Я знаю, кто хочет видеть тебя в Риме, и это отнюдь не графиня.
– Все совсем не так! Она просила сказать тебе, что англичанин остается здесь.
– Надолго ли? – в Нине начала закипать злость. – На неделю, максимум, на десять дней. А потом он запакует чемоданы и отправится в большой город, к тебе, мой дорогой Паоло! Такой хитростью не обманешь и младенца. Ты никуда не поедешь! Я – твоя мать, и не разрешаю тебе ехать.
– А я все равно уеду!
Она подняла руку и отвесила ему затрещину.
– Когда ты станешь мужчиной, сможешь сам заплатить за проезд и найти работу, – пожалуйста! Если графиня спросит меня, я скажу ей то же самое. А если она не поймет, попрошу доктора связаться с полицейским участком в Джимелло Маджоре. Это успокоит англичанина. А теперь будь хорошим мальчиком, забудь об этом.
– Не собираюсь я ни о чем забывать! Она попросила меня, и я согласился. Я хочу в Рим. Она – госпожа, а ты – никто. Ты просто… просто шлюха святого!
Паоло развернулся и побежал по улице. Нина Сандуцци смотрела ему вслед с каменным лицом. Жена Мартино переминалась с ноги на ногу.
– Он не понимает, что говорит. Он же еще ребенок. Повторяет чужие слова.
– Его отец был святым, – Нина тяжело вздохнула. – А он хочет стать femmenella.
– Вовсе нет! – воскликнула Розетта. – Он совсем мальчик, И не знает, чего хочет. Я приведу его обратно и заставлю извиниться.
И, прежде чем ее мать успела возразить, помчалась за Паоло.
На залитой солнцем лужайке Николас Блэк наводил последний лоск на картину с Паоло Сандуцци, распятым на старой оливе. Услышав шаги Мередита, он поднял голову.
– А, доброе утро, Мередит. Надеюсь, вы спали хорошо?
– Спал я так себе. Не помешаю?
– Нет, конечно. Последние мазки. Не хотите ли взглянуть? Мне кажется, пока это моя лучшая картина.
– Благодарю.
Мередит обошел мольберт. Художник ухмыльнулся, заметив, как изменилось его лицо.
– Вам нравится, Мередит?
– Это богохульство, мистер Блэк, – холодно ответил священник.
– Все зависит, естественно, от точки зрения. Для меня это символ. Я назову ее «Знак противоречия». Удачное название, не так ли?
– Разумеется. – Мередит отступил от картины на пару шагов. – Я пришел сказать вам, мистер Блэк, что графиня и Паоло Сандуцци в Рим не поедут. Графиня будет рада, если вы соберете вещи и как можно быстрее покинете виллу.
Кровь бросилась художнику в лицо:
– Она могла бы сказать об этом сама.
– Я предложил ей свои услуги, – спокойно ответил Мередит. – Она – несчастная женщина и нуждается в помощи.
– Которую церковь с радостью ей окажет. Она же богатая женщина, если только я не ошибаюсь.
– Церковь готова помочь и вам, мистер Блэк…
– Катитесь вы к черту со своей помощью, Мередит. Мне от вас ничего не нужно, А теперь, не могли бы вы уйти? Я занят.
– Я вам кое-что принес. Вас это может заинтересовать…
– Что же? Какой-нибудь католический трактат?
– Не совсем, личные записи Джакомо Нероне. Не хотите ознакомиться с нами?
Против своей воли художник вытер руки и молча взял папку. Раскрыл ее, прочитал несколько страниц. Закрыл, посмотрел на Мередита.
– Зачем вы мне их показываете? – изменившимся голосом спросил он.
– Это очень важный документ – свидетельство духовных метаний человека, который, как и вы, потерял веру, а затем смог вновь обрести ее. Я думаю, эти записи вам помогут.
Николас Блэк уставился на него, затем рассмеялся:
– Помогут мне! У вас отличное чувство юмора, Мередит. Вы знаете, что наделали, не так ли? Благодаря вам меня выбросили из дома. Я лишился последнего шанса финансировать выставку, которая могла позволить мне утвердить мою репутацию в артистических кругах. Вы унизили мою, возможно, единственную, настоящую картину.
Мередит даже подался назад.
– Я не понимаю вас, мистер Блэк.
– Тогда я вам все объясню, монсеньор, – продолжил художник. – Как и все в этой проклятой деревне, вы убедили себя, что единственное мое желание – соблазнить Паоло Сандуцци. Я прав, не так ли?
Мередит кивнул, но не ответил. Художник отвернулся от него, оглядел залитые солнцем лужайки, цветочные клумбы.
– Дело в том, Мередит, что вы были бы правы, если бы речь шла о любом дне из моих последних пятнадцати лет. Но теперь все не так. Да, мне нравится мальчик. Но не в том смысле, что вы думаете. Я увидел в нем все то, чего недоставало мне самому, Я хочу взять его с собой, дать ему образование, сделать тем, кем не смог стать я – настоящим мужчиной, с мужским телом и умом, с мужской душой. Ради этого я подавил бы все свои плотские желания. Но вы же мне не поверите, не так ли?
– Я мог бы поверить, мистер Блэк, – не колеблясь, жестко ответил Мередит, – но вам это не по силам, во всяком случае, без особого благоволения господа нашего. Но как вам, неверующему, испросить его?
Николас Блэк ответил не сразу. Он смотрел на картину с Паоло Сандуцци, прибитым к оливе. Затем повернулся к Мередиту:
– Не могли бы вы уйти, монсеньор? Вы ничего не сможете сделать для меня.
И Мередит попятился, остро переживая свое поражение.
Ленч обернулся для Мередита мукой. В голове гудело, руки не слушались, каждый глубокий вздох отдавался резкой болью под ребрами. Пища не имела вкуса, вино горчило. Но он заставлял себя улыбаться и поддерживать беседу с графиней, которая, перестав бояться его, стала очень разговорчивой.
Николае Блэк за столом не появился. Он прислал со слугой записку с извинениями и просьбой подать еду ему в комнату. Графине хотелось знать, что произошло между ними, и Мередит, не вдаваясь в подробности, сказал, что разговор прошел на повышенных тонах, нелицеприятный, и мистер Блэк, скорее всего, слишком рассержен, чтобы присоединиться к ним.
После ленча Мередит поднялся наверх, чтобы полежать несколько часов. Лестница лучше любого доктора показала ему, сколь тяжело он болен. Каждая ступенька давалась ему с невероятными усилиями. Лицо и тело покрылись потом. Он едва мог дышать от боли в груди. Священник достаточно хорошо знал медицину, чтобы понять, что с ним происходит. Растущая опухоль и кровотечения сильно ослабили его организм, и теперь, как часто бывает у раковых больных, начиналось воспаление легких.
Одолев, наконец, лестницу, Мередит направился не к себе, но к комнате Николаса Блэка. Услышал, как художник ходит внутри. Но когда постучал, ответа не последовало, а повернув ручку, Мередит обнаружил, что дверь заперта. Он постучал вновь, подождал и ушел ни с чем…
Один в своей комнате, где солнечные лучи падали на картину с Паоло Сандуцци, Николас Блэк медленно погружался в отчаяние. Не оставалось ничего другого, как признать, что жизнь – загадка без ответа, и нет нужды в новых попытках разрешить ее.
В этот раз художник поставил на карту все: деньги, благосклонность графини, возможность возродить свою репутацию, надежду компенсировать то уродство, которым наградила его природа. Но теперь он знал, что играл, как всегда, мечеными картами, и они постоянно ложились против него. Природа, общество, закон, церковь – все они сговорились в стремлении лишить его самых простых радостей жизни. Его обчистили основательно, лишив всего, даже надежды. И некуда ему было идти, кроме как в тот мирок, откуда его уже выгнали смехом.
Церковь взяла бы Блэка назад, но за дорогую цену: смирение разума и воли, раскаяние, самоограничение. Суровые инквизиторы вроде Мередита вывернут его наизнанку, а затем погонят вперед, тряся перед носом морковкой вечного спасения. На это согласиться он не мог. Нельзя требовать от человека расплаты за все причуды сардонического Создателя.
Блэк подошел к столу, пододвинул к себе чистый лист бумаги, нацарапал три торопливые строчки и расписался. Затем взял мастихин, вернулся к мольберту и начал разрезать картину на мелкие кусочки.
Никогда ранее Мередит не испытывал столь жгучего стыда. Какими бы ни были прошлые грехи Николаса Блэка, сколь извращенной ни была бы его натура, и в нем-таки сохранилось стремление творить добро. И искорку этого стремления следовало лелеять, чтобы раздуть в костер. Он же, своей последней жестокой фразой, залил ее ушатом воды. И прощения ему не было. Любое объяснение не могло расцениваться иначе, как лицемерие. Сострадание, которое он, казалось, обрел с помощью Джакомо Нероне, оказалось насквозь фальшивым. Он остался точно таким же, каким прибыл в Джимелло Миноре: пустым, лишенным человеколюбия, благочестия.
Мысль эта преследовала его и во сне, и осталась с ним, когда он проснулся. Выход был только один: извиниться за грубость и постараться вновь установить контакт с Блэком, который, должно быть, безмерно страдает.
Мередит встал, умылся, вышел в коридор и направился к комнате художника. Дверь была приоткрыта, но, когда он постучал, Блэк не отозвался. Священник распахнул дверь и вошел. Никого. Застеленная постель. Изорванная картина на мольберте.
Мередит двинулся к ней. Проходя мимо письменного стола, заметил лежащий на нем лист бумаги. Прочитал:
«Мой дорогой Мередит!
Я всю жизнь мирился с божественными шутками. Ваша – переполнила чашу терпения. На моем примере вы можете написать отличную проповедь насчет совета галилейцам: покайтесь и веруйте. Эту идею используют все проповедники.
Ваш Николас Блэк».
Мередит замер, уставившись на письмо Блэка. А затем в ужасе выбежал из комнаты, скатился по ступеням и поспешил к воротам, на ходу крича привратнику, чтобы тот открыл их. Старик-привратник, еще окончательно не проснувшись, открыл ворота и протирая глаза, долго следил за сумасшедшим священником, бегущим по тропе к вершине холма.
Уже темнело, когда на вилле заметили отсутствие Блэка и Мередита. Их нашли рядом: Николас Блэк болтался на суку оливы, Блейз Мередит распростерся меж ее корней. Сначала казалось, что умерли оба, но Альдо Мейер прощупал слабый пульс у священника и послал за отцом Ансельмо. Пьетро, на машине графини, уже мчался в Валенту, в резиденцию епископа.
И вот пришел час, которого он боялся больше всего. Мередит пытался объясниться, не оправдаться, ибо он знал, что оправдания ему нет и, быть может, просто объяснить Богу, что произошло, как он допустил ошибку, не стремясь причинить вреда.
Но не Бог был рядом, а туман да молчание и доносящееся издалека эхо его собственного голоса.
…Я спал, знаете ли. Не знал, что он ушел. Побежал разыскивать его, а он уже висел. Не смог снять его, сил не хватило. Подумал, что он еще жив, и попытался молиться за него. Надеялся, что он услышит и присоединится ко мне в молитве. Но он не слышал. А потом я ничего не помню…
– Но Бог услышал и запомнил, – донесся из тумана знакомый, но далекий голос.
– Я потерпел неудачу. Хотел помочь, но не смог.
– Никто не может судить, неудача ли это, кроме Бога.
– Человек должен судить себя сам.
– А потом вверить себя милосердию божьему.
Туман начал рассеиваться, знакомый голос приблизился и, наконец, Мередит увидел склоненное лицо Аурелио, епископа Валенты. Мередит поднял исхудалую руку, и епископ зажал ее в своих.
– Я умираю, мой господин.
Лицо епископа осветила такая знакомая, братская улыбка.
– Как и должно человеку, сын мой. С достоинством и среди друзей.
Мередит чуть повернул голову и увидел их, стоящих у кровати. Анну де Санктис, Альдо Мейера, Нину Сандуцци, старика Ансельмо в сутане и епитрахиле на шее.
– Где мальчик? – едва слышно спросил он.
– С Розеттой, – ответила Нина. – Они дружат.
– Я рад.
– Вам нельзя много говорить, – обеспокоился Мейер.
– Это мой последний шанс… – Он посмотрел на епископа. – Николас Блэк… вы похоронили его по-христиански?
– Кто я такой, чтобы отказать ему в этом? – ответил Аурелио, епископ Валенты.
– Я… я написал вам письмо.
– Я его получил. Все будет исполнено.
– Как апельсины?
– Наливаются соком.
– Вы должны… послать несколько штук его преосвященству… Они помогут ему понять. Подарок от меня.
– Пошлю обязательно.
– Не могли бы вы исповедовать меня? Я очень устал.
Аурелио, епископ, снял епитрахиль с шеи Ансельмо и положил на свои плечи. А когда остальные покинули комнату, склонился над Мередитом, чтобы узнать о его последних грехах.
А затем, отпустив ему грехи, позвал всех, и они стояли на коленях у кровати, пока отец Ансельмо причащал умирающего.
После причастия Мередит лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди, а по комнате шелестел шепот молитв за упокой его души. Молитвы давно смолкли, когда Мередит открыл глаза и отчетливо произнес:
– Я так долго боялся. Теперь все очень легко.
Слабая дрожь пробежала по его телу, голова упала на подушку.
– Он умер, – констатировал Альдо Мейер.
– Он с Богом, – эхом отозвался Аурелио, епископ Валенты.
Кардинал Маротта сидел за столом, на который секретарь только что положил утреннюю почту. Тут же стояла шкатулка из полированного дерева, а в ней лежали шесть золотистых апельсинов. В руках Маротты хрустело письмо его светлости, епископа Валенты. Письмо он перечитывал в третий раз:
«…К сожалению, должен сообщить Вам, что монсеньор Блейз Мередит умер вчера утром, в девять часов. Мне будет очень не хватать его. Я скорблю о нем, как о брате, каковым он стал для меня. Его отличали мужество, удивительная честность и человеколюбие, глубины которого не осознавал даже он сам. Я знаю, что его смерть – большая потеря для Вашего преосвященства и для церкви.
Перед смертью он попросил меня извиниться перед Вашим преосвященством за то, что он, но его словам, не смог справиться с порученным ему делом. В действительности это не так. Его расследование позволило пролить свет на жизнь и личность слуги божьего, Джакомо Нероне, и доказало святость Нероне, если не в каноническом, то в моральном смысле. Я все еще сомневаюсь, начинать ли официальный процесс о приобщении к лику блаженных, но у меня нет сомнений в добре, сотворенном Джакомо Нероне и почившим монсеньором Мередитом. Согрешивший священник вернулся к Богу, мальчик убережен от большой беды, несчастная женщина увидела путь к исцелению своих бед.
В житейском смысле это все мелочи. Но, с точки зрения нашей Веры, это великие дела, и в них я, по натуре скептик, ясно вижу перст господний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35