– Ты больше не Джулио Тарси?
– Нет, папа, я Марио Бьянки.
– А почему?
– Так удобнее. Такую фамилию носят миллионы итальянцев. Все равно я остаюсь вашим сыном, правда? Только… только вы уж привыкайте звать меня Марио.
– А почему тебе так удобнее?
Джулио, как всегда, ушел от прямого ответа.
– Поразмыслив, я пришел к выводу, что жизнью надо начинать наслаждаться как можно раньше. Ты не думай, я учился, как мама просила. И, если хочешь знать, в античности самым последним болваном – болваном с большой буквы – был Катон. Тоже мне Цензор! Кого он осуждал, этот несчастный? «Красавицу на каждый день» или вестерны? Ручаюсь, живи он в наше время, засучил бы рукава, слопал с десяток бутербродов, надулся пива, а вечерком отправился бы на лужок позабавиться с девчонкой. Разве я не прав, папа?
Он все говорил и говорил, бессвязно, бестолково, нагло, а главное, без умолку, точно внутри у него была пружина и она не давала ему остановиться.
Однажды Анна спросила:
– А что стало с той женщиной, с той красивой женщиной, о которой ты рассказывал?
– А, с этой!.. Она давно сбежала, мама.
Анну, однако, его ответ убедил в обратном – та женщина по-прежнему живет с ним. Но с Энрико она своим открытием не поделилась – это бы его добило.
Анна упорно стремилась докопаться до истины и столь же упорно ее избегала, укрывалась за привычными словесными формулами, со страхом сознавая, что уже не верит, не может им верить.
Тогда она стала искать утешения в боге. Но и он, казалось, отрекся от них, иначе зачем ему было выносить такой суровый приговор не столько сыну, потерявшему человеческий облик, сколько им самим, их телам, их опустошенным душам?
Она попыталась найти моральное прибежище в церкви. Но и святые, благословляющие паству, убогие фрески, намалеванные неумелой, но не лишенной вдохновения рукой, эти узорчатые окошечки, эти скорбно застывшие ангелы с каменными крыльями, этот неоновый нимб над головой мадонны, безвкусный, но раньше трогавший до слез – ведь деньги на светильник собрали местные крестьяне и ремесленники, – все это Анну больше не утешало. Теперь, когда была поколеблена ее нерушимая вера, церковные атрибуты казались ей идолами равнодушного языческого мира и не приносили прежнего успокоения.
И тем не менее в унылой череде дней наступали для Анны и долгожданные, счастливые часы сна. Нет, не просто сонное забвение и отдых – то были грезы. Но странное дело, ей никогда не снился Джулио, а всплывали воспоминания далеких лет, такие четкие и ясные, будто все происходило наяву.
Вот эти-то грезы и давали Анне минутное счастье. Забытые эпизоды вдруг обретали свою первозданную реальность. Уже просыпаясь, Анна все еще обнимала юного, пылкого Энрико, ощущала тепло песка на пляже, по которому шла босиком в те летние каникулы.
Пробуждение вонзало в сердце острый нож, и день протекал в робкой надежде, что ей еще раз приснится чудесный сон. Анне хотелось бы никогда не просыпаться, но, к несчастью, бессонница стояла на страже, словно злобный пес, притаившийся за калиткой.
– Папа, она беременна, что мне делать?
В голосе слышалась глубокая растерянность. «Может, у Джулио пробудилось давнее чувство вины», – подумал Энрико.
– Но ты же сказал маме…
– Ну, это не так.
– Обычное твое вранье.
– Запомни, папа, я говорю и делаю то, что хочу. Мой идеал – всегда делать только то, что я хочу.
– Что ж, в этом ты преуспел. Она беременна? Вот и делай, что хочешь.
XIII
ЗАВТРА, НЕТ, ЛУЧШЕ ПОСЛЕЗАВТРА…
– Когда ты вернешься?
– О господи, вернусь, но у меня есть одно важное дело. Вот покончу с ним и явлюсь.
– Что еще за дело?
– Дело весьма необычное, папа!
Энрико так хотелось, чтобы Джулио вернулся, так хотелось снова ощутить, какие нежные у мальчика щеки, как ярко блестят его ясные глаза. Но все чаще возникало и другое желание: не видеть больше сына, порвать с ним раз и навсегда.
Анна изо всех сил противилась этим настроениям мужа, но Энрико подчас был не в состоянии отделаться от мысли, что смерть, смерть Джулио, станет для него освобождением. Он гнал от себя это бесчеловечное искушение, но оно все сильнее им овладевало. Нечто подобное он уже испытал у постели умирающей старухи матери. Но тогда ядовитый соблазн происходил лишь от телесной усталости, и его можно было смыть, искупить очистительными слезами.
А сейчас Энрико нечем было защититься от страшного наваждения. Он молотил кулаками по голове, чтобы острой физической болью покарать себя за греховные мысли. В такие моменты он был бы рад покончить с собой, как отец Аларико Феррари, но у него не хватало мужества.
Так они переходили от надежды к безумному отчаянию и, сколько бы на них ни обрушивалось бед, все не решались отдаться течению мутного Ахерона, ведущего в преисподнюю.
Их барометр предвещал надвигающуюся бурю. Только разум, хотя и ослабевший, спасал их от полнейшей прострации.
Они были относительно молоды – обоим не исполнилось и пятидесяти. Но у них возникло такое чувство, будто они уже прошли до конца всю свою длинную кипарисовую аллею.
В спутанных, взлохмаченных волосах и в нечесаной бороде Энрико появились седые колючки. А волосы Анны стали темно-серого цвета, словно у снопа сена после дождя. И еще у нее, как у курицы, стал вдруг закрываться один глаз.
Исхудавшие, угрюмые, нелюдимые, они стыдились даже соседей и пугались, увидев себя в зеркале. Потом взяли и все зеркала в ярости разбили.
Все сторонились их, как прокаженных. А если кто-то им и сочувствовал, то с оттенком сытой брезгливости, точно двум назойливым попрошайкам, которых давно пора поместить в дом призрения. Так благодаря своей невероятной истории, какую и в романе не опишешь, они очутились в полнейшей изоляции.
Теперь они и между собой говорили все реже, обычно каждый бормотал что-то себе под нос. Когда же они обращались друг к другу, то голоса их, казалось, им не принадлежали, а доносились с иных, далеких планет.
Изредка их навещали родные и бывшие друзья. Визиты были краткие, чаще всего вызванные простым любопытством, а порой и злорадством.
Приходила кузина Авана, давала им почитать книги из их же библиотеки, да еще просила ненароком не испачкать и вернуть в срок.
Тетушка Бетта являлась и тут же начинала расхваливать виноградники Альбаторты, купленные почти задаром. А потом выкладывала перед ними душистые гроздья винограда, их винограда.
– Попробуйте, он сладкий как мед, во рту тает!
Коррадо, старший кладовщик, заглядывался на Анну, еще когда был на службе у Энрико, и теперь, видимо, решил не упустить случай.
Разбогатев и став представителем фирмы по производству моющих средств, он тайком от Энрико то и дело пытался всучить Анне пакет-другой. Но Анне моющие средства были ни к чему. Ведь они давно продали стиральную машину, пылесос, аппарат для чистки ковров.
Наконец однажды Анна ему так прямо и сказала:
– Спасибо, Коррадо, но мне твои порошки не нужны. Я их меняю у соседей на что-нибудь съестное.
Коррадо выпучил глаза.
– Но почему, почему вы мне раньше об этом не сказали? Я принес бы вам что-либо другое… ну, например, колбасу или свиной окорок. Стоит вам только захотеть, Анна! Стоит захотеть!
И он несмело протянул к ней свои липкие руки.
Она едва удержалась от смеха.
– Прежде, Коррадо, если помнишь, ты называл меня синьора Анна… И еще ты забыл об одной куда более важной вещи. – Она слегка повысила голос. – Я кормила Джулио грудью! И до сих пор кормлю. Смотри! – Она расстегнула молнию на домашнем платье, обнажив грудь. Жалкую, опавшую грудь. – Побереги свои деньги, Коррадо. И больше не приходи ко мне, никогда!
Знаменитое похищение со временем стало легендой, особенно для молодых. Памятную табличку на стене банка – «На этом месте неопознанные преступники похитили двенадцатилетнего Джулио Тарси, навсегда отняв его у несчастных родителей» – кто-то вначале всю исцарапал, а потом она вообще куда-то исчезла.
Селение тем временем разрослось, но жизнь от этого не стала лучше. И дело тут было, наверное, не только в упадке семейства Тарси – просто судьба распорядилась так, что некогда единый организм раскололся на мелкие враждующие ячейки.
Новый мэр, изрядный мошенник, отвоевал для своей общины густую сосновую рощу. А затем, по-своему трактуя закон, разбил ее на участки и застроил, причем объяснил это крайней нуждой в дешевом жилье. И в конце концов на этом месте вырос роскошный квартал, где, само собой, вместо бедняков поселились крупные чиновники, преуспевающие политиканы и ловкие карьеристы.
В маленьком помещении для репетиций сельского оркестра (он давным-давно распался) обосновались четыре проститутки. Время от времени они высовывались из окон и дудели в тромбоны, зазывая клиентов.
Ангелочки из церковного хора, которыми так гордился дон Эусебио, теперь распевали во все горло:
– О боже, какие красотки во дворе у мадам Доре!
После того как мэр вырубил сосновую рощу, мало-помалу начали редеть ряды старожилов селения.
Умер дон Эусебио, когда-то безуспешно убеждавший Анну и Энрико искать утешения в боге и разуме. Новый приходский священник, человек молодой и вполне современный, стал инстинктивно их избегать, словно они двое еретиков из непонятной ему секты.
Тетушка Эрмелинда, перед тем как отдать богу душу, назначила свое состояние монахиням из монастыря Вод святой Мелиссы. «Мои несчастные Анна и Энрико, – указала она в завещании, желая как-то оправдаться перед племянниками, – все равно рано или поздно переведут последнее свое добро этим бандитам».
Умер и Билл – от старости, а может, оттого, что так и не смог примириться с потерей Джулио. Слишком быстро миновали для него счастливые времена, когда они с хозяином носились по полям, кувыркались в траве и молодой пес всегда за милю чуял приближение пустующей сучки.
Майор карабинеров получил повышение в чине и был переведен в другое место. Перед отъездом он послал Анне и Энрико коротенькую трогательную записку: «Я хотел бы унести с собой часть ваших горестей, чтобы хоть немного облегчить вашу тяжкую ношу».
И это как бы подтолкнуло Энрико.
– Решено – завтра, нет, лучше послезавтра… самое позднее, в четверг иду к следователю. Пора сдержать слово.
Но еще до четверга появился Джулио.
XIV
ВИД С БАЛКОНА
Он увидел Джулио со своего старого, проржавевшего балкона. Теперь вместо прежней широкой асфальтированной дороги к дому вела из долины узенькая тропка.
Энрико неподвижно сидел в своем неизменном соломенном кресле, и узнал он сына даже не по виду, а по твердому, размеренному шагу.
Лицо его на миг исказилось, и он произнес бесстрастным тоном:
– Внизу машина… кто-то идет к нам.
Анна, сидевшая чуть сзади, сразу все поняла, но не произнесла ни слова – у нее перехватило дыхание. Сердце перестало стучать в такт секундам и забилось прерывисто, как вконец изношенный мотор. А потом тело ее как-то обмякло, и она едва дотащилась до своей узенькой кушетки; на мертвенно-бледном лице выделялись лишь воспаленные щелочки глаз.
Джулио взлетел наверх, шумный, веселый.
– Привет. Я оставил «ягуар» в долине, чтоб не повредить рессоры.
Оглядевшись вокруг, он присвистнул, хоть и жевал резинку.
– Ого! Вот уж не думал, что дела у вас так плохи.
Он очень вырос и выглядел старше своих лет. У него были модные обвислые усы, придававшие ему живописный и непроницаемый вид. Он склонился над матерью.
– Мамочка! Нашла время болеть! Узнаешь меня? Я принес вам отличную весть!
Анна из последних сил попыталась улыбнуться бескровными губами. Но это была ледяная улыбка человека, стоящего на пороге смерти.
– Да… да, узнаю… какой ты большой, совсем мужчина! Неужели ты… Слава богу… Вот только эти усы!
Джулио повернулся и увидел отца, который молча, исподлобья глядел на него.
– Папа! Наконец-то мы встретились!
Энрико ничего не ответил – стоял, скрестив руки на груди, и не шевелился, словно его пригвоздили к позорному столбу. Покосился на телефон и снова стал сверлить сына взглядом, в котором застыл немой вопрос.
Эта долгожданная встреча была для него жестоким, немилосердным испытанием в отличие от многочисленных испытаний, пережитых лишь в воображении, в бреду, испытаний совершенно бессмысленных, если учесть разделявшее их расстояние.
– Что же ты молчишь, папа? Я все спас и, учти, крепко рисковал! Я – ваш надежный сейф. Здесь я в полной безопасности, ведь только вы двое знаете о том, кто скрывается под именем Марио Бьянки.
– Так вот она, твоя отличная весть!
– А тебе этого мало? Да пойми же ты, я все сберег! И сделал я это для вас. Кому теперь нужна земля? Свиньям да собакам! А наш капиталец утроился. Хочешь знать, где я храню деньги?
– Нет.
– Но он и вправду утроился. А вы что сделали для меня взамен?
– Умерли.
– Не преувеличивай, папа! Ну, побыли какое-то время одни в этой глуши. Ну и что? Но теперь-то все позади.
– Взамен мы умерли. Доволен, что убил отца и мать?!
– О господи! Вечно ты драматизируешь! Какая там смерть, наоборот, смена скоростей. Раньше вы ездили на детском автомобильчике, а теперь, уж извини, заслуга тут моя, покатите на гоночной машине. Вы как будто с луны свалились, надо же наконец понять, что все нынче другое, и нравы и законы.
– Добавь сюда еще и похищения.
– Да, и похищения. Они – составная часть нового мира. Ловкого, стремительного, беспощадного… Считай, что все эти годы я учился в университете, скажем, где-нибудь на Огненной Земле или в Полинезии. И вот вернулся.
– Вернулся вором и убийцей.
Джулио, нимало не смущаясь, пытался все обратить в шутку.
– А что, это тоже университет, только там учат другим наукам! Кто вам сказал, что науки не должны меняться in saecula saeculorum. Видишь, я и латынь изучил… Вместо того чтобы сидеть как истукан за партой или в конторе – лети, стреляй и бери добычу. А потом, в конце пути, все становится на свои места! Какая разница, кому принадлежат деньги? Победитель тот, кто положил их себе в карман. Тот, кто самый сильный, самый храбрый…
– Самый подлый.
– Да, но кое-что от нас, подлецов, перепадает и тем, кто прежде ничего не имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14