..
Мастер он был необыкновенный. Приспособил оптический прицел на противотанковое ружье и бил из него по амбразурам дотов и дзотов, по щелям танков...
Мои минометные батареи все время меняли позиции. Стояли мы и в Банном овраге, и на Метизном заводе, и у разбитого здания недостроенной школы, и под самим курганом. А корректировщики, да и сам я, все время сидели в стрелковых окопах. Отсюда только и можно было «руководить пашей работой». Мин — кот наплакал. Еле хватало отбить атаки. И ни одну никуда больше нельзя потратить. Вот и сидишь в окопе у телефона, и подаешь команду, куда какую положить. А иногда приходилось и на ничейную полосу залазить, чтобы уж совсем все видно было.
Я однажды с телефонистом трое суток под танком сгоревшим просидел на ничейной. Забрались туда ночь:
Вырыли ОКОП. Такая удобная ПОЗИЦИЯ корректировки огня, что лучше и не придумаешь В курить из-под танка практически ничем нельзя. Только прямым попаданием бомбы. Но ты попробуй попади в него!
Сидим мы день, другой под носом у немцев, и только они поднимаются в атаку, как мои минометчики кладут тут же в лежку. А мин самую малость расходуем. Не стрельба, а заглядение. Бьем выборочно, только по скоплению живой силы, как на учебном полигоне.
Немцы, конечно, тоже не дураки. Раскусили-таки, откуда у них неудачи. И начали молотить. Но все это пустой номер. Тогда они решили нас окружить и взять живыми. Но и это у них не вышло. Как только поднимаются из окопов, так мы сообщаем на батареи, и мои ребята открывают огонь. Да и пехотинцы берегут нас пуще глаза. Знают, что мы для них. Вот так канитель тянулась три дня. И нас немцы из-под танка не могут выкурить, и мы к своим не можем вырваться. Только станем выползать, как они все секут перед нами, аж земля пузырится. Мы уже голодные как волки. НЗ свой скудный съели. О патоке и горелой пшенице мечтаем, а пробиться к своим никак... На четвертую ночь еле выбрались.
Пришел к своим, а тут несчастье. В последний день нашего «сидения» под танком политрука роты убило. Снайпер прямо в лоб угодил. Хороший парень был, казах по национальности. А вот фамилию и имя забыл. Сколько их погибло за войну, хороших и только начинающих жить.
Так вот, снайперы их прямо разбойничали на Мамаевом кургане. Как воробьи подсолнухи, выклевывали людей. А скоро и наши стали отвечать им тем же. Война... Страшнее ничего не придумаешь.
Знаете, когда гибли мы, мужики-солдаты, это одно дело. Ну, испокон веков на войне убивают мужиков. А в Сталинграде я насмотрелся такого, что самому уже жить не хотелось. Хотя человек за жизнь цепляется всегда и везде до последнего, но здесь на меня такая тоска напала... Каждый час чья-нибудь смерть... Ведь гибли дети, старики, женщины, гибли без оружия, незащищенные. На это смотреть было нельзя... Каменело сердце.
У нас на Мамаевом кургане убило санинструктора Клаву. Сколько она спасла нашего брата. Вытаскивала из пекла, останавливала кровь, накладывала шины, и ее, сестренку милосердия, не пожалела снайперская пуля. Горевали все мы по нашей Клаве сильно, а больше всех Василий Зайцев. У него с ней была особая дружба. После ее смерти он ходил, как чумной. И фашистам мстил за нее беспощадно. Счет он им уже вел на вторую сотню, и каждый день он рос у него. И вот тогда немцы доставили сюда из Берлина самолетом своего экстраснайпера, чемпиона мира.
Несколько дней шла у Зайцева дуэль с этим асом-снайпером. Выслеживали они друг друга, на всяческие уловки шли, капканы и ловушки ставили один другому. Но наш Василий перехитрил фона Краузе. Кажется, у него такая фамилия была. Этот чемпион мира был еще и графом, и руководил он школой снайперов в Берлине.
Теперь Иван Порфирьевич ведет рассказ легко и даже с каким-то задором, хотя то волнение, с которым он начал разговор, не покидает его. Я знаю по себе, он сейчас весь там, в разбитом и разоренном Сталинграде, на узкой полоске земли, прижатой к Волге и разрубленной тремя вражескими клиньями — перед Мамаевым курганом, в центре города и за курганом в районе заводов «Баррикады», «Красный Октябрь». Лицо его грустнеет, глаза увлажняются, и весь он замирает, будто ждет что-то только ему ведомое, но, так и не дождавшись, начинает говорить опять.
— Александр Грязев тоже погиб от пули снайпера. Так что он, Василий-то, и за него, Сашу, счет немцам вел тоже... Я вот что у вас хочу спросить. Скажите, откликнулся на ваш рассказ сын Александра Грязева? Ведь письмо Грязева-старшего сыну такое, что у меня и сейчас слезы наворачиваются. Я как в книжке на него натолкнулся, так меня сразу отнесло в ту войну и будто опалило... Это ж кусок и моей жизни...— Он умолкает и ждет ответа.
Я достаю из стола пачку писем и ищу в ней нужное.
— С рассказом этим, Иван Порфирьевич, произошла такая история. Опубликовал я его впервые лет пятнадцать назад. Тогда, по моим расчетам, сыну Грязева, если он, конечно, остался жив в войну, должно было быть лет двадцать пять. Возможно, чуть больше, чем было отцу. И, знаете, на этот рассказ почти не было писем. То есть были, но не от тех, кто знал сына Грязева, а приходили советы, как искать его. Впрочем, одно письмо было любопытное. От жены некоего Александра Грязева. Она писала, что отец ее мужа, тоже1 Алек гиб на войне. Вот это письмо.
Передаю письмо Ивану Порфирьевичу. Он читает. А потом, отложив письмо, замечает:
— Странное какое-то. Зачем она тогда написала?
— Оно и мне показалось странным. Жена просит ничего не сообщать мужу. А как же можно выяснить, тот ли он сын? Я решил не отвечать ей.
— А еще какие письма были? — спрашивает Русако-вич.— Здесь их много.
— В 1978 году книга была переиздана, и среди писем-откликов на нее пришла весточка от моего земляка, ветерана войны Ивана Васильевича Суворова. Он сообщал, что знает о судьбе младшего Грязева, и называл его имя — Владимир. Я тут же написал ему, и вот его ответ.
«Историю эту я слышал лично от Василия Григорьевича Зайцева. С Александром Грязевым Василий Григорьевич были однополчанами. Зайцев знал о завещании Александра Грязева сыну. После войны ему, Зайцеву, удалось разыскать семью Грязевых и передать завещание Владимиру Грязеву, сыну погибшего.
И сын у моряка Грязева вырос достойный отца. Самая добрая о нем молва шла. У него уже родился свой сын, которого в память о погибшем в Сталинграде деде назвали Александром...
Но произошла трагедия...
Владимир Грязев, как и его отец, служил в армии и во время пограничного конфликта погиб на острове Даманском.
Случилось вот такое печальное событие...
После гибели Владимира его сын, Саша, писал Василию Григорьевичу Зайцеву: «Дедушка Вася, Вы знаете, что мой дедушка погиб на Мамаевом кургане в Сталинграде, а папа — на острове Даманском. Скажите, что мне делать, чтобы враги не лезли на наши границы?»
Саше Грязеву было тогда 12 лет.
От В. Г. Зайцева эту историю я слышал 25 января 1974 года.
Василий Григорьевич очень огорчался, что по неизвестной для него причине связь с Сашей Грязевым оборвалась, несмотря на все его старания снова разыскать Сашу. Я ему советовал рассказать эту историю в «Пионерской правде» Но с тех пор прошло много времени, и сейчас лучше рассказать обо всем в «Комсомолке».
Рад, что эта история заинтересовала и Вас, и надеюсь, что вместе с Василием Григорьевичем Вы снова найдете Сашу и продолжите рассказ о преемственности солдатского завещания.
Сообщаю Вам адрес В. Г. Зайцева: 252070, Киев-70, Волошская, 42, кв. 16.
...Спасибо Вам за верность своему Сталинграду.
Я участник Сталинградской битвы. Вернувшись в 1952 году в Сталинград на строительство ГЭС, начал собирать все свидетельства о боевом и трудовом подвиге Сталинграда и о сталинградцах. Будете в Волгограде, сообщите, очень рад буду с Вами лично познакомиться и рассказать о результатах своего поиска.
Мой домашний адрес: г. Волжский Волгоградской обл., ул. Пушкина, 3, кв. 5.
Желаю Вам доброго здоровья и творческих успехов!
С уважением И. Суворов 16 июня — 79 г.»
— Какое письмо,— взволнованно говорит Иван Пор-фирьевич.—Какая трагедия! Это ж еще одна судьба, вернее, повторение судьбы. Повторение подвига отца. Как же это может быть? На большой войне погибает отец, а на малой, почти через тридцать лет его сын, который никогда не видел отца, а только всю жизнь носил в своем сердце завещание. «Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать жизнь за нее...» Отец и сын погибают за одно дело... Значит, сын жил правильно и совестливо, как хотел отец. Уф, ты,— никак не может успокоиться Русакович.— Ай-я-яй, вот так жизнь, вот так судьба. Значит, Василий Григорьевич разыскал младшего Грязева...
— Разыскал и переписывался,— машинально отвечаю я и ощущаю, что сейчас мне говорить легче, чем молчать.
— Конечно,— соглашается Иван Порфирьевич.— Конечно. Вот и адрес Зайцева. Давай я его перепишу.— И он берет у меня из рук письмо и долго рассматривает его, будто удостоверяется, что в нем написано все так, как я прочел. И еще раз вздыхает.— Надо же такому быть. А все война. Она... Когда ж это кончится на земле? Сын гибнет, пережив отца всего на несколько лет.
А отцу было чуть больше двадцати. Будь она трижды проклята. Я когда ее вспоминаю все переворачивается.— Русакович долго молча смотрит в окно, и я вижу, как нервно вздрагивает его подбородок, а глаза будто тают в глубоком прищуре тяжелых век. Справившись с собою, он, словно извиняясь, говорит: — Я чего так разволновался. У меня у самого четверо, из них — три солдата. Меньшой тоже служит на Дальнем Востоке, на той самой неспокойной границе, где погиб Володя Грязев. Вот ведь какой расклад выходит.
Опять молчим. Иран Порфирьевич рассматривает мою почту. Читает письмо за письмом и вдруг говорит:
— Да тут больше с докуками к вам пишут. Значит, я не один...— И, взяв письмо бывшей медсестры, Марии Никитичны Черемных из Перми, служившей в армии во время войны вольнонаемной, продолжает: — А это ведь действительно неладна получается. Таких в армии было много. И служили они не только в медчастях... А вот теперь под льготы участников войны не попадают. Видите, пишет: «Я тоже участвовала в Великой Отечественной войне, была медсестрой в ЭГ № 4864, 125-й полевой эвакопункт, 39-й армии 3-го Белорусского фронта. С этой армией прошла от Москвы до Кенигсберга и оттуда на Восток... Так что даже две войны... И под бомбежками и под артобстрелами работали в госпиталях. Были среди нас убитые и раненые, а теперь... выходит, что мы не участники войны...» Да, многих война обидела. С тех пор как она кончилась, новые поколения выросли, земля раны залечила. А в людях, кого она зацепила, еще болью отзывается... Вон сколько пишут,— и он поворошил письма на столе.— Теперь, в век телефона, люди неохотно берутся за письма. А тут, видно, припекло, раз пишут. Болит, значит...
Мы говорим о тех, в ком навсегда поселилась войне, и вспоминаем, вспоминаем, сколько их, молодых и здоровых, не болевших никакими болезнями, не дожило до Дня Победы.
— Теперь, наверное, и Саша Грязев, сын солдата и внук солдата,— сам солдат,— замечает Иван Порфирьевич.— Ведь ему уже восемнадцать... Вы напишите про эту историю. Может, он и объявится... А я свяжусь с Василием Григорьевичем Зайцевым и тоже все сообщу ему...
Разговор наш затухает, будто вдруг наталкивается на препятствие. Мысленно переношусь в разоренный обезлюдевший Сталинград зимы сорок третьего.
Непонятная, жуткая тишина во всем городе. На пустырях среди развалин солдаты, машины, военная техника, и здесь же женщины, дети и старики. Военные в серых шинелях и белых полушубках, а мы все чумазые, голодные, как вороны средь заснеженных развалин. И дневной свет слепит глаза. Мы отвыкли от него в подвалах блиндажах... Черные тени выживших сталинградцев тянутся к дымку костров и полевых кухонь.
Город уже оживал. По волжскому льду из окрестных сел возвращались те, кому удалось уйти из него во время боев. Стали разбирать завалы на дорогах и убирать трупы. Впереди весна, боялись эпидемии. На работы выходили все — там давали пайку хлеба и вволю горячего
густого супа из концентратов.
...Вот куда завел меня разговор с Иваном Порфирьевичем. А он уже не видел этого Сталинграда. Лежал госпитале в городе Энгельсе с ранением бедра. Ему шел двадцать третий, а мне пятнадцатый. Тогда эта разница в годах казалась невероятно большой. А сейчас мы сравнялись. Говорим о наших детях и внуках, которым не довелось все это видеть и пережить, и радуемся за них.
— Какое же это несчастье, война...— вздыхает Русакович.— Какое несчастье... Только тот и может понять, кто прошел через нее...
Мы расстались с Иваном Порфирьевичем. Потом от него долго не было письма. Начал волноваться. Вспомнил его слова: «Хворести стали одолевать. Война-то, она нам боком выходит...» Написал письмо учителю и капитану в отставке в белорусское местечко Старобин. Обрадовался, когда пришел ответ.
«...С приветом к Вам Иван Порфирьевич. Прошу Вас простить меня за долгое молчание. Не было времени написать.
Из Москвы уезжал поздно вечером, даже позвонить Вам не решился. Я еще раз заезжал в Смоленск и, приехавши домой, занялся ремонтом квартиры. Только вчера закончил, а теперь начинается учебный год.
Все время вспоминаю наши беседы. Я и сейчас будто с Вами говорю, вспоминаю сражения на Волге. Перебираю дни, людей, героев, защитников Сталинграда. Из-за давности и сильных боев многое забылось. Но рассказал я Вам не все.
Вспомнил одно сражение нашей артиллерии и минометов— 19 ноября 1942 года. В этот памятный день для всех нас, защитников, моя минометная рота вела сокрушительный огонь. Те, кто находился в стрелковых окопах, видели, как крушилась оборона врага, как летели вверх укрепления, его техника и живая сила.
Я уже Вам говорил, что для нас, защитников города, дороже были патроны и гранаты, чем кусок хлеба, в котором тоже нуждались. Но мы крепко знали, что отступать больше некуда, и наш клич был один: «Умрем, но не отступим. На той стороне Волги для нас земли нет!
1 2 3 4 5 6 7 8