Выбор супер, цена супер
Сото потерялся в храме железнодорожного вокзала Перпиньяна, в этом странном сооружении-антенне. Был поздний час, холодно, стояла зима, а потому вокзал был почти пуст, несмотря на то что вот-вот должен был появиться поезд на Париж отправлением в час ночи. Пассажиры и провожающие сгрудились в баре и в главном зале ожидания. Непонятно почему, вероятно, привлеченный звуком голосов, Сото зашел в небольшой зальчик в стороне от центрального. Он увидел троих молодых неонацистов и бесформенный тюк на полу, который они старательно пинали ногами. Сото остановился на пороге, но вдруг обнаружил, что тюк шевелится, что из вороха тряпья высунулась до изумления грязная рука. Бродяжка – а это была женщина – кричала: «Не бейте меня!» Только чилийский писатель и услышал ее крик. Наверное, глаза Сото наполнились слезами, слезами сострадания: он почувствовал, что судьба настигла его. Выбор между «Тель Куэль» и «УЛИПО» был недолгим, жизнь сама открыла книгу судеб на угодной ей странице. Не раздумывая, он бросил в дверях дорожную сумку, книги и кинулся к юнцам. Прежде чем ввязаться в бой, он обрушил на их головы страшные испанские оскорбления. На особом, южночилийском испанском. Молокососы нанесли Сото несколько ножевых ранений и скрылись.
Новость появилась в каталонских газетах, всего лишь коротенькая заметка, но я узнал обо всем из очень подробного письма Бибьяно, длинного, как отчет детектива, и последнего, полученного мной от старого друга.
Поначалу я обижался на отсутствие писем от Бибьяно, но потом, рассудив, что сам я почти никогда на них не отвечал, успокоился, решил, что все правильно, и не затаил зла.
Годы спустя я услышал одну историю, которой мне непременно захотелось поделиться с Бибьяно, хотя я даже не знал, на какой адрес направлять корреспонденцию. Это история Петры и, отчасти, история Сото, так же как история двойника Хуана Штайна отчасти касается нашего Хуана Штайна. Историю Петры нужно рассказывать, как сказку: жил-был в Чили бедный мальчик… Кажется, мальчика звали Лоренсо, впрочем, я не уверен, да и фамилию его позабыл, но это и неважно. Мальчик любил играть, лазить по деревьям и забираться на столбы линий электропередачи. Как-то раз, когда он забрался на столб, его ударило током, да так сильно, что он лишился обеих рук. Их пришлось ампутировать почти до плеча. В общем, Лоренсо вырос в Чили без обеих рук, что уже само по себе делает его положение весьма незавидным, но плюс ко всему он рос в Чили времен Пиночета, а это означало, что его положение не просто незавидно, но безнадежно. Но и это еще не все: очень скоро он открыл в себе склонность к гомосексуализму, и безнадежная ситуация превратилась в отчаянную и словами не выразимую.
При всех перечисленных условиях неудивительно, что Лоренсо стал артистом. А кем еще он мог стать? Но в странах третьего мира очень трудно быть артистом, если ты беден, не имеешь обеих рук и к тому же гомосексуалист. Некоторое время Лоренсо занимался другими вещами. Он учился – и научился многому. Пел на улицах. И влюблялся, потому что был неисправимым романтиком. Его разочарования (чтобы не говорить об унижениях, презрении, оскорблениях) были ужасны, и в один из дней – отмеченный в его судьбе огромным белым камнем – он решил покончить жизнь самоубийством. Особенно грустным летним вечером, когда солнце скрылось в водах Тихого океана, Лоренсо бросился в море со скалы, которую использовали исключительно самоубийцы для своих неправедных целей (таких утесов предостаточно на каждом отрезке чилийского побережья). Он камнем пошел ко дну, широко открыв глаза и глядя на стремительно чернеющую воду и пузырьки воздуха, вырывающиеся из его губ. Он невольно заработал ногами – и всплыл. Волны не позволили ему увидеть пляж – только скалы да далекие мачты прогулочных или рыбацких лодок. И он опять пошел ко дну. И опять не закрыл глаза. Со спокойствием больного после анестезии он вертел головой, пытаясь отыскать глазами что-нибудь красивое, неважно, что именно, но непременно красивое, чтобы осталось в памяти в этот последний миг. Но темнота окутывала любой предмет, спускавшийся вместе с ним, и он так ничего и не увидел. И тогда, в соответствии с легендой, перед его мысленным взором прокрутилась, подобно кинофильму, вся его жизнь. Некоторые отрывки были черно-белыми, остальные цветными. Любовь его бедной матери, гордость его несчастной матери, усталость его матери, когда она обнимала его по вечерам и когда все в нищих чилийских деревнях кажется нанизанным на одну нитку (все черно-белое); страхи; то, как он писался в кровати; больницы; взгляды, целый зоопарк взглядов (в цвете); друзья, делящие между собой то немногое, что у них есть; приносящая утешение музыка; марихуана; красота, являющаяся вдруг в самых невероятных местах (черно-белые кадры); любовь совершенная и краткая, как сонет Гонгоры, роковая уверенность (яростная и фатальная) в том, что живешь лишь однажды. И он внезапно решил, что будет жить. Он сказал себе: сейчас или никогда, – и вынырнул на поверхность. Подъем показался ему бесконечным, было невыносимо трудно удержаться на плаву, но он сумел. Тем вечером он научился плавать без рук, как угорь или змея. Убить себя, решил он, – поступок социально-политический, абсурдный и напыщенный. Это перебор. Лучше стать тайным поэтом.
После этого он начал рисовать (с помощью губ и ног), танцевать, писать стихи и любовные письма, научился играть на музыкальных инструментах и сочинять музыку (на одной фотографии он запечатлен играющим на фортепьяно с помощью пальцев ног, артист смотрит в камеру и улыбается), начал копить деньги, чтобы уехать из Чили.
Ему пришлось нелегко, но в конце концов он уехал. Разумеется, жизнь в Европе оказалась ненамного легче. На протяжении какого-то времени, может нескольких лет (хотя Лоренсо, будучи моложе меня и Бибьяно и гораздо моложе Сото и Штайна, уехал из Чили, когда лавина эмиграции уже прошла), он зарабатывал как уличный музыкант и танцовщик в городах Голландии (которую обожал), Германии и Италии. Он жил в дешевых пансионах в тех районах, где собираются арабы, турки, африканцы; в некоторые счастливые периоды он жил дома у своих любовников, но потом или он бросал их, или они его. Отработав очередную смену на улице, опрокинув стаканчик в баре, где собирались геи, или посмотрев фильм в кинотеатре «нон-стоп», Лоренсо (или Лоренса, как ему нравилось себя называть) запирался у себя в комнатушке и рисовал или писал. Он подолгу жил один. Некоторые называли его акробаткой-отшельницей. Друзья интересовались, как он ухитряется вытирать себе зад, справив нужду, как расплачивается в овощном магазине, как прячет деньги, как готовит еду. Как, ради всего святого, ему удается жить одному? Лоренсо отвечал на все вопросы одинаково: «Ухитряюсь, нужна изобретательность». Хитрость и изобретательность помогают человеку во всем. Если, к примеру, Блез Сендрарс с одной только рукой побеждал в боксе самых сильных соперников, то мог ли он не справиться с такой простой задачей, как подтереть себе – и очень тщательно – зад?
В любопытной, но вызывавшей у него озноб Германии он купил протезы. Они были совсем как настоящие руки, но больше всего ему нравилось идти по улице, нацепив протезы, и ощущать себя героем научно-фантастического романа, роботом или киборгом. Издалека, когда он в фиолетовых сумерках шел на встречу с другом, казалось, что у него и вправду настоящие руки. Но он всегда снимал их, работая на улице, а новых любовников, не знавших, что у него протезы, сразу предупреждал, что у него нет рук. Некоторым так даже больше нравилось.
Незадолго до грандиозной барселонской Олимпиады его уличное выступление увидел не то каталонский артист, не то артистка, а может, группа каталонских артистов, путешествующих по Германии. Может даже, он выступал вместе с маленьким бродячим театриком. Короче, его заметили и рассказали о нем человеку, разыскивавшему кого-нибудь, кто сумел бы воплотить образ Петры – персонажа Марискаля, ставшего символом или талисманом Параолимпийских игр, проводившихся вскоре после настоящей Олимпиады. Говорят, когда Марискаль увидел его в костюме Петры, выделывающего головокружительные антраша ногами на манер шизофреничного танцора из Большого театра, он сказал: «Это Петра моей мечты». (По слухам, Марискаль всегда такой: открытый и простой.) Позже, когда они поговорили, очарованный Марискаль предложил Лоренсо располагаться в его студии в Барселоне: там он мог бы рисовать, писать, заниматься чем угодно. (Утверждают, что он очень добр.) На самом деле Лоренсо (или Лоренса) не нуждался в студии Марискаля, чтобы почувствовать себя счастливее, чем во время проведения Параолимпийских игр. С первых дней он стал любимцем прессы, давал нескончаемые интервью, казалось, что Петра затмила самого Коби – забавную зверюшку, талисман большой Олимпиады. Я в это время лежал в барселонской больнице Валье Эброн с полуразрушенной печенью и узнавал о его триумфальном успехе, его шутках и анекдотах из двух-трех ежедневных газет. Иногда его интервью вызывали у меня смех, иногда слезы. Я видел его по телевидению. Он отлично играл свою роль.
Три года спустя я услышал, что он умер от СПИДа. Человек, рассказавший мне об этом, не знал, где это случилось – в Германии или в Южной Америке (он не знал, что Лоренсо был чилийцем).
Иногда, когда я думаю о Штайне и Сото, я вспоминаю и Лоренсо.
Временами мне кажется, что Лоренсо был лучшим поэтом, чем Штайн и Сото. Но обычно, когда я думаю о них, я вижу их всех троих вместе.
Хотя объединяет их только то, что все они родились в Чили. А еще книга, которую, вероятно, читал Штайн, точно прочел Сото (он говорит о ней в опубликованной в Мексике большой статье об изгнании и скитаниях), а также прочел и Лоренсо. Прочел с энтузиазмом, который охватывал его всякий раз, когда он что-нибудь читал. (Как он умудрялся переворачивать страницы? Да языком, нам и самим следует перенять этот опыт!) Книга называется «Ma gestalt-th?rapie», ее автор – врач-психиатр Фридрих Перле, бежавший из Германии нацист, скитавшийся по трем континентам. На испанский, насколько мне известно, ее не переводили.
6
Но вернемся к началу нашего повествования, в 1974 год, к Карлосу Видеру.
В то время Видер оказался на гребне волны. После триумфальных выступлений в Антарктиде и в небе над множеством городов Чили его пригласили в столицу совершить что-нибудь выдающееся, нечто впечатляющее, чтобы показать миру, что новый режим и авангардистское искусство отлично ладят между собой.
Видер с удовольствием откликнулся. В Сантьяго он поселился в Провиденсии, в офисе товарища, отвечавшего за рекламу. Днем он тренировался на аэродроме Капитан Линдстром и вел светскую жизнь, посещая военные клубы и нанося визиты родителям своих друзей, где он знакомился (или его знакомили, в этом всегда прослеживалось нечто вынужденное) с сестрами, кузинами и подругами, которых он неизменно очаровывал хорошими манерами, учтивостью и внешней робостью в сочетании с затаившимися в глазах холодностью и отстраненностью. Как сказала Пиа Валье: будто в глубине его глаз жили еще одни, другие глаза. Зато поздним вечером или ночью, освободившись от дневных хлопот, он целиком отдавался подготовке фотовыставки (все в том же офисе, прямо на стенах комнаты для гостей), открытие которой должно было совпасть с его воздушно-поэтическим представлением.
Несколько лет спустя хозяин офиса говорил, что он до последнего момента не видел фотографий, которые собирался выставлять Видер. Его первой реакцией на проект Видера было естественное желание предложить для этих целей гостиную или даже весь дом, чтобы лучше расположить экспонаты, но Видер отказался. Он аргументировал свой отказ тем, что фотографии якобы нуждались в четко ограниченном пространстве и хорошо вписывались именно в комнату автора. Он сказал, что после воздушного представления будет правильно – и интересно как раз своей парадоксальностью – пригласить публику познакомиться с эпилогом небесной поэзии в каморку поэта. Что до собственно фотографий, то Видер заявил хозяину офиса, что они будут сюрпризом, а заранее можно сказать лишь одно: речь идет о поэзии зримой, экспериментальной, о квинтэссенции поэзии, чистом искусстве, о чем-то, что будет интересно абсолютно всем. Кроме того, Видер заставил хозяина дать слово, что ни он сам, ни кто другой не войдут в комнату до открытия выставки. Хозяин офиса сказал, что может поискать в шкафах ключ от комнаты, чтобы не оставалось никаких сомнений, но Видер ответил, что нет необходимости – вполне достаточно слова офицера. Хозяин торжественно дал слово чести.
Разумеется, количество приглашений на выставку в Провиденсии было ограничено, ждали лишь избранных: нескольких летчиков, нескольких молодых культурных (или всерьез казавшихся культурными) военных (самый старший не дослужился еще и до майора), тройку журналистов, пару художников, старого поэта из правых, который когда-то слыл авангардистом, а после военного переворота, похоже, обрел второе дыхание, какую-то молодую интересную даму (насколько мне известно, на выставке побывала только одна женщина – Татьяна фон Бек Ираола) и слабого здоровьем отца Карлоса Видера, проживавшего в Винья-дель-Мар.
С самого начала все пошло плохо. В день воздушного представления небо с утра было закрыто большими тяжелыми черными тучами, которые медленно ползли над долиной к югу. Кое-кто из начальства советовал отменить полет. Видер отмахнулся от дурных предсказаний и, говорят, поспорил с кем-то в темном углу ангара. Его самолет поднялся в воздух, и зрители увидели – скорее с надеждой, нежели с восторгом – несколько вступительных пируэтов. Он пронесся на бреющем полете, продемонстрировал петлю и обратную петлю. И никакого дыма. Армейские и их жены были счастливы, хотя некоторые высшие чины ВВС спрашивали друг друга, в чем дело. И вот самолет набрал высоту и скрылся в чреве огромной серой тучи, медленно ползущей над городом, будто она была пастухом, подгонявшим черные грозовые облака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Новость появилась в каталонских газетах, всего лишь коротенькая заметка, но я узнал обо всем из очень подробного письма Бибьяно, длинного, как отчет детектива, и последнего, полученного мной от старого друга.
Поначалу я обижался на отсутствие писем от Бибьяно, но потом, рассудив, что сам я почти никогда на них не отвечал, успокоился, решил, что все правильно, и не затаил зла.
Годы спустя я услышал одну историю, которой мне непременно захотелось поделиться с Бибьяно, хотя я даже не знал, на какой адрес направлять корреспонденцию. Это история Петры и, отчасти, история Сото, так же как история двойника Хуана Штайна отчасти касается нашего Хуана Штайна. Историю Петры нужно рассказывать, как сказку: жил-был в Чили бедный мальчик… Кажется, мальчика звали Лоренсо, впрочем, я не уверен, да и фамилию его позабыл, но это и неважно. Мальчик любил играть, лазить по деревьям и забираться на столбы линий электропередачи. Как-то раз, когда он забрался на столб, его ударило током, да так сильно, что он лишился обеих рук. Их пришлось ампутировать почти до плеча. В общем, Лоренсо вырос в Чили без обеих рук, что уже само по себе делает его положение весьма незавидным, но плюс ко всему он рос в Чили времен Пиночета, а это означало, что его положение не просто незавидно, но безнадежно. Но и это еще не все: очень скоро он открыл в себе склонность к гомосексуализму, и безнадежная ситуация превратилась в отчаянную и словами не выразимую.
При всех перечисленных условиях неудивительно, что Лоренсо стал артистом. А кем еще он мог стать? Но в странах третьего мира очень трудно быть артистом, если ты беден, не имеешь обеих рук и к тому же гомосексуалист. Некоторое время Лоренсо занимался другими вещами. Он учился – и научился многому. Пел на улицах. И влюблялся, потому что был неисправимым романтиком. Его разочарования (чтобы не говорить об унижениях, презрении, оскорблениях) были ужасны, и в один из дней – отмеченный в его судьбе огромным белым камнем – он решил покончить жизнь самоубийством. Особенно грустным летним вечером, когда солнце скрылось в водах Тихого океана, Лоренсо бросился в море со скалы, которую использовали исключительно самоубийцы для своих неправедных целей (таких утесов предостаточно на каждом отрезке чилийского побережья). Он камнем пошел ко дну, широко открыв глаза и глядя на стремительно чернеющую воду и пузырьки воздуха, вырывающиеся из его губ. Он невольно заработал ногами – и всплыл. Волны не позволили ему увидеть пляж – только скалы да далекие мачты прогулочных или рыбацких лодок. И он опять пошел ко дну. И опять не закрыл глаза. Со спокойствием больного после анестезии он вертел головой, пытаясь отыскать глазами что-нибудь красивое, неважно, что именно, но непременно красивое, чтобы осталось в памяти в этот последний миг. Но темнота окутывала любой предмет, спускавшийся вместе с ним, и он так ничего и не увидел. И тогда, в соответствии с легендой, перед его мысленным взором прокрутилась, подобно кинофильму, вся его жизнь. Некоторые отрывки были черно-белыми, остальные цветными. Любовь его бедной матери, гордость его несчастной матери, усталость его матери, когда она обнимала его по вечерам и когда все в нищих чилийских деревнях кажется нанизанным на одну нитку (все черно-белое); страхи; то, как он писался в кровати; больницы; взгляды, целый зоопарк взглядов (в цвете); друзья, делящие между собой то немногое, что у них есть; приносящая утешение музыка; марихуана; красота, являющаяся вдруг в самых невероятных местах (черно-белые кадры); любовь совершенная и краткая, как сонет Гонгоры, роковая уверенность (яростная и фатальная) в том, что живешь лишь однажды. И он внезапно решил, что будет жить. Он сказал себе: сейчас или никогда, – и вынырнул на поверхность. Подъем показался ему бесконечным, было невыносимо трудно удержаться на плаву, но он сумел. Тем вечером он научился плавать без рук, как угорь или змея. Убить себя, решил он, – поступок социально-политический, абсурдный и напыщенный. Это перебор. Лучше стать тайным поэтом.
После этого он начал рисовать (с помощью губ и ног), танцевать, писать стихи и любовные письма, научился играть на музыкальных инструментах и сочинять музыку (на одной фотографии он запечатлен играющим на фортепьяно с помощью пальцев ног, артист смотрит в камеру и улыбается), начал копить деньги, чтобы уехать из Чили.
Ему пришлось нелегко, но в конце концов он уехал. Разумеется, жизнь в Европе оказалась ненамного легче. На протяжении какого-то времени, может нескольких лет (хотя Лоренсо, будучи моложе меня и Бибьяно и гораздо моложе Сото и Штайна, уехал из Чили, когда лавина эмиграции уже прошла), он зарабатывал как уличный музыкант и танцовщик в городах Голландии (которую обожал), Германии и Италии. Он жил в дешевых пансионах в тех районах, где собираются арабы, турки, африканцы; в некоторые счастливые периоды он жил дома у своих любовников, но потом или он бросал их, или они его. Отработав очередную смену на улице, опрокинув стаканчик в баре, где собирались геи, или посмотрев фильм в кинотеатре «нон-стоп», Лоренсо (или Лоренса, как ему нравилось себя называть) запирался у себя в комнатушке и рисовал или писал. Он подолгу жил один. Некоторые называли его акробаткой-отшельницей. Друзья интересовались, как он ухитряется вытирать себе зад, справив нужду, как расплачивается в овощном магазине, как прячет деньги, как готовит еду. Как, ради всего святого, ему удается жить одному? Лоренсо отвечал на все вопросы одинаково: «Ухитряюсь, нужна изобретательность». Хитрость и изобретательность помогают человеку во всем. Если, к примеру, Блез Сендрарс с одной только рукой побеждал в боксе самых сильных соперников, то мог ли он не справиться с такой простой задачей, как подтереть себе – и очень тщательно – зад?
В любопытной, но вызывавшей у него озноб Германии он купил протезы. Они были совсем как настоящие руки, но больше всего ему нравилось идти по улице, нацепив протезы, и ощущать себя героем научно-фантастического романа, роботом или киборгом. Издалека, когда он в фиолетовых сумерках шел на встречу с другом, казалось, что у него и вправду настоящие руки. Но он всегда снимал их, работая на улице, а новых любовников, не знавших, что у него протезы, сразу предупреждал, что у него нет рук. Некоторым так даже больше нравилось.
Незадолго до грандиозной барселонской Олимпиады его уличное выступление увидел не то каталонский артист, не то артистка, а может, группа каталонских артистов, путешествующих по Германии. Может даже, он выступал вместе с маленьким бродячим театриком. Короче, его заметили и рассказали о нем человеку, разыскивавшему кого-нибудь, кто сумел бы воплотить образ Петры – персонажа Марискаля, ставшего символом или талисманом Параолимпийских игр, проводившихся вскоре после настоящей Олимпиады. Говорят, когда Марискаль увидел его в костюме Петры, выделывающего головокружительные антраша ногами на манер шизофреничного танцора из Большого театра, он сказал: «Это Петра моей мечты». (По слухам, Марискаль всегда такой: открытый и простой.) Позже, когда они поговорили, очарованный Марискаль предложил Лоренсо располагаться в его студии в Барселоне: там он мог бы рисовать, писать, заниматься чем угодно. (Утверждают, что он очень добр.) На самом деле Лоренсо (или Лоренса) не нуждался в студии Марискаля, чтобы почувствовать себя счастливее, чем во время проведения Параолимпийских игр. С первых дней он стал любимцем прессы, давал нескончаемые интервью, казалось, что Петра затмила самого Коби – забавную зверюшку, талисман большой Олимпиады. Я в это время лежал в барселонской больнице Валье Эброн с полуразрушенной печенью и узнавал о его триумфальном успехе, его шутках и анекдотах из двух-трех ежедневных газет. Иногда его интервью вызывали у меня смех, иногда слезы. Я видел его по телевидению. Он отлично играл свою роль.
Три года спустя я услышал, что он умер от СПИДа. Человек, рассказавший мне об этом, не знал, где это случилось – в Германии или в Южной Америке (он не знал, что Лоренсо был чилийцем).
Иногда, когда я думаю о Штайне и Сото, я вспоминаю и Лоренсо.
Временами мне кажется, что Лоренсо был лучшим поэтом, чем Штайн и Сото. Но обычно, когда я думаю о них, я вижу их всех троих вместе.
Хотя объединяет их только то, что все они родились в Чили. А еще книга, которую, вероятно, читал Штайн, точно прочел Сото (он говорит о ней в опубликованной в Мексике большой статье об изгнании и скитаниях), а также прочел и Лоренсо. Прочел с энтузиазмом, который охватывал его всякий раз, когда он что-нибудь читал. (Как он умудрялся переворачивать страницы? Да языком, нам и самим следует перенять этот опыт!) Книга называется «Ma gestalt-th?rapie», ее автор – врач-психиатр Фридрих Перле, бежавший из Германии нацист, скитавшийся по трем континентам. На испанский, насколько мне известно, ее не переводили.
6
Но вернемся к началу нашего повествования, в 1974 год, к Карлосу Видеру.
В то время Видер оказался на гребне волны. После триумфальных выступлений в Антарктиде и в небе над множеством городов Чили его пригласили в столицу совершить что-нибудь выдающееся, нечто впечатляющее, чтобы показать миру, что новый режим и авангардистское искусство отлично ладят между собой.
Видер с удовольствием откликнулся. В Сантьяго он поселился в Провиденсии, в офисе товарища, отвечавшего за рекламу. Днем он тренировался на аэродроме Капитан Линдстром и вел светскую жизнь, посещая военные клубы и нанося визиты родителям своих друзей, где он знакомился (или его знакомили, в этом всегда прослеживалось нечто вынужденное) с сестрами, кузинами и подругами, которых он неизменно очаровывал хорошими манерами, учтивостью и внешней робостью в сочетании с затаившимися в глазах холодностью и отстраненностью. Как сказала Пиа Валье: будто в глубине его глаз жили еще одни, другие глаза. Зато поздним вечером или ночью, освободившись от дневных хлопот, он целиком отдавался подготовке фотовыставки (все в том же офисе, прямо на стенах комнаты для гостей), открытие которой должно было совпасть с его воздушно-поэтическим представлением.
Несколько лет спустя хозяин офиса говорил, что он до последнего момента не видел фотографий, которые собирался выставлять Видер. Его первой реакцией на проект Видера было естественное желание предложить для этих целей гостиную или даже весь дом, чтобы лучше расположить экспонаты, но Видер отказался. Он аргументировал свой отказ тем, что фотографии якобы нуждались в четко ограниченном пространстве и хорошо вписывались именно в комнату автора. Он сказал, что после воздушного представления будет правильно – и интересно как раз своей парадоксальностью – пригласить публику познакомиться с эпилогом небесной поэзии в каморку поэта. Что до собственно фотографий, то Видер заявил хозяину офиса, что они будут сюрпризом, а заранее можно сказать лишь одно: речь идет о поэзии зримой, экспериментальной, о квинтэссенции поэзии, чистом искусстве, о чем-то, что будет интересно абсолютно всем. Кроме того, Видер заставил хозяина дать слово, что ни он сам, ни кто другой не войдут в комнату до открытия выставки. Хозяин офиса сказал, что может поискать в шкафах ключ от комнаты, чтобы не оставалось никаких сомнений, но Видер ответил, что нет необходимости – вполне достаточно слова офицера. Хозяин торжественно дал слово чести.
Разумеется, количество приглашений на выставку в Провиденсии было ограничено, ждали лишь избранных: нескольких летчиков, нескольких молодых культурных (или всерьез казавшихся культурными) военных (самый старший не дослужился еще и до майора), тройку журналистов, пару художников, старого поэта из правых, который когда-то слыл авангардистом, а после военного переворота, похоже, обрел второе дыхание, какую-то молодую интересную даму (насколько мне известно, на выставке побывала только одна женщина – Татьяна фон Бек Ираола) и слабого здоровьем отца Карлоса Видера, проживавшего в Винья-дель-Мар.
С самого начала все пошло плохо. В день воздушного представления небо с утра было закрыто большими тяжелыми черными тучами, которые медленно ползли над долиной к югу. Кое-кто из начальства советовал отменить полет. Видер отмахнулся от дурных предсказаний и, говорят, поспорил с кем-то в темном углу ангара. Его самолет поднялся в воздух, и зрители увидели – скорее с надеждой, нежели с восторгом – несколько вступительных пируэтов. Он пронесся на бреющем полете, продемонстрировал петлю и обратную петлю. И никакого дыма. Армейские и их жены были счастливы, хотя некоторые высшие чины ВВС спрашивали друг друга, в чем дело. И вот самолет набрал высоту и скрылся в чреве огромной серой тучи, медленно ползущей над городом, будто она была пастухом, подгонявшим черные грозовые облака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18