,
— Ну, покойной ночи!—сказала Мухортова.— Устала я сегодня!
—Как не устать, как не устать, благодетельница!— сказала Агафья Прохоровна.
— Шутки ли, как за день-то умаешься,— заметила, в свою очередь, Софрония, незаметно зевая в руку.
Обе женщины прикоснулись губами к плечам генеральши и на цыпочках вышли из комнаты. Генеральша, отпустив и Елену Никитишну, взялась за роман.
— Теперь и соснуть можно,— сказала Софрония, направляясь в боковой флигель.
— Ах, нет! Вечер такой благодатный, что и спать не хочется,— ответила Агафья Прохоровна.— Я еще
помечтать пойду в сад. Страсть как я люблю мечтать в эту пору...
Они прошли в «странноприимный покой». Агафья Прохоровна отворила дверь на балкон.
— Вон луна светит, звезды мерцают, аромат плывет,— проговорила она певучим голосом,— и не спала бы я, кажется, до бела дня в такие ночи... Молодости, чувств этих самых во мне много...
Она широко вдохнула воздух,закатив ввалившиеся и поблекшие глаза. Вечер действительно замечательно хорош: тихий, теплый и ясный, он манил на воздух. Сад был весь в цвету: все было пропитано ароматом. Легкой и неслышной поступью крадущейся кошки сошла Агафья Прохоровна в сад, обогнула барский дом и незаметно очутилась против правого бокового флигеля, где помещался Егор Александрович.
Во флигеле была освещена только одна комната — спальня молодого Мухортова. Из этой комнаты так же, как и в «странноприимном покое», вела дверь на террасу. Только здесь терраса была густо уставлена цветами. Шторы в комнате еще не были спущены, и Агафья Прохоровна могла видеть, как молодой Му-хортов, с папиросой в зубах, ходил взад и вперед по комнате. Прошло несколько минут. Послышались чьи-то мелкие шаги в саду. Агафья Прохоровна притаилась за деревом. Вдоль стены флигеля скользнула чья-то тень. Агафья Прохоровна увидала фигуру женщины, поднимавшейся по ступеням террасы. Раздался легкий стук в дверь. Мухортов быстро подошел к двери, отпер ее и, вскрикнув от неожиданности, сжал в своих объятиях Полю.
— Голубчик, истомилась я... весь день не видала вас! — раздался шепот Поли, прижавшейся к его груди.
—- Ах, бесстыдница, бесстыдница! Сама к нему ходит!— мысленно вскричала в волнении Агафья Прохоровна.
— Пойдем в комнату, здесь может кто-нибудь застать,— сказал Егор Александрович.
— Пусть!.. Мне-то что? Никого я не боюсь... Все
и так знают... Да и пусть знают,— говорила Поля.
Она опять прижалась губами к его лицу; он тихо
ввел ее в комнату. Агафья Прохоровна чуть не полз-
ком стала пробираться к окну. В эту- же минуту перед ее лицом стала постепенно опускаться штора. Агафья Прохоровна торопливо стала подкрадываться к другому окну. Но и тут тоже опустилась штора, а вслед за нею упали тяжелые портьеры у дверей.
— Ах, срамница! Ах, срамница! — озлобленно твердила старая дева, хлопотливо и нестерпимо отыскивая хоть какой-нибудь щелки.
Заглянуть в комнату не было никакой возможности. Агафья Прохоровна отошла от флигеля, взглядывая на окно. На белых, ярко освещенных шторах мелькали тени двух фигур; через несколько минут не стало видно и этих отражений. В саду и в доме была полнейшая тишина. Где-то далеко слышалось лошадиное ржанье, петух пропел спросонья на птичнике. Опять все стихло, точно замерло. В воздухе стало свежее. Откуда-то потянуло сыростью. Агафья Прохоровна вздрогнула.
— Нет, уж я тебя, голубушка, дождусь! — прошептала она и села на скамью.— Будь я не я, если я тебя не укараулю, да не выведу на свежую воду...
Не прошло и десяти минут, как Агафья Прохоров-па почувствовала, что скамья отсырела. Она вскочила и, быстро оправив промокшие юбки, стала снова ходить, как дежурный часовой, около дома. Где-то в комнатах пробили часы: било двенадцать. У Агафьи Прохоровны ноги устали от ходьбы. Она решилась опять сесть па сырую скамью. В ее груди учащенно билось сердце. Ей поскорей хотелось накрыть «подлую девчонку». Наконец, портьеры в комнате Егора Александровича раздвинулись, отворилась дверь и на пороге появились молодые люди. Г:гор Александрович еще раз обнял Полю. Она, набросив па голову платок, стала спускаться с террасы... Агафья Прохоровна знала, по какой дорожке должна пройти Поля, и быстро обошла другой дорогой, чтобы встретить молодую девушку. Поля шла, ни на что не обращая внимания, и дошла до большой террасы, занимавшей половину главного фасада барского дома. Вдруг раздался у ее ног крик испуга, и со ступеней поднялась, присевшая на них, Агафья Прохоровна.
— Тьфу ты, господи! С нами крестная сила! Чур меня! —вскричала старая дева.
Поля вздрогнула и отступила на шаг.
— Кто это? — продолжала Агафья Прохоровна.— Ты, Пелагея, ночью по саду бродишь?
— А вы? — спросила Поля.
— Так я тут сидела, у дома, набожным размышлениям предавалась... А ты? Уж не к Егору ли Александровичу изволила ходить? — насмешливо закончила старая дева.
Поля бойко подняла голову.
— Ну, а если б и к нему? Вам-то что? — спросила она задорно.—Ну, была у него, была. Что же такое?
— Ах, ты, срамница, ах, срамница! Да если бы Софья-то Петровна это узнала...
— И знает, знает, все знают,—резко сказала Поля.— Вот в том-то и беда ваша! Жаловаться-то некому! Ни от кого мой грех не скрыт, и никого я не боюсь. Перед всем миром скажу, что люблю Егора Александровича и хожу к нему, и не боюсь никого!
Агафья Прохоровна даже руками развела.
— Да ты, девка, не в своем уме! Головы.ты своей не сносишь!..
— Ах, что мне моя голова теперь! Пока он любит, до тех пор и жива...
Она стала быстро подниматься на террасу.
— А жаловаться станете,— сказала она, остановившись на минуту и обернувшись к Агафье Прохоровне,— самим же хуже будет. Софья Петровна сына На вас не променяет, а он — жить мы друг без друга не можем!..
Она говорила с уверенностью в его любовь, вся сияющая от счастия, вся еще охваченная обаянием его ласк. Агафья Прохоровна растерянно смотрела ей вслед. Короткая весенняя ночь уже начинала бледнеть, в саду слышались предрассветные голоса пробуждавшихся птиц.
— Ну, Содом и Гомор, истинно говорю: Содом и Гомор! — проговорила Агафья Прохоровна, разводя в стороны руками.— И погибайте вы все окаянные, и слезы об вас не выроню... Ах, развратники, ах, развратники!
Вторая глава
— Куда я иду?.. Люблю одну, рассчитываю жениться на другой... И все потому, что первая мне не пара, а вторая может поправить мои денежные дела!.. Как все это пошло, как все это низко! — в сотый раз повторял мысленно Егор Александрович, волнуясь и сердясь на себя, и в его душе поднималось ощущение брезгливости чистоплотного человека, заметившего внезапно, что он весь забрызган грязью.
Мухортов не мог сказать, что он безукоризненно честный человек, так как в прошлом он жил жизнью тепличного, выхоленного растения, защищенного от всяких стихийных случайностей, бурь и гроз. Но он мог смело сказать, что покуда он не совершил никакой подлой сделки со своею совестью, так как идти на эти сделки ему до этой поры вовсе было не нужно. Весть о разорении была первой бурей, налетевшей на него, и она поразила его, как гром, грянувший в безоблачном небе. Вся движимая и недвижимая собственность Мухортовых принадлежала Егору Александровичу, но, даже сделавшись совершеннолетним, выделив мать и сестер, он никогда не интересовался ни размерами этой собственности, ни приносимыми ею доходами, предоставив матери продолжать распоряжаться всем имуществом, как она распоряжалась им в годы опеки над сыном. Практическая жизнь интересовала молодого человека менее даже, чем светская жизнь. Светской жизни он отдавал хотя какую-нибудь дань, по необходимости являясь иногда на балах, в блестящих салонах, па пирушках золотой молодежи. Мать убеждала его, что это нужно «для поддержания связей». Отбыв волей-неволей эту повинность, он запирался в своем кабинете и отдавался чтению любимых поэтов, философов, историков, проводил время в обществе студентов. В его голове начинали созревать планы серьезных научных трудов, и с каким-то благоговейным чувством подготовлялся он к деятельности ученого, как к священнодействию, еще не доверяя своим собственным силам и в то же время испытывая радостное чувство при мысли, что, может быть, и он
когда-нибудь станет рядом с теми, кому он теперь поклоняется сам. Просматривая как-то биографию Бокля, он вдруг точно прозрел: вот именно та жизнь, которой жаждал он,—ученье в тишине кабинета, вдали от всяких житейских дрязг, долголетняя серьезна»' работа, создание крупного, зрело обдуманного труда. У него как раз есть все необходимое для такой жизни: средства для существования без работы из-за куска хлеба, мать, заведующая делами, охота к чтению, развитая в нем еще в детстве его дорогим наставником и другом, стариком-швейцарцем Жеромом Гуро, когда-то состоявшим при Мухортове в качестве гувернера... И вдруг, среди этих радужных грез, когда он уже окончательно решил вопрос об отставке, о поступлении в университет, весть о разорении заставила его упасть с неба на землю.
— Жорж, Жорж, это ужасно! Мы стоим на краю пропасти! Мы погибли! — восклицала Софья Петровна, передавая сыну весть об этом событии, мелодраматически ломая руки.
Еще накануне она давала бал, поглотивший не одну тысячу рублей.
Егор Александрович даже не мог понять сразу, о чем ему говорит мать.
— Успокойся! — проговорил Он.— Что с тобою?.. Ты вечно все преувеличиваешь... Не могло же так все погибнуть вдруг?.. Может быть, можно еще поправить как-нибудь дела... Конечно, можно!..
Оп сам плохо понимал, что он говорит.
— Нет, нет! Алексис пишет, что все погибло... что имение не сегодня, так завтра продадут с молотка... Это ужасно, ужасно! — восклицала генеральша и металась на софе, как от приступов невыносимой боли,— И завтра, завтра нужно еще уплатить по счетам модистки!..
— Да ты не волнуйся и объясни, что случилось,— уже нетерпеливо допрашивал сын.— Как это так, вдруг...
Его лицо покрылось смертельною бледностию.
— Ах, разве я знаю... разве я понимаю что-нибудь в этих делах!—брезгливо сказала Софья Петровна, как будто речь шла о чем-то грязном и сальном.
Она вела дела в течение пятнадцати лет.
— Я знаю одно, что Алексис пишет ужасные вещи... по миру пойдем... публиковать о продаже будут... Публиковать о нашем разорении!.. И все, все прочтут в газетах...
С ней сделался истерический припадок.
Впервые в жизни Егора Александровича охватило чувство страха. Несмотря на все усилия, он не мог отделаться от этого чувства. Он злился на себя, он с презрением называл себя мысленно человеком-тряпкой, мелкой натуришкой, но тем не менее страх перед будущим охватывал его всего, мешал ему думать, соображать. В голове проносились только какие-то отрывки мыслей, соображений, картин, без всякой логической связи. Нищий, что он станет делать? Он ни к чему не способен! Надо будет покончить все разом! О, как трудно, как тяжело умирать, когда так хочется жить! А Поля? Бедная девушка! Он погубил ее нравственно, теперь ои должен заставить ее испытать весь ужас материальных лишений. Если бы ему удалось обеспечить хоть ее. А что, если она сделается матерью? Ведь это будет его ребенок, обреченный при рождении на нищету, на гибель. Да, прежде всего нужно снасти эти два существа. Но что же делать?
—- Жорж, дяди пишет...— начала опять в том же тоне героини французского романа генеральша,— дядя предлагает.., Ко мне страшно даже сказать... Ах, нет, но ужасно... Это страшная жертва!.. Он там в деревне нашел какую-то невесту тебе...
Ах, ДО невест ли теперь,— раздражительно воскликнул Мухортов.
— Я понимаю, дитя мое, как это ужасно... в твои годы и жениться не любя, без,страстного увлечения!.. Алексис, конечно, этого не может понять... он так огрубел там в деревне... Но он пишет, что это может нас спасти...
— Спасти? — почти бессознательно повторил Егор Александрович.
— Да, она очень богата... Ты ее знаешь... это Мари Протасова. Правда, ее отец из купцов, но он образованный, жил долго в Англии... и в чинах... Нынче ведь им дают чины... Статский советник, кажется... Право, не знаю наверное... Что-то в этом роде... Впрочем, со стороны матери у Мари Протасовой очень почтенная родня, из старых дворян...
В ее голосе звучала нотка презрения. Мухортов ходил по комнате, почти не слыша, что говорила мать, погруженный в свои думы.
— Если бы я могла просить тебя, умолять на коленях об этой жертве! — продолжала Мухортова, поднимая закатившиеся глаза и трепетные руки к потолку.— Но разве я смею!.. Я женщина, я мать, я пони-, маю, чего будет это стоить тебе... О, эти браки без любви!.. Разве я сама не была жертвой всю жизнь?.. Но мы должны спасти свою честь...
Сын рассеянно ответил:
— Что ж, если это единственный исход!
— О Жорж, Жорж! Я буду па коленях молиться за твое счастье! — воскликнула генеральша.— Бог услышит молитвы матери!..
— Ты понимаешь, я не могу еще ничего сообразить, обдумать,— нетерпеливо ответил Мухортов, всегда раздражавшийся при виде трагических ломаний матери.— Это все слишком неожиданно!
— А я, а я? Разве я ожидала? Разве я могла ожидать?
— И как не стыдно дяде Алексею... Не предупредил... не предостерег заранее,— задумчиво заметил
сын.
— Ах, он говорит, что предупреждал... Но разве я могла верить?.. Они там всегда так в деревне: вечно угрожают, жалуются на безденежье, на неурожаи... И вечно у НИХ какие-то платежи!.. Я не читала даже этих иеремиад... Сколько лет все угрожал!.. А теперь... О, это, как гром, поразило меня... Я все, все вынесу, но не позор!.. Позор меня убьет.
И затем полился целый поток трогательных просьб о жертве и трагических восклицаний о позоре. Егор Александрович соглашался сделать все зависящее от него, но он говорил, точно во сне. Мать, занятая только собою, не замечала состояния его духа и слышала одно его согласие с планом дяди Алексея Ивановича.
— Я на этих же днях должна бежать отсюда,— с трагизмом продолжала Мухортова, любившая употреблять страшные слова.— У вас есть срочные долги... Придут кредиторы... Нет, нет, я не способна лгать и притворяться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27