где из нашего 8-го класса, выпуска сорок второго, осталось только семь человек... Не то...
А через неделю Иван Порфирьевич опять появился в Москве, уже один. Он возвращался с торжеств в Волгограде, переполненный впечатлениями, и безудержно говорил, стремясь одним махом выложить все, что его так взволновало там:
— Потрясающе. Я встретил своего убитого командира взвода. На моих глазах его убило. И танк переехал через него, а он, оказывается, остался живым. И, знаете, приехал в Волгоград...— Русакович, словно задохнувшись, обрывает рассказ, роется в карманах и, переводя дух, добавляет: — Вот тут его адрес. Он живет в Белой Церкви... Знаете, я его не признал, а он меня увидел и угадал, подходит и говорит:
— Я Горовенко Федор Лукич, ваш командир взвода.
— Так ты же убитый...
— А я и правда был убитый.— Показывает изуродованную правую руку, и на голове у него в лобной кости вмятина.— Да вот воскрес...
Ну, обнялись. Плачем. На нас смотрят фронтовики и тоже плачут. Слез в Волгограде много было. Состарились солдаты, и слезы теперь у всех близко...
— А как Николай Иосифович Толпеко? — вспомнил я его разговор о слезах.
— Он молодцом держался,— ответил Русакович.— Все свои позиции искал... Да где там, домов понастроили, улицы по-другому спланировали, оврагов тех нет, где мы на брюхе ползали да в окопах, в блиндажах мерзли... А вот место, где его ранило, нашел. От берега Волги искал. В том месте немцы близко к реке вышли. Всего какие-то сотни метров оставались. А наши уцепились и не сдвинулись дальше. Там его и ранило...— И тут же, будто вспомнив важное, добавляет: — А вы все же напишите по этому адресу Федору Лукичу... Всякие, конечно, случаи на войне бывали. Но такой... Я ведь видел его убитым, документы у него взяли, а оно, видишь, как обернулось... Я вот теперь думаю: и другие ведь ошибки могли быть. Война... Что она только делала с людьми, проклятая.
После долгого молчания спрашиваю у Русаковича:
— Ну, а с Зайцевым вы встретились?
— Да, встретились... Повидались, конечно. А поговорить как следует не довелось. Он с большим военным начальством все время был. Занятый. Немножко посидели в его гостинице. И то при людях. Он просил, чтобы вы ему книжку свою про Сталинград выслали. Это ведь все наше... Трудное, а наше.
Я выполнил просьбу Зайцева, выслал книгу, написал письмо, в котором спрашивал, нет ли у него известий о семье Грязевых.
Василий Григорьевич ответил:
«Прочитал все рассказы в сборнике. Все они жизненно устойчивые, потому что это правда. Но в отдельных местах допущены неточности. Например, нашего летчика убил не офицер, как рассказывает Иван Порфирьевич. Это было 20 октября на территории Метизного завода. В моем присутствии обгоревший летчик без сознания лежал в воронке, парашют развевало ветром, к месту падения бежали со своей стороны фашисты и мы. ' Первыми оказались гитлеровцы, но они при отходе в свои траншеи попали под пулеметный огонь и все замертво легли под полотнищем парашюта. Бой за летчика шел до вечера. Первым к парашюту от нас подобрался мед-фельдшер Леонид Зыкин. Но он оказался в окружении фашистских солдат.
Фельдшера Зыкина в этом бою ранило. Только вечером мы установили, что летчик был наш. В этом бою я, как командир взвода, был старшим...
Вы верно пишете о сгоревшем танке. Он стоял на нашей территории. Под танком был снайперский пост. В конце сентября под этой машиной погиб снайпер Коллентев. Он родом из города Томска. В Вашей книге Иван Порфирьевич рассказывает, как погибла медсестра Клава. Надо полагать, Иван Порфирьевич имеет в виду медсестру Свинцову — жену командира 2-го батальона капитана Котова.
Если речь идет о ней, то к этой сестре относились все с большим уважением. Любили ее солдаты не за большие черные глаза, а за мужскую храбрость в бою
Погибла Клава не на Мамаевом кургане, как рассказывает Иван Порфирьевич, а в овраге Долгом 28 января 1943 года, перевязывая тяжело раненного командира второй пулеметной роты капитана Большешапова. Однако в то время он уже был ранен. Видимо, он имеет в виду другую Клаву. Сколько было их, этих беззаветных Клав, Наташ, Маш, дорогих наших сестричек, оставшихся навсегда на той войне.
Вы спрашиваете о Грязеве. К сожалению, о нем ничего нового не знаю.
С Русаковичем встречался в Волгограде на праздновании сорокалетия со дня разгрома фашистских войск
Он по-прежнему скромно-порядочный человек. Другой бы на его месте всех бы на дыбы поставил и медицину на помощь призывал (ведь у него столько ранений!), а своего места среди достойных защитников Родины добился. А он вот такой человек. Есть эти люди, и ими наша земля держится.
С уважением Зайцев»
Я переслал копию этого письма Ивану Порфирьевичу. Хотелось уточнить факты и события тех боев, про которые мне рассказывал Русакович, а вот теперь Зайцев
Пришел ответ Ивана Порфирьевича.
«Получил от Вас письмо и сразу отписываю. Оно меня огорчило. Неужели война все перепутала в моей голове? Правда, и немудрено. С прошедшими по дорогам войны от звонка и до звонка такое, видно, могло случиться. Но я многое помню и не забуду до самой смерти. Видел, как горели наши города и села, видел муки наших людей, и сердце мое, и разум мой требовали только мщения за многострадальную Годину, и каждая моя мысль была: только бы уничтожить фашистскую гадину. Вы знаете, до сталинградских сражений я побывал во многих передрягах, но еще раз прошу поверить мне: таких тяжелых боев, как в Сталинграде, не было нигде. Они самые кровавые и упорные.
Вы знаете, наша 284-я дивизия, которой командовал Батюк, пришла в Сталинград после Родимцева, в сентябре и до 19 января 1943 года я был в боях у нефтяных баков, на улицах Артиллерийская и Дивизионная, на территории Метизного завода, но больше всего на Мамаевом кургане. А будучи уже командиром стрелковой роты, был ранен...
Все это в моей памяти застряло навсегда. Я сменил за войну в связи с ранениями пять армий и дивизий. Позабыл имена даже командиров полков и батальонов, но Сталинград я помню. Один раз мне только пришлось побывать на берегу Волги за все время боев в Сталинграде. Это было тогда, когда Василий Григорьевич ушел от нас и стал снайпером. Он бывал у нас и после. Я часто встречал его, когда Василий Григорьевич после «охоты» приходил к нам.
1 2 3 4 5 6 7 8