Вы в опасном возрасте, дорогая. Как бы все не кончилось… смертельной дозой снотворного. Вы еще можете завести любовника. Но можете и сами превратиться в проститутку, хотя сейчас пытаетесь превратить в нее Паоло Сандуцци.
Словно пропустив мимо ушей последнюю фразу, графиня, улыбаясь, спросила:
– Но как мне найти мужа, доктор? Купить его?
– Это не худший вариант, – заметил Мейер. – Может статься, что честная сделка окажется лучше бесчестной любви. Вы же помыкаете вашим художником только потому, что ваше собственное тело помыкает вами.
– Что-нибудь еще, доктор?
– Только одно. Выкиньте из головы Джакомо Нероне. Перестаньте пытаться отомстить ему через Нину и мальчика. Вы не первая женщина, которая уничтожила отвергнувшего ее мужчину. Но, если вы не сможете примириться с этим, в конце концов вы уничтожите самое себя.
– Вы упустили одно важное обстоятельство, доктор.
Мейер настороженно взглянул на Анну-Луизу:
– Какое же?
– Я всегда хотела ребенка, больше, чем вы можете себе представить. Мой муж не смог дать его мне. Джакомо Нероне отказал… И сына ему родила нищая крестьянка. Я ненавидела его за это. Но теперь ненависти во мне нет. Если вы не будете стоять между мной и его матерью, я смогу что-нибудь сделать для мальчика… дать ему хороший старт, спасти от той бесцельной жизни, что уготована его деревенским сверстникам.
– И что же вы намерены сделать для него, Анна? – холодно спросил Мейер. – Передать из рук в руки вашему художнику?
Молча она подняла недопитый бокал и выплеснула остатки вина в лицо Мейеру. А затем уронила голову на руки и зарыдала. Альдо Мейер вытер вино с впалых щек, встал из-за стола и дернул за веревку звонка, чтобы пришел слуга и проводил его до дверей.
Придя домой, Мейер увидел, что в комнате горит лампа, а Нина Сандуцци сидит за столом и штопает его носки. Она редко задерживалась так поздно, и он спросил, в чем дело.
– Я провела вечер с женой Мартино, – ответила Нина. – Она – глупая женщина, но добрая, и только сейчас начала понимать, какая на нее свалилась напасть. После того, как я уложила детей и устроила Мартино поудобнее, я подумала, что стоит прийти сюда и узнать, что сказала тебе графиня.
– Для Мартино новости хорошие, – чуть улыбнулся Мейер – Графиня поможет деньгами и возьмет в услужение Терезину и Розетту. С их жалованьем и государственным пособием семья обеспечит себя самым необходимым.
Хорошо, – лицо Нины осветилось редкой, спокойной улыбкой. – Это только начало. Потом, возможно, мы сможем сделать для них что-то еще. Хочешь кофе?
– Да, пожалуйста. – Мейер тяжело плюхнулся на стул и начал развязывать шнурки.
Мгновенно Нина оказалась у его ног, помогая ему. Это что-то новое, отметил Мейер. Раньше она никогда не выполняла обязанности камердинера. Он ничего не сказал, но проводил Нину задумчивым взглядом, когда та пересекла комнату, направляясь к маленькому примусу, чтобы поставить на него кофейник.
– Графиня хотела бы встретиться с тобой завтра, – как бы между прочим заметил он.
– По какому поводу?
– Она хочет нанять Паоло помощником садовника.
– Это единственная причина? – Нина стояла к нему спиной, склонившись над примусом.
– Для тебя, да. Для Паоло, возможно, могут быть и другие.
Медленно повернулась она к Мейеру:
– Какие же?
– Он понравился английскому художнику. Графиня хочет использовать его в своих, до конца не ясных мне целях. К тому же, я думаю, она хочет, чтобы мальчик был на вилле, когда этот священник, приезжающий из Валенты, начнет задавать вопросы о Джакомо.
– Они, словно собаки, роющиеся в куче ослиного дерьма, – чуть слышно прошептала Нина Сандуцци. – В их поступках нет любви. Я не пойду. Мальчик – тоже.
Мейер согласно кивнул:
– Я лишь пообещал, что скажу тебе. А в остальном ты, полагаю, поступаешь мудро. На вилле лежит отпечаток безумия.
– Они упражняются на нас, словно мы – животные. – Нина всплеснула руками. – Это же ребенок… мальчик, в котором только пробуждается мужчина, и вот как они хотят его использовать!
– Я тебя предупреждал, – напомнил Мейер.
– Я знаю. – Она поставила чашки на стол, продолжая говорить: – Есть еще одна причина, по которой я пришла сюда сегодня. Паоло сказал мне, что гулял вдоль Торренте дель Фауно с юной Розеттой. Я обрадовалась. Они молоды, и это хорошее время для начала любви, настоящей любви. Я думаю, рад и Паоло. Я видела, он хочет поговорить, но не может найти нужных слов. Я хотела помочь, по… ты понимаешь, как сложно с мальчиком. Он никогда не поверит, что мать может знать эти слова. Трудно, когда в доме нет мужчины, вот я и подумала, а не сможешь ли ты… не сможешь ли ты хоть немного помочь ему?
Закипевший кофе перехлестнул через край, и Нина метнулась к примусу, давая Мейеру время на раздумье.
– Мальчик делает первые шаги в незнакомой стране, Нина. Там нет ни карт, ни указателей. Даже язык – и тот другой. Я могу допустить ошибку и только навредить ему. Я не знаю, каковы его чувства к англичанину. Что между ними уже произошло. Но, в любом случае, мальчик будет этого стыдиться. Точно так же, как он стыдится тяги к девочке. Поэтому он становится хитрым, как лиса, пугливым, как птичка. Ты понимаешь?
– Разумеется, понимаю. Но я понимаю и то, что ему нужна помощь. Он сейчас в странном мире. Его отца называют святым, мать – шлюхой. Я не собираюсь оправдываться перед ним за себя или за Джакомо. Но как я могу объяснить ту ни с чем не сравнимую радость, что мы дарили друг другу? И как мне сказать, что и его ожидает то же самое?
– А я… – Мейер печально улыбнулся. – Могу ли я объяснить то, чего не понимаю сам?
Следующий вопрос Нины потряс его до глубины души:
– Ты ненавидишь мальчика?
– Святой Боже, пет! С чего ты это взяла?
– Он мог бы быть твоим… до появления Джакомо.
Лицо Мейера затуманилось.
– Это правда. Но я никогда не испытывал ненависти к ребенку.
– Ты ненавидишь меня?
– Нет. Одно время я ненавидел Джакомо и радовался, когда он умер, но недолго. Теперь я сожалею о его смерти.
– И ты поможешь его сыну?
– И тебе, если смогу. Пришли Паоло ко мне, и я попытаюсь поговорить с ним.
– Я всегда знала, что ты – хороший человек.
Нина сняла с примуса кофейник и вернулась с ним к столу. Налила две чашки, постояла, наблюдая, как Мейер пьет маленькими глотками горькую, обжигающую жидкость. Свою чашку она осушила залпом и отошла в угол комнаты, где лежали ее деревянные сандалии и стояла корзина с дневными покупками: пакетом угля, мукой, овощами.
Вновь подойдя к столу, Нина протянула Мейеру толстый сверток, перевязанный выцветшей лентой:
– Возьми. Мне это больше не нужно.
– Что в нем? – его глаза не покидали спокойного лица Нины.
– Бумаги Джакомо. Среди них и письмо, которое он написал тебе. Возможно, они помогут тебе понять его и меня. И тогда ты сможешь помочь мальчику.
Мейер взял сверток. Подержал в руках, как держал когда-то безжизненную голову Джакомо Нероне. Нахлынули воспоминания, яркие, давящие – страх, ненависть, любовь, маленькие победы, жестокие поражения. На глазах выступили слезы, узлом скрутило живот, задергался уголок рта.
Когда же Мейер поднял голову, Нины не было. Он остался наедине с душой мертвого человека, зажатой меж его дрожащих пальцев.
Нина Сандуцци шла домой в лучах весенней луны. Грубые силуэты холмов смягчались под теплыми звездами, посеребрённые лачуги приняли более пристойный вид, а ручей серой лентой стекал в долину. Стук ее деревянных сандалий по булыжнику мостовой заглушал стрекот цикад и шум бегущей воды.
Но Нина Сандуцци не замечала окружающей красоты, не слышала ночной музыки. Крестьянка, она, словно дерево, вросла корнями в землю, по которой шагала. Она здесь жила, а не любовалась холмами и луной.
Нина обращала внимание только на людей и видела красоту в лицах, руках, глазах, улыбках, слезах, детском смехе. Лето для нее означало зной и пыль под босыми ногами, зима – холод и бережный расход хвороста и угля.
Она не умела читать, но понимала, что такое покой, поскольку испытала душевную драму, и воспринимала гармонию, медленно вырастающую из противоречий жизни.
В тот вечер в душе ее царили мир и согласие. Она думала, что сбывается пророчество Джакомо Нероне, заверившего, что и после смерти он позаботится о ней и о мальчике.
Нина шла домой, к маленькой хижине, притулившейся среди деревьев, и ее переполняла благодарность к Джакомо, давно умершему и похороненному в гроте Фавна, куда люди приходили молиться, чтобы уйти с исцеленными душой и телом.
Все остальное в ее жизни затенялось воспоминаниями об этом человеке: родители, умершие от малярии, когда ей было шестнадцать, оставившие ей хижину, кровать, пару стульев да шкафчик; муж, кареглазый нетерпеливый парень, который обвенчался с ней в церкви, прожил месяц, а затем ушел в армию и сгинул в первой ливийской кампании. После его смерти она жила, как и многие женщины: одна, в маленькой хижине, работала на полях, иногда подменяла кого-нибудь из заболевших служанок на вилле.
А потом появился Джакомо Нероне.
То была летняя ночь, жаркая, с раскатами грома. Она лежала голая на большой кровати, беспокойно металась от жары, комаров и естественной потребности здорового тела прижаться к мужчине, ощутить рядом с собой. Уже перевалило за полночь, а она не могла заснуть, хотя весь день работала на виноградинке.
Затем услышала стук в дверь, робкий, нерешительный. В страхе села, натянув на себя простыню. Стук повторился.
– Кто там?
Ответил мужской голос. По-итальянски:
– Друг. Я болен. Пустите меня в дом, ради любви к Господу.
Ее тронули настойчивость и одновременно слабость, звучавшие в голосе. Она встала, надела платье, подошла к двери. Когда Нина отодвинула засов и осторожно приоткрыла дверь – мужчина качнулся вперед и повалился на земляной пол. Крупный, черноволосый, с кровью на лице и красным пятном, расплывшимся по плечу и рукаву рваной рубашки, с исцарапанными руками и разбитыми ботинками. Ему удалось подняться, шагнуть раз, другой, а затем он упал вновь, лицом вниз, и потерял сознание.
Напрягая все силы, Нина подтащила его к кровати, уложила на постель. Промыла царапины на лице, а затем, разрезав рубашку, рану на плече. Сняла башмаки, укрыла простыней и оставила спать. Но едва порозовело небо на востоке, мужчина очнулся, как от толчка, и оглядел комнату широко раскрытыми, испуганными глазами. Увидев хозяйку, улыбнулся, пытаясь согнать с лица гримасу боли от раны.
Нина принесла ему вина, черный хлеб, сыр и с улыбкой смотрела, как он с жадностью набросился на еду. Раненый выпил три кружки вина, но есть больше не стал, сказав, что хозяевам тоже надо есть, а он имеет право только на долю гостя. Эти слова развеяли последние страхи Нины. Она присела на краешек кровати, спросила кто он, что привело его в Джимелло Миноре и откуда взялась рана на плече.
Говорил мужчина со странным для нее акцентом. Солдат, артиллерист гарнизона Реджо. Союзники захватили Сицилию. Английская армия переправилась через Мессинский пролив и двинулась в глубь полуострова. Реджо пал. Его часть разбили, он убежал. Вернись в армию, его подлечили бы в госпитале и вновь бросили в бой. Если б попал к англичанам, оказался бы в лагере военнопленных. Поэтому он решил пробраться в Рим, где жила его семья. Днем прятался, шел только ночью, питался тем, что удавалось украсть. Прошлой ночью натолкнулся на английский патруль, по нему открыли огонь. Пуля все еще сидела в плече. Если не удалить ее, он умрет.
Простая крестьянка, она всему поверила. Потому что мужчина ей понравился, а она была одинока, Нина согласилась спрятать его и заботиться о нем, пока не заживет рана. Ее хижина находилась чуть в стороне от деревни, туда редко кто заходил. Такой была завязка, обычная и безыскусная, похожая на сотни других историй об одиноких женщинах и дезертирах. Но из маленькой искры разгорелся яркий костер, а завершилось все трагедией, и затем в мирной жизни у нее остались только воспоминания.
Войдя в дом, Нина увидела, что лампа притушена, а Паоло спит, свернувшись калачиком на кушетке. У противоположной стены тускло блестели бронзовые шары большой кровати, в которой он был зачат и рожден. До недавнего времени мальчик спал с ней, по обычаям юга, где целые семьи спали в одной большой постели. Все: мужья, жены, малыши, неженатые юноши и незамужние девушки. Но для одинокой матери и ее сына такое не годилось, поэтому Нина купила кушетку, и теперь они спали по отдельности.
Она закрыла дверь, задвинула засов, поставила корзину на пол и скинула сандалии. Юноша следил за пей, чуть приоткрыв глаза, притворяясь спящим. Каждую деталь последующего ритуала он знал наизусть, хотя давно не принимал в нем участия.
Нина Сандуцци пересекла комнату и остановилась перед грубо сколоченным шкафчиком у изголовья кровати. Вытащила из-за пазухи маленький ключ, которым открыла дверцу. Достала плоскую коробку, завернутую в белую бумагу. Вынула из коробки мужскую рубашку, старую, рваную, в пятнах, словно от ржавчины. Прижала ее к губам, затем повесила на спинку стула. Стало ясно, что дыры в рубашке – от пуль, а пятна – от крови. Нина тяжело опустилась на колени, уткнулась лицом в сидение и начала молиться.
Как обычно, юноша, хотя и пытался, не мог разобрать ни слова. Когда он молился вместе с ней, она просила его прочитать «Отче наш», как в церкви, потому что его отец был святым, совершившим подвиги во имя Бога, как святой Иосиф, ставший приемным отцом Младенца. Но она никогда не открывала перед ним тайны своей молитвы, и он, как это ни странно, раньше ревновал. Теперь же Паоло смотрел на все это, как на женские дурачества.
Помолившись, Нина Сандуцци убрала рубашку в коробку, завернула в бумагу и заперла в шкафчике. Подошла к сыну, наклонилась, поцеловала и направилась к своей кровати. Паоло Сандуцци лежал, закрыв глаза и ровно дыша, хотя ему и хотелось поцеловать мать, хотелось, чтобы она обняла и прижала его к груди, как делала раньше. Теперь, правда, такие нежности вызывали у него неприязнь, хотя он и не мог объяснить, почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35