https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/Elghansa/
Мало мужчин, что ли? Выбирала бы в другом месте... В душе опять поднималось негодование против Протасовой...
Эти думы Поли были в одно сентябрьское утро прерваны громким говором в гостиной. Поля подбежала к двери и замерла на месте, сразу узнав знакомый голос.
— Марья Николаевна, какими судьбами! — воскликнул Егор Александрович в гостиной.
В его голосе послышалась радость.
— Здравствуйте, добрый мой... Тысячу лет не видала вас,— проговорила Марья Николаевна торопливо.— Ну, да теперь некогда говорить... Мне говорили, что у вас каждый день бывает доктор... Не у вас ли он?
— Нет, но будет сейчас. А что?
— Ах, несчастие! У Марфуши сын заболел... Дифтерит, кажется... Я не знаю, но боюсь... Ведь он у нее один... Милый, скажите доктору, чтобы сейчас же... Вы знаете, где живет Марфуша?
— Да, знаю...
— Ну, так укажите ему... — Так подождите его...
— Нет, нет, я туда поеду,,. Нельзя ее одну оставить... Знаете вы их, еще что-нибудь натворят, глупые... Этакая ведь беда!..
Она в волнении пожала руку Егору Александровичу и быстро вышла из комнаты. Поля, совсем помертвевшая, вошла в гостиную.
— Что это? — глухо оказала она.— Марья Николаевна была?
— Да... Какое горе у бедной... У Марфуши сын захворал... Скорей бы доктор приехал...
Егор Александрович посмотрел на часы.
— Поехать ему навстречу — разъедешься, пожалуй? — в раздумье рассуждал он, не зная, что делать.
— Да ведь дифтерит,., это прилипчивая болезнь?..— сказала Поля,
- Да..
— Так как же?..
Он рассеянно ответил, все еще глядя на часы и соображая:
— Ну, Марье Николаевне не до этого... Мальчуган же ее крестник... Да она и любит Марфушу, как сестру...
— Да я не о том,— отрывисто сказала Поля.— А как же вот к вам пришла... Еще пристанет... к вам... Тоже о других-то не думает... На самоё-то смерти нет.
Егор Александрович раздражился и почти с отвращением взглянул на Полю, точно он был готов в эту минуту раздавить ее ногою.
— Сердца-то у тебя нет! — запальчиво сказал он.—Тут люди заботятся о спасении жизни других, о себе забывают, а она...
У Поли мгновенно опустились руки. Ее точно холодной водой облило. Он закусил губы, уже сердясь на себя за невольную вспышку. В последнее время он особенно упорно наблюдал за собою, чтобы подавлять всякие порывы раздражения и гнева. Но это давалось нелегко. В эту минуту подъехал доктор. Егор Александрович торопливо пошел ему навстречу.
— Доктор, прежде всего поедемте в другое место— проговорил он, пожимая руку доктору.—Сюда потом заедете, а там дифтерит... отлагать нельзя...
Он торопливо пошел с доктором к выходу... Поля не трогалась с места...
— Окаянная! окаянная! — шептала она, тупо смотря перед собою.— Немудрено, что не любит... Ненавидеть будет...
Она начала себя бить кулаком в лоб.
— Всех только клянешь, да ругаешь, а сама... Ах, ты, проклятая!.. Ни на этом, ни на том свете не простится!.. Как собака издохнешь!..
И что-то вспомнив, она с горечью проговорила, повторяя слова Егора Александровича почти его голосом: «Сердца у тебя нет! Тут люди заботятся о спасе-нии жизни других, о себе забывают, а она...» Голубчик, голубчик мой,— крикнула она вдруг рыдающим голосом,— никогда не буду, никогда!.. Прости, прости, родной мой!.. Загубила тебя, загубила!.. Ангельская ты душа...
И вдруг широко раскрыв глаза, с открытым ртом, она смолкла, вся похолодев.
— А ребенок? — каким-то вздохом прошептали ее синеющие губы.— Он как же!.. Вместе со мною?.. Нет, нет, что ребенок?.. Его... пусть... свободен будет...
Она, шатаясь, заметалась по комнате, точно что-то отыскивая ощупью; случайно натолкнулась на дверь, ведущую к террасе; побежала по дорожке, как-то бессознательно делая движения рукой, как бы стараясь за что-то ухватиться, придержаться, чтобы не упасть; добежала до беседки над обрывом и сбоку, где была живая изгородь, быстро, бессмысленно раздвинув ветки колючего кустарника, ринулась вниз.
Послышался сильный всплеск воды...
Девятая глава
Сентябрь пришел к концу; наступил октябрь. Дождливые дни снова сменились ясными и замечательно теплыми осенними днями. Но эти дни, несмотря на тепло, уже не походили на те августовские дни, когда в воздухе еще не слышалось осенней свежести, когда деревья в саду охотничьего домика еще были вполне зелены, когда здесь все было еще в полном цвету. Теперь весь сад, сильно запущенный за последние дни и давно не метенный, был полон желтых и красных листьев; в клумбах цвели почти одни астры, напоминавшие своими безжизненными цветами выцветшие искусственные цветы, да кое-где виднелись еще в вышине грубые, яркие цветы георгин, вытянувшихся выше человеческого роста. На ступенях террасы охотничьего домика сидел Егор Александрович в своем обычном костюме,— серой суконной блузе, подпоясанной кожаным ремнем, в высоких сапогах. Он был неузнаваем: казалось, он и вырос, и возмужал за последние дни, и в то же время осунулся, похудел и побледнел; он стал шире в кости, но юношеская мясистость исчезла, черты лица приняли более резкий характер, утратив округлость; в последнее время он перестал подстригать бороду и баки, еще не видавшие
бритвы, и теперь еще лицо было окаймлено мягкими, пушистыми белокурыми волосами, несколько скрадывавшими худощавость лица; но эта худощавость тотчас же делалась заметной, стоило только взглянуть на его глаза: они сильно ввалились и сделались как будто больше, темнее, глубже и смотрели сосредоточенно, серьезно и вдумчиво. Он сидел одиноко, сдвинув брови, не обращая внимания на окружающие его предметы, чертя бессознательно прутом какие-то узоры на песке, очевидно, отдавшись тяжелым думам. Они, казалось, охватили его всего.
— Опять без книги, опять передумываете горькие дум,ы. Так нельзя. Нужно же рассеяться! — послышался около него мягкий и ласковый голос.— Вы изведете себя совсем.
— А, это вы, наш добрый гений,—очнувшись, сказал Егор Александрович и дружески протянул обе руки стоявшей перед ним Марье Николаевне.
Странными стали его руки: широкие, красные, огрубевшие, они не напоминали теперь его прежних выхоленных рук.
— Ну, что наша больная? — спросила участливо девушка.
— Сознание вернулось совсем... Кажется, теперь опасность миновала, хотя, признаюсь вам, именно сегодня я особенно боюсь за нее...
— А что? — тревожно спросила Марья Николаевна.
— Велела позвать священника... отца Ивана... Зачем, зачем?..
Он передернул плечами. В его голосе послышалась щемящая тоска.
— Исповедоваться?
— Да... Зачем же?.. В чем?..
— Ей легче будет,— тихо сказала Марья Николаевна.
Он отрицательно покачал головой.
— Отец Иван утешений не приносит... не умеет утешать...
— Нас с вами... а ее... Взгляните, как его любят крестьяне... На их языке говорит он, их понятия у него... Они верят в одно и то же.
Он тяжело вздохнул.
— Убить он может её своею грубостью... Она еще так слаба...
— Предупредите его...
— Что вы говорите! Разве он меня послушает? С ним я не умею говорить... знаю все его достоинства, удивляюсь его стойкости и не умею с. ним объясняться... на разных языках говорим...
Он что-то вспомнил, проводя рукой по лбу.
— Да, кстати... Просила она потом вас прийти к ней...
— Вы ей сказали, что я ходила за ней? — почти с упреком проговорила Марья Николаевна.— Зачем же?.. Я нарочно ушла, когда она стала говорить сознательнее...
— Я ей ничего не говорил, Марья Николаевна,— ответил он.— Она сама пожелала... Не знаю зачем, но... боюсь я... Нужно ли вам идти к ней?..
На его лице отразилась душевная тревога. Марья Николаевна подняла на него вопросительные глаза.
— Я же вам все рассказал,— пояснил он.— Вы знаете, что она подозревала меня, вас... ревновала...
Молодая девушка в смущенье смотрела уже в сторону, избегая его пытливого, тревожного взгляда.
— Я боюсь, что она может сказать вам что-нибудь неприятное, обидное,— продолжал он.
— Мне все равно,— тихо ответила она.— Она так несчастна, что... Мне все равно... Я пойду.
Он молча взял ее руки и поднес их к губам. Она не отняла их, не изменилась в лице.
— А дома все та же война?— спросил он.— Война из-за нас...
— Я не обращаю внимания,— ответила Протасова.— Вы знаете, отец дал мне полную свободу давно. Он уверен во мне. А эти сумасшедшие старухи... Что мне они? Мне только досадно, что отца теперь нет здесь. При нем не было бы и этой войны.
— Вы много, много сделали для меня, для Поли... Без вас я потерял бы голову... Как ни стараюсь я, а все еще не могу вполне закалить себя... барич!..
Она покраснела и переменила разговор...
С того дня, как Поля бросилась в воду, Марья Николаевна почти безвыходно пребывала в охотничьем домике. Не много было этих дней; но они могли показаться целою вечностью. Полю вытащили из воды в
бессознательном состоянии, хотя е очевидными признаками жизни. Вытащил ее кучер Дорофей, водивший лошадей на водопой. Прежде чем люди успели прийти к какому-нибудь заключению, что делать с утопленницей, в охотничий домик вернулись Егор Александрович, и доктор. Девушку внесли в дом и тотчас же пришлось послать за акушеркой. Егор Александрович совершенно растерялся и ходил, как во сне, торопя всех и каждого, хватаясь то за ту, то за другую вещь, спрашивая по сто раз доктора, есть ли опасность, не нужно ли чего-нибудь сделать? Потрясение было слишком неожиданно. Когда Мухортову сказали, что Поля, вероятно, выживет, но что ребенок мертв, он не выдержал и разрыдался такими горькими слезами, как плачут женщины и дети. Когда ему сказали, что приехал становой снять допрос, он чуть не бросился его душить в порыве бешенства, пробудившегося в нем при первом грубом слове. В эти страшно тяжелые минуты явились около него две личности, одинаково тепло отнесшиеся к нему. Это были Павлик и Марья Николаевна. Первый неумело, как юноша, вторая с чисто женским чутьем и ловкостью услуживали Егору Александровичу, утешали его, помогали в уходе за Полей, лежавшей без сознания. Егор Александрович не благодарил их и пользовался их услугами без возражений, распоряжался ими и посылал их то туда, то сюда; только через три-четыре дня он немного оправился, совладал, со своими нервами п почти с ужасом заметил Марье Николаевне:
— Дорогая моя, по что же скажут ваши?.. Что будут говорить вообще соседи? На сплетни то и у Слытковых ума хватит...
Она махнула рукой и бодро ответила: — Ну, уж это мое дело!.. О таких глупостях не стоит и говорить в таком положении... Павлик между тем лукаво улыбнулся.
— Ты, Егораша, сам вытолкал в шею пришедшего за Марьей Николаевной слугу,— сказал он.— Это-то уж, я думаю, весь уезд теперь знает.
— Как? Когда? — спросил Егор Александрович с испугом.
Он ничего ее помнил. А между тем он действительно вытолкал слугу Ададуровых, пришедшего справиться, не здесь ли барышня.
— Вот этого еще недоставало, сам скандал сделал!— проговорил он.
— Ничего, Егораша,— сказал Павлик.— Я уже ездил с письмом Марьи Николаевны к ее медузам...,
— Милый мальчик! — проговорила Марья Николаевна, потрепав- его по щекам.— Я боялась, что они его съедят...
— Я потом поеду, если нужно, сам,— сказал Егор Александрович.— Мне так совестно... И как я сразу ничего не сообразил...
— Нет, ты сообразил,— шутливо заметил Павлик.— Как еще командовал и Марьей Николаевной, и мною, точно нанял нас...
— Простите, мои дорогие! — проговорил Егор Александрович, протягивая им руки.
Он теперь только понял, как много они для него сделали. Припоминая все мелочные подробности этих дней, он изумлялся тому, что делала Марья Николаевна, работавшая и услуживавшая, как простая служанка. Это было полное самозабвение, безусловная готовность служить ближнему. По-видимому, ни на мгновение в ее душе не промелькнула мысль о том, что ей неприлично быть тут, что ей тяжело исполнять обязанности сиделки, что она приносит жертву. Среди общей суматохи ею командовали и распоряжались все, и она покорно делала свое дело, как наемная слуга. Так прошло немало дней. Павлик и Марья Николаевна чередовались, помогая Егору Александровичу. Наконец Поля начала приходить в сознание, ее речи стали осмысленными. Тогда Марья Николаевна сочла нужным удалиться. Больная лежала в полутемной комнате, но Марья Николаевна все же боялась быть узнанной ею. Егор Александрович полусловами, говоря о вероятной причине покушения на самоубийство, намекнул па ревность Поли. Услышав это, Марья Николаевна побледнела, и у нее точно защемило сердце. До этой минуты она еще ни разу не сознала ясно, что она действительно любит, безгранично любит Егора Александровича. Теперь вдруг ей стало это яснее дня. Да, он для нее все; кроме него, она не думает ни о ком. Будь это несчастие не с ним— разве она пошла бы сюда? Настолько-то и у нее было боязни перед людскими толками, чтобы не проводить ночей около больной любовницы молодого человека
в его доме. Ведь это не то, что ходить за сынишкой Марфуши. Но для него, для Егора Александровича, она готова на все. Он ей дороже всего на свете. Теперь она поняла это, теперь она готова бы признаться в этом перед целым светом. Но как же: ведь он почти женат? Что же такое? Разве она не сумеет найти в себе столько сил, чтобы не нарушить его счастья? Поле лучше, и она, Марья Николаевна, может теперь уйти. Она еще зайдет справиться несколько раз, как поправляется больная, а потом — потом простится она с ним навсегда, навсегда, навсегда...
Павлику, провожавшему Марью Николаевну по обыкновению и на этот раз до дому, показалось, что она плачет. Было совсем темно, но он все же видел, что она подносила несколько раз платок к глазам.
— Марья Николаевна,— осторожно окликнул он се,— вы плачете!
— Ничего, голубчик, ничего,— ответила она детским голосом.— Это я так... это пройдет...
Он бросился поближе к ней и взял ее с участием за руки.
— Вы его любите, Марья Николаевна? — спросил он тихо, с любопытством и добродушием юноши, чувствующего уже волнение в груди даже при чужом признании в любви.
— Не надо, Павлик, не надо! — ответила она пугливо.
— Я не скажу, Марья Николаевна. Ей-богу, не скажу! Ни ему, никому, никому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Эти думы Поли были в одно сентябрьское утро прерваны громким говором в гостиной. Поля подбежала к двери и замерла на месте, сразу узнав знакомый голос.
— Марья Николаевна, какими судьбами! — воскликнул Егор Александрович в гостиной.
В его голосе послышалась радость.
— Здравствуйте, добрый мой... Тысячу лет не видала вас,— проговорила Марья Николаевна торопливо.— Ну, да теперь некогда говорить... Мне говорили, что у вас каждый день бывает доктор... Не у вас ли он?
— Нет, но будет сейчас. А что?
— Ах, несчастие! У Марфуши сын заболел... Дифтерит, кажется... Я не знаю, но боюсь... Ведь он у нее один... Милый, скажите доктору, чтобы сейчас же... Вы знаете, где живет Марфуша?
— Да, знаю...
— Ну, так укажите ему... — Так подождите его...
— Нет, нет, я туда поеду,,. Нельзя ее одну оставить... Знаете вы их, еще что-нибудь натворят, глупые... Этакая ведь беда!..
Она в волнении пожала руку Егору Александровичу и быстро вышла из комнаты. Поля, совсем помертвевшая, вошла в гостиную.
— Что это? — глухо оказала она.— Марья Николаевна была?
— Да... Какое горе у бедной... У Марфуши сын захворал... Скорей бы доктор приехал...
Егор Александрович посмотрел на часы.
— Поехать ему навстречу — разъедешься, пожалуй? — в раздумье рассуждал он, не зная, что делать.
— Да ведь дифтерит,., это прилипчивая болезнь?..— сказала Поля,
- Да..
— Так как же?..
Он рассеянно ответил, все еще глядя на часы и соображая:
— Ну, Марье Николаевне не до этого... Мальчуган же ее крестник... Да она и любит Марфушу, как сестру...
— Да я не о том,— отрывисто сказала Поля.— А как же вот к вам пришла... Еще пристанет... к вам... Тоже о других-то не думает... На самоё-то смерти нет.
Егор Александрович раздражился и почти с отвращением взглянул на Полю, точно он был готов в эту минуту раздавить ее ногою.
— Сердца-то у тебя нет! — запальчиво сказал он.—Тут люди заботятся о спасении жизни других, о себе забывают, а она...
У Поли мгновенно опустились руки. Ее точно холодной водой облило. Он закусил губы, уже сердясь на себя за невольную вспышку. В последнее время он особенно упорно наблюдал за собою, чтобы подавлять всякие порывы раздражения и гнева. Но это давалось нелегко. В эту минуту подъехал доктор. Егор Александрович торопливо пошел ему навстречу.
— Доктор, прежде всего поедемте в другое место— проговорил он, пожимая руку доктору.—Сюда потом заедете, а там дифтерит... отлагать нельзя...
Он торопливо пошел с доктором к выходу... Поля не трогалась с места...
— Окаянная! окаянная! — шептала она, тупо смотря перед собою.— Немудрено, что не любит... Ненавидеть будет...
Она начала себя бить кулаком в лоб.
— Всех только клянешь, да ругаешь, а сама... Ах, ты, проклятая!.. Ни на этом, ни на том свете не простится!.. Как собака издохнешь!..
И что-то вспомнив, она с горечью проговорила, повторяя слова Егора Александровича почти его голосом: «Сердца у тебя нет! Тут люди заботятся о спасе-нии жизни других, о себе забывают, а она...» Голубчик, голубчик мой,— крикнула она вдруг рыдающим голосом,— никогда не буду, никогда!.. Прости, прости, родной мой!.. Загубила тебя, загубила!.. Ангельская ты душа...
И вдруг широко раскрыв глаза, с открытым ртом, она смолкла, вся похолодев.
— А ребенок? — каким-то вздохом прошептали ее синеющие губы.— Он как же!.. Вместе со мною?.. Нет, нет, что ребенок?.. Его... пусть... свободен будет...
Она, шатаясь, заметалась по комнате, точно что-то отыскивая ощупью; случайно натолкнулась на дверь, ведущую к террасе; побежала по дорожке, как-то бессознательно делая движения рукой, как бы стараясь за что-то ухватиться, придержаться, чтобы не упасть; добежала до беседки над обрывом и сбоку, где была живая изгородь, быстро, бессмысленно раздвинув ветки колючего кустарника, ринулась вниз.
Послышался сильный всплеск воды...
Девятая глава
Сентябрь пришел к концу; наступил октябрь. Дождливые дни снова сменились ясными и замечательно теплыми осенними днями. Но эти дни, несмотря на тепло, уже не походили на те августовские дни, когда в воздухе еще не слышалось осенней свежести, когда деревья в саду охотничьего домика еще были вполне зелены, когда здесь все было еще в полном цвету. Теперь весь сад, сильно запущенный за последние дни и давно не метенный, был полон желтых и красных листьев; в клумбах цвели почти одни астры, напоминавшие своими безжизненными цветами выцветшие искусственные цветы, да кое-где виднелись еще в вышине грубые, яркие цветы георгин, вытянувшихся выше человеческого роста. На ступенях террасы охотничьего домика сидел Егор Александрович в своем обычном костюме,— серой суконной блузе, подпоясанной кожаным ремнем, в высоких сапогах. Он был неузнаваем: казалось, он и вырос, и возмужал за последние дни, и в то же время осунулся, похудел и побледнел; он стал шире в кости, но юношеская мясистость исчезла, черты лица приняли более резкий характер, утратив округлость; в последнее время он перестал подстригать бороду и баки, еще не видавшие
бритвы, и теперь еще лицо было окаймлено мягкими, пушистыми белокурыми волосами, несколько скрадывавшими худощавость лица; но эта худощавость тотчас же делалась заметной, стоило только взглянуть на его глаза: они сильно ввалились и сделались как будто больше, темнее, глубже и смотрели сосредоточенно, серьезно и вдумчиво. Он сидел одиноко, сдвинув брови, не обращая внимания на окружающие его предметы, чертя бессознательно прутом какие-то узоры на песке, очевидно, отдавшись тяжелым думам. Они, казалось, охватили его всего.
— Опять без книги, опять передумываете горькие дум,ы. Так нельзя. Нужно же рассеяться! — послышался около него мягкий и ласковый голос.— Вы изведете себя совсем.
— А, это вы, наш добрый гений,—очнувшись, сказал Егор Александрович и дружески протянул обе руки стоявшей перед ним Марье Николаевне.
Странными стали его руки: широкие, красные, огрубевшие, они не напоминали теперь его прежних выхоленных рук.
— Ну, что наша больная? — спросила участливо девушка.
— Сознание вернулось совсем... Кажется, теперь опасность миновала, хотя, признаюсь вам, именно сегодня я особенно боюсь за нее...
— А что? — тревожно спросила Марья Николаевна.
— Велела позвать священника... отца Ивана... Зачем, зачем?..
Он передернул плечами. В его голосе послышалась щемящая тоска.
— Исповедоваться?
— Да... Зачем же?.. В чем?..
— Ей легче будет,— тихо сказала Марья Николаевна.
Он отрицательно покачал головой.
— Отец Иван утешений не приносит... не умеет утешать...
— Нас с вами... а ее... Взгляните, как его любят крестьяне... На их языке говорит он, их понятия у него... Они верят в одно и то же.
Он тяжело вздохнул.
— Убить он может её своею грубостью... Она еще так слаба...
— Предупредите его...
— Что вы говорите! Разве он меня послушает? С ним я не умею говорить... знаю все его достоинства, удивляюсь его стойкости и не умею с. ним объясняться... на разных языках говорим...
Он что-то вспомнил, проводя рукой по лбу.
— Да, кстати... Просила она потом вас прийти к ней...
— Вы ей сказали, что я ходила за ней? — почти с упреком проговорила Марья Николаевна.— Зачем же?.. Я нарочно ушла, когда она стала говорить сознательнее...
— Я ей ничего не говорил, Марья Николаевна,— ответил он.— Она сама пожелала... Не знаю зачем, но... боюсь я... Нужно ли вам идти к ней?..
На его лице отразилась душевная тревога. Марья Николаевна подняла на него вопросительные глаза.
— Я же вам все рассказал,— пояснил он.— Вы знаете, что она подозревала меня, вас... ревновала...
Молодая девушка в смущенье смотрела уже в сторону, избегая его пытливого, тревожного взгляда.
— Я боюсь, что она может сказать вам что-нибудь неприятное, обидное,— продолжал он.
— Мне все равно,— тихо ответила она.— Она так несчастна, что... Мне все равно... Я пойду.
Он молча взял ее руки и поднес их к губам. Она не отняла их, не изменилась в лице.
— А дома все та же война?— спросил он.— Война из-за нас...
— Я не обращаю внимания,— ответила Протасова.— Вы знаете, отец дал мне полную свободу давно. Он уверен во мне. А эти сумасшедшие старухи... Что мне они? Мне только досадно, что отца теперь нет здесь. При нем не было бы и этой войны.
— Вы много, много сделали для меня, для Поли... Без вас я потерял бы голову... Как ни стараюсь я, а все еще не могу вполне закалить себя... барич!..
Она покраснела и переменила разговор...
С того дня, как Поля бросилась в воду, Марья Николаевна почти безвыходно пребывала в охотничьем домике. Не много было этих дней; но они могли показаться целою вечностью. Полю вытащили из воды в
бессознательном состоянии, хотя е очевидными признаками жизни. Вытащил ее кучер Дорофей, водивший лошадей на водопой. Прежде чем люди успели прийти к какому-нибудь заключению, что делать с утопленницей, в охотничий домик вернулись Егор Александрович, и доктор. Девушку внесли в дом и тотчас же пришлось послать за акушеркой. Егор Александрович совершенно растерялся и ходил, как во сне, торопя всех и каждого, хватаясь то за ту, то за другую вещь, спрашивая по сто раз доктора, есть ли опасность, не нужно ли чего-нибудь сделать? Потрясение было слишком неожиданно. Когда Мухортову сказали, что Поля, вероятно, выживет, но что ребенок мертв, он не выдержал и разрыдался такими горькими слезами, как плачут женщины и дети. Когда ему сказали, что приехал становой снять допрос, он чуть не бросился его душить в порыве бешенства, пробудившегося в нем при первом грубом слове. В эти страшно тяжелые минуты явились около него две личности, одинаково тепло отнесшиеся к нему. Это были Павлик и Марья Николаевна. Первый неумело, как юноша, вторая с чисто женским чутьем и ловкостью услуживали Егору Александровичу, утешали его, помогали в уходе за Полей, лежавшей без сознания. Егор Александрович не благодарил их и пользовался их услугами без возражений, распоряжался ими и посылал их то туда, то сюда; только через три-четыре дня он немного оправился, совладал, со своими нервами п почти с ужасом заметил Марье Николаевне:
— Дорогая моя, по что же скажут ваши?.. Что будут говорить вообще соседи? На сплетни то и у Слытковых ума хватит...
Она махнула рукой и бодро ответила: — Ну, уж это мое дело!.. О таких глупостях не стоит и говорить в таком положении... Павлик между тем лукаво улыбнулся.
— Ты, Егораша, сам вытолкал в шею пришедшего за Марьей Николаевной слугу,— сказал он.— Это-то уж, я думаю, весь уезд теперь знает.
— Как? Когда? — спросил Егор Александрович с испугом.
Он ничего ее помнил. А между тем он действительно вытолкал слугу Ададуровых, пришедшего справиться, не здесь ли барышня.
— Вот этого еще недоставало, сам скандал сделал!— проговорил он.
— Ничего, Егораша,— сказал Павлик.— Я уже ездил с письмом Марьи Николаевны к ее медузам...,
— Милый мальчик! — проговорила Марья Николаевна, потрепав- его по щекам.— Я боялась, что они его съедят...
— Я потом поеду, если нужно, сам,— сказал Егор Александрович.— Мне так совестно... И как я сразу ничего не сообразил...
— Нет, ты сообразил,— шутливо заметил Павлик.— Как еще командовал и Марьей Николаевной, и мною, точно нанял нас...
— Простите, мои дорогие! — проговорил Егор Александрович, протягивая им руки.
Он теперь только понял, как много они для него сделали. Припоминая все мелочные подробности этих дней, он изумлялся тому, что делала Марья Николаевна, работавшая и услуживавшая, как простая служанка. Это было полное самозабвение, безусловная готовность служить ближнему. По-видимому, ни на мгновение в ее душе не промелькнула мысль о том, что ей неприлично быть тут, что ей тяжело исполнять обязанности сиделки, что она приносит жертву. Среди общей суматохи ею командовали и распоряжались все, и она покорно делала свое дело, как наемная слуга. Так прошло немало дней. Павлик и Марья Николаевна чередовались, помогая Егору Александровичу. Наконец Поля начала приходить в сознание, ее речи стали осмысленными. Тогда Марья Николаевна сочла нужным удалиться. Больная лежала в полутемной комнате, но Марья Николаевна все же боялась быть узнанной ею. Егор Александрович полусловами, говоря о вероятной причине покушения на самоубийство, намекнул па ревность Поли. Услышав это, Марья Николаевна побледнела, и у нее точно защемило сердце. До этой минуты она еще ни разу не сознала ясно, что она действительно любит, безгранично любит Егора Александровича. Теперь вдруг ей стало это яснее дня. Да, он для нее все; кроме него, она не думает ни о ком. Будь это несчастие не с ним— разве она пошла бы сюда? Настолько-то и у нее было боязни перед людскими толками, чтобы не проводить ночей около больной любовницы молодого человека
в его доме. Ведь это не то, что ходить за сынишкой Марфуши. Но для него, для Егора Александровича, она готова на все. Он ей дороже всего на свете. Теперь она поняла это, теперь она готова бы признаться в этом перед целым светом. Но как же: ведь он почти женат? Что же такое? Разве она не сумеет найти в себе столько сил, чтобы не нарушить его счастья? Поле лучше, и она, Марья Николаевна, может теперь уйти. Она еще зайдет справиться несколько раз, как поправляется больная, а потом — потом простится она с ним навсегда, навсегда, навсегда...
Павлику, провожавшему Марью Николаевну по обыкновению и на этот раз до дому, показалось, что она плачет. Было совсем темно, но он все же видел, что она подносила несколько раз платок к глазам.
— Марья Николаевна,— осторожно окликнул он се,— вы плачете!
— Ничего, голубчик, ничего,— ответила она детским голосом.— Это я так... это пройдет...
Он бросился поближе к ней и взял ее с участием за руки.
— Вы его любите, Марья Николаевна? — спросил он тихо, с любопытством и добродушием юноши, чувствующего уже волнение в груди даже при чужом признании в любви.
— Не надо, Павлик, не надо! — ответила она пугливо.
— Я не скажу, Марья Николаевна. Ей-богу, не скажу! Ни ему, никому, никому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27