Может, по той же причине Паоло закрывал глаза или отворачивался, когда Нина раздевалась, вставала ночью но малой нужде…
Скоро он заснул. Ему снилась Розетта, стоящая на скале у ручья. Он побежал к ней, полез по склону. Ее губы разошлись в улыбке, глаза ярко блестели, руки протянулись к нему. Но прежде чем она обняла его, руки девочки стали руками Николаса Блэка, а радостное личико сменилось бледной физиономией художника. Сандуцци застонал и открыл глаза, не зная, был то сон или явь.
ГЛАВА 8
Наступил последний вечер пребывания Блейза Мередита в доме епископа Валенты. Как обычно, они вместе пообедали, побеседовали на разные темы, а после трапезы Аурелио предложил выпить кофе в его кабинете.
Прошли в просторную, светлую комнату с полками книг от пола, до потолка, письменным столом, аналоем, несколькими стальными сейфами и двумя кожаными креслами перед большой майоликовой печью. Обстановка кабинета в полной мере отражала черты хозяина: интеллигентность, аскетизм, практичность.
Слуги принесли кофе и запыленную бутылку старого бренди, прямо из подвала, с запечатанным горлышком. Епископ сам открыл бутылку и разлил драгоценный напиток.
– Возлияние, – улыбаясь, сказал он Мередиту. – Последняя чаша вечера любви. – Он поднял бокал. – За дружбу! И за вас, друг мой!
– За дружбу, – отозвался Мередит. – Как жаль, что я познал ее так поздно!
Они выпили, как положено мужчинам, не спеша, маленькими глоточками, смакуя каждую каплю ароматного напитка, но до дна.
– Мне будет недоставать вас, Мередит, – мягко промолвил епископ. – Но вы вернетесь. Если вы заболеете, дайте мне знать, и я привезу вас сюда.
– Хорошо. – Взгляд Мередита не отрывался от бокала. – Надеюсь, мне удастся закончить порученное дело.
– Я приготовил вам маленький подарок, друг мой. – Епископ сунул руку в нагрудный карман, вытащил коробочку, обтянутую выделанной флорентийской кожей, и протянул Мередиту. – Откройте ее!
Мередит нажал на защелку, крышка откинулась, он увидел лежащий на шелке медальон, золотой шарик размером с ноготь большого пальца, на витой золотой цепочке. Достал медальон, положил на ладонь.
– Откройте медальон, – предложил епископ.
Но пальцы Мередита дрожали, поэтому Аурелио взял у него медальон и открыл его сам. Мередит ахнул от восхищения.
В золотом обрамлении сиял большой аметист с вырезанным на нем древнейшим символом христианской церкви – рыбы с хлебами на спине. Символ имени Христа.
– Его изготовили очень давно, – пояснил епископ. – Возможно, в начале второго столетия от Рождества Христова. А нашли при раскопках катакомб в Сан-Каллисто и подарили мне по случаю посвящения в епископы. Медальоны – обычное римское украшение, но этот, должно быть, принадлежал одному из первых христиан, возможно, мученику. Я хочу, чтобы вы взяли его себе… ради нашей дружбы.
И Блейз Мередит, всегда такой хладнокровный, растрогался, как никогда в жизни. На глаза навернулись слезы, голос дрогнул:
– Что я могу сказать, кроме «благодарю вас»? Я буду носить его, пока не умру.
– Не думайте, что он достанется вам бесплатно. К сожалению, я должен назначить за него цену. Вы выслушаете мою напутственную проповедь.
Мередит рассмеялся.
– Я бы и так не позволил себе уехать без нее.
Епископ вновь разлил бренди, откинулся в кресле, пригубил свой бокал. Но начало оказалось весьма неожиданным.
– Я все думаю, Мередит, об этом храме мужского члена. Как по-вашему, что я должен с ним сделать?
– Не знаю… Наверное, разломать его.
– Почему?
Мередит пожал плечами.
– Ну… это же чистое язычество, идолопоклонство. И кто-то, несомненно, ходит туда. Поклоняется этому куску мрамора.
– Возможно, – епископ задумчиво кивнул. – А может, все обстоит гораздо проще?
– В каком смысле?
– Может, мы имеем дело с шутливым суеверием. Бросают же люди монетки в фонтан Треви, полагая, что тем самым они гарантируют себе возвращение в Рим.
– Шутливое тут не подходит. Скорее, непристойное. Даже низменное.
– Мой дорогой Мередит, для нас жизнь примитивных людей непристойна. Они не чураются естественных потребностей организма, и юмор их тесно связан с природой. Прислушайтесь к разговорам и песням на деревенской свадьбе, и вы покраснеете до ушей, если сможете перевести диалект и понять намеки. Но и эти люди знают, что такое скромность, причем их скромность более искренняя по сравнению с более развитыми народами… Что же касается «низменного». Да, в чем-то вы правы. Здесь сохранились остатки язычества. В Джимелло Миноре вы найдете женщину, которая заговаривает болезни и продает любовные снадобья… Что я должен предпринять? Поднять большой шум? Изгнать дьявола, освятив это место и разбив кусок мрамора? Но ведь похабную картинку можно намалевать на любой стене прямо в городе. Да еще украсить ее моей физиономией. Понимаете?
Мередит не мог не рассмеяться, и епископ довольно кивнул:
– Вижу, проповедь встречена с пониманием. Теперь можно двигаться дальше. Впрочем, вы, должно быть, догадываетесь, что я вам сейчас скажу. Вы – чиновник, помните об этом. Они не доверяют чиновникам, в особенности чиновникам церкви. К тому же, вы представляете официальную точку зрения. Это недостаток. Посмотрите! – Епископ обвел рукой полки с книгами. – Все писания, начиная с блаженного Августина. Все великие историки, все великие комментаторы. Все энциклики пяти последних Пап и подборка произведений наиболее известных мистиков. В этих четырех стенах собрана мудрость церкви. А человек, носивший этот медальон, никогда не слышал ни об одном из этих авторов и тем не менее был таким же католиком, как вы или я. Он исповедовал ту же веру, пусть слепо, но верил в то же, что и мы. Он был ближе к апостолам, которые учили его тому, что услышали из уст самого Христа. Разум церкви схож с разумом человека, который развивается с получением новых знаний, вырастает из старого, словно весенняя листва на перезимовавшем дереве… Кто из моей паствы сможет это осознать? Вы? Я? Разум церкви сложен для восприятия. Но сердце ее просто, как просты люди, живущие в калабрийских деревнях. Поэтому, обращаясь к ним, говорите от сердца, а не от головы.
– Я понимаю, – со вздохом ответил Мередит. – Беда в том, что я не представляю, как это сделать. И честно скажу, только в общении с вами стал прозревать. Полагаю, мне не хватает любви к людям. Я сожалею об этом, но не знаю, как быть. Я не нахожу слов. А жесты неуклюжи и напыщены.
– Главное, как вы относитесь к людям. Если чувствуете жалость и сострадание, значит, друг мой, вам уже рукой подать до любви. Чувства говорят сами за себя, зачастую даже не требуя слов. Путь к людям лежит через их заботы и их детей. Попробуйте набить карманы сладостями и пройти по улице. Отправляясь в дом бедняка, захватите с собой литр масла или килограмм муки. Выясните, кто болен, и навестите его с фляжкой граппы… На этом друг мой, позвольте мне закончить проповедь.
Епископ наклонился над столом, наполнил бокалы. Мередит пил маленькими глоточками, разглядывая золотой медальон. Аурелио был хорошим пастырем. Он проповедывал лишь то, что испытал сам. А он, Блейз Мередит, еще не выполнил единственной просьбы своего друга. Не оставалось ничего другого, как сознаться в этом.
– Я несколько раз пытался заставить себя просить о чуде, но не смог. Извините.
Епископ пожал плечами, словно речь шла о пустяке:
– В конце концов вы попросите об этом. А теперь, как мне кажется, вам пора спать. Завтра у вас трудный и утомительный день.
Он встал, а Мередит, движимый внезапным порывом, опустился на колени, чтобы поцеловать его руку:
– Ваша светлость благословляет мою поездку?
Аурелио, епископ Валенты, поднял руку в ритуальном жесте:
– Benedicat te, Omnipotents Deus… Благослови тебя господь, сын мой, сохрани от полуденного дьявола и ужаса ночи… Во имя отца и сына, и святого духа.
– Аминь, – эхом отозвался Мередит.
Но благословение не спасло его от ночного приступа. И утром, садясь в автомобиль, он выглядел так, будто едет на собственные похороны.
Деревня Джимелло Миноре находилась в шестидесяти километрах от Валенты, но разбитая петляющая дорога с резкими поворотами, затяжными подъемами и спусками не позволяла добраться до нее быстрее, чем за два часа.
Едва машина выехала из Валенты, Мередит задремал, но толчки скоро разбудили его, и не оставалось ничего другого, как смотреть по сторонам. По альпийским масштабам холмы были невысокие, но крутые, изъеденные ветром и дождем, и как бы перетекали один в другой. Дорога цеплялась за их склоны, иногда перелетая через ущелья по шатким мостикам, казалось, готовым рухнуть даже под тяжестью крестьянской телеги. Долины зеленели, но сами холмы стояли голые, лишенные растительности. С трудом верилось, что римляне рубили тут сосны для своих галер и заготавливали древесный уголь для армейских кузниц. От лесов остались лишь редкие апельсиновые да оливковые плантации, окружающие виллы тех, кто смыслил в агротехнике больше остальных.
Кое-где деревни строились в седловинах, вокруг маленьких церквушек. Другие представляли собой цепочку лачуг, вытянувшуюся вдоль долины, поближе к воде и более плодородной почве. Тощая земля, полуразвалившиеся дома, изможденные крестьяне. Худые дети, козы, цыплята, коровы с выпирающими наружу ребрами. В Риме Мередиту не приходилось сталкиваться с такой нищетой. Теперь он понимал, что имел в виду епископ, говоря о глупости тех, кто шел сюда с молитвенником в одной руке и миссионерским крестом в другой. Эти люди понимали Крест… Еще бы, столько лет они несли его на своих плечах. Но они не могли питаться идеями. И Христос Калабрии мог объявить о своем приходе лишь новым чудом хлебов и рыб, состраданием к увечным и презираемым.
Люди здесь жили в домах, скорее, напоминающих хлев. Кое-кто все еще селился в пещерах, где стены блестели от капель воды. У них не было газа, электричества, водопровода. Их дети умирали от малярии, туберкулеза, пневмонии, женщины – от заражения крови и родильной горячки. Артрит скручивал мужчин прежде, чем они достигали сорока лет. Тиф выкашивал целые деревни. Тем не менее они выживали, судорожно цепляясь за веру в Бога. Только она удерживала их от окончательного превращения в животных.
Настроение Мередита падало с каждым оставшимся позади километром. Он чувствовал себя совершенно беспомощным в окружении этих людей, умоляя смерть поскорее освободить его от их компании. Если уж умирать, то умирать с достоинством, на чистых простынях, в просторной комнате, залитой солнечным светом. Мередит гнал от себя эти глупые мысли, все более мрачнея. Наконец, шофер воскликнул, остановив машину на вершине очередного холма:
– Монсеньор, смотрите! Вот они – Джимелли деи Монти, горные близнецы!
Мередит вылез из кабины и сошел на обочину. Дорога круто скатывалась в долину, выход из которой перегораживала одинокая гора. Две ее вершины разделяла широкая, километра в два, расселина. На каждой вершине прилепилось по деревушке, ниже, в расселину, спускались поля. Между ними петляла речушка, бегущая в долину у ног Мередита.
В глаза сразу бросилась разница между вершинами. Одна купалась в солнечном свете, другая находилась в тени, отбрасываемой первой. Деревня, освещенная солнцем, была побольше и выглядела не столь убогой, как та, что пряталась в тени. В центре, рядом с колокольней, сверкало свежей побелкой большое здание, выделяющееся среди черепичных крыш соседних домов. Ведущая к нему дорога чернела новым асфальтом, на большой автомобильной стоянке Мередит насчитал полдюжины машин.
– Джимелло Маджоре, – пояснил шофер. – Видите, как помог им святой. Белое здание – гостиница для паломников.
– Он еще не святой, – холодно возразил Мередит.
Шофер развел руками и отошел. Разве можно хоть что-то доказать священнику, у которого болит живот? Мередит нахмурился и повернулся к темному «близнецу», Джимелло Миноре.
На пыльном проселке, ведущем к деревне, не было автомобилей. Поваленные заборы, черепица, слетевшая с крыш и не замененная новой. На некоторых домах виднелись даже стропила. Единственная улица, крошечная площадь перед церковью, белье, развешанное на длинных веревках, оборванные дети, играющие среди отбросов… На мгновение мужество изменило Мередиту, и он едва не сказал шоферу, что они едут в Джимелло Маджоре. Но тут же взял себя в руки, понимая, что его совесть никогда не смирится с таким решением.
Еще раз оглядев долину и гору, Мередит вернулся к машине.
– В Джимелло Миноре, – сказал он, садясь в кабину.
Работавшие на полях крестьяне первыми увидели машину, переваливавшуюся с ухаба на ухаб. Опершись на мотыги, они провожали ее взглядами, молодые приветственно махали руками, те, что постарше, просто вытирали пот со лба и вновь принимались за работу. Машина ли, карета, запряженная четверкой лошадей, или ракета с Луны – велика ли разница. Пропалываешь один ряд и переходишь к следующему. Затем женщины соберут сорняки для компоста. А после прополки надо принести воды из ручья и щедро полить корни растений. Да еще укрепить камнями края террасы. Так что пускай катится ко всем чертям и не отвлекает от дела.
Паоло и Розетта наблюдали за движением автомобиля, сидя под большим кустом и отдыхая после неудачных поисков гнезда перепелки. Розетта хлопнула в ладоши, Паоло же поднялся и застыл, глядя вслед машине. «Вскоре придет день, – подумал он, – когда этот человек захочет поговорить со мной об отце, и должно прийти на этот разговор мужчиной, а не безмозглым уличным мальчишкой, которого сначала обманут, а затем, того и гляди, побьют». Кроме того, предстоящее расследование Паоло считал делом важным, и Розетта, если хотела стать его девушкой, могла бы это и понимать. А вот о том, что он немного побаивался священника, приехавшего, чтобы вывернуть наизнанку прошлое его матери и всей деревни, знать Розетте, конечно же, не следовало. Промолчав, он взял девочку за руку и, несмотря на ее протесты, увлек через кусты к узкой полоске гальки на берегу ручья, куда днем никто никогда не приходил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35