Как получатель щедрой стипендии я более других должен быть экономным в своих пожертвованиях, не предусмотренных службой в бедных приходах города. Эти указания, отец Клеменс, могут изумить вас, но от меня требовали именно этого. На словах я согласился последовать их рекомендациям, но не стал принимать их в расчет и впредь просто занимался своим делом с большей секретностью.
Савелли знал все. Его память была бухгалтерской книгой с бесчисленным количеством записей, и он повсюду имел связи. Поэтому вполне возможно, что именно он, прознав о тайной жизни Луки, передал все детали Альбицци во Флоренцию. В любом случае и я и Лука презирали этот надушенный призрак в священническом облачении, и вы понимаете почему. Я не мог забыть слова моего прежнего учителя:
Богатство, чин, мирская слава –
Всего лишь сон, что снится грешным.
И все же Савелли был человеком, о котором мои братья-доминиканцы больше всего говорили, которым восхищались, которому подражали и с которым были обходительны. И не только они, но и другие – августинианцы, главы белого духовенства и большинство францисканцев – все относились к нему с почтением. Он ездил верхом и охотился, содержал целую свиту прислужников, а на свадьбах и торжественных пирах в честь послов и иноземных сановников бывал гораздо чаще, чем дома.
Я слишком много рассказываю об этом господине, но лишь затем, чтобы показать, как одинок я был в Болонье. Это объясняет и мою исключительную привязанность к Луке и Джисмонде. И все же меня преследовало чувство вины за связь с ними. Это было настолько мучительно, что я начал заикаться. Слова застревали у меня во рту, как в клетке. Так что после ареста Джисмонды и бегства Луки, хоть я и терзался яростью и отчаянием, мое состояние граничило, к стыду моему, с облегчением, потому что мне не приходилось больше ежедневно заставлять себя разделяться на двух человек. Через несколько месяцев я снова обрел единство, но заикаться продолжал еще долго.
Я сожалею о грехе, который присутствовал в моих отношениях с Лукой, Джисмондой и Пиччиной. Еще один долг мне так и не удалось исполнить. Мне не удалось спасти Пиччину от позора, потому что она не желала бросать на произвол судьбы шесть голодных ртов. «Прекрасно, – закричала она на меня однажды утром. – Я оставлю свое ремесло, это позорное занятие, я оставлю его! А ты обещаешь приносить каждый день еду и каждый год платить за жилье? Благотворительность, вот что ты мне скажешь, положись на благотворительность! Черт бы побрал твою благотворительность! Ее не хватит на жизнь, и ты это знаешь. Мы умрем с голоду. Так что шел бы ты к дьяволу со своими речами, отец Орсо, пока не сможешь приносить нам хлеб насущный. А пока не мешай мне зарабатывать».
Что я мог ответить, отец Клеменс? Что я буду молиться?
За весь тот гнев, что до сих пор оживает во мне, как только я вспоминаю о судьбе этих двух любовников, я прошу прощения. Проще очистить тело, чем душу. И все же я должен сказать, что те, кто поступил так с Джисмондой и Лукой, тоже нуждаются в прощении, ибо они задушили две светлые жизни в полном расцвете, какими бы грешными те ни казались. Их красота бросала свет счастья на земной лик.
Когда Джисмонда отбывала свой второй год в тюрьме, я наконец смог выбраться во Флоренцию, чтобы навестить ее, и хотя я прибавил бесстыдную взятку к своим честным уверениям, что хочу принести ей душевное успокоение, в свидании мне было отказано: мне сказали, что в тюрьме есть монах, который заботится о ее душе. Возможно, это и к лучшему: мне так и не пришлось увидеть ее выжженные губы. Я написал ей письмо, передавая свои молитвы и благословения, а чтобы помочь ей с питанием, оставил то немногое, что у меня было: четыре или пять флоринов, – в больнице Санта-Мария-Нуова.
В 1522 году, на двадцать первый год моей жизни, я закончил работу о чувственном восприятии и получил степень. В тот же год я был посвящен в духовный сан, но когда мессир Лоренцо Кампеджио, епископ Болонский, возложил руки на мою голову, я не испытал ни малейшего волнения. Я чувствовал себя так же, как если бы жевал черствый хлеб. Внутри меня царил холод. В своей извечной черно-белой рясе я уже полностью стал доминиканцем и не видел, что могло бы изменить мою жизнь. Преподавание и работа среди бедных – вот были мои первейшие задачи, и служение месс к ним не относилось. Дело в том, – я должен это признать, – что мне нелегко было понять таинство претворения хлеба в плоть и вина в кровь. И хотя сердцем я верил в него, умом я его не понимал. Я был склонен обращаться к голому рассудку там, где ему нечего было делать, и порой спрашивал себя тайно: «Если откинуть сомнительные слова и построения философов, о Христос, как Ты превращаешься в хлеб и вино?» Неужели это чудо абсолютно недоступно чувственному восприятию? Конечно нет, но упрощенное представление о чувствах предательски преследовало меня. Такие минуты слабости неизменно заканчивались исповедью и отпущением.
Однажды доминиканец из Венеции остановился в Болонье по пути в Рим. Проведя несколько дней в нашем монастыре, он разыскал меня и попросил рассказать о том, что я делал в Братстве Мертвых Святой Марии, и о моей благотворительной работе в дальних [находившихся у городских стен] приходах. Некоторые мои истории показались ему любопытными. Я сказал ему, что если много времени проводишь со старыми женщинами и бедным людом, если берешь их за руки и помогаешь добрым словом и молитвами, они порой могут терпеть невыносимую боль. Позже я понял, что разговор с этим доминиканцем был моей первой встречей с Третьим Городом.
В свое второе посещение он рассказал мне о группе благочестивых людей, живших в Венеции и ее окрестностях. К моему удивлению, он сообщил, что я попал в поле их внимания. Они навели обо мне справки. Они даже знали, что я родился в Венеции, несмотря на мое флорентийское произношение, и монах привел этому доказательства – например, тот факт, что мое младенчество прошло в деревне около Венеции, однако он воздержался от упоминания каких-либо фамилий. Он дал мне понять, что если я решу присоединиться к ним – хотя в этом случае наш разговор нужно сохранить в секрете, как если бы я был связан тайной исповеди, – они смогут перевести меня в Венецию. Он подчеркнул, что их внимание было направлено на простых людей, живущих в итальянских городах, но Венеция, этот двухъярусный город, стояла во главе их списка. Они рассматривали ее как основной объект для изучения и приложения сил, хотя бы потому, что два уровня этого высокого города резко разделяли бедных и богатых, благородных и простолюдинов, высокие общественные дела и низкий мир мелкой торговли и физического труда.
Он продолжил. Во всех городах, вне всякого сомнения, существует подобное разделение. На ум сразу же приходила Флоренция. Да и Болонья со своими унылыми окраинными приходами была не многим лучше. Он указал на то, что города, расположенные на холмах, такие как Бергамо и Перуджа, увенчаны прекрасными историческими центрами, но мрачные обитатели бродят по улицам нижних районов. В Генуе покинуть величественные кварталы, выходящие на море, значило отправиться в переулки стыда, минуя скопища лачуг и покосившихся домов. Милан? Там та же печаль витала в окраинных приходах, вдалеке от дворцов, площадей и широких улиц, огибающих собор и цитадель. Разве нельзя изменить обычаи и лица христианских городов?
Его слова были для меня потоком света. Внезапно открылась новая миссия, и без дальнейших раздумий я заверил его в своем интересе. Всю жизнь я постоянно слышал и узнавал что-то о Венеции. В мечтах, размышляя о своем происхождении, я часто представлял себя венецианцем. Лагуна и двухъярусный город, эта старая республика, Serenissima, чудесным образом встающая из моря, – я мечтал увидеть ее. Целые леса по берегам Адриатического моря были вырублены, чтобы превратиться в сваи, подводное основание венецианских ярусов, одетых в резной камень, и создать ее странствующий по морям флот, который четыре века назад увозил тысячи крестоносцев в Святую Землю. Мгновенно предав Флоренцию и Болонью, я приготовился отправиться в Венецию. Быть может, я слишком легко поддался мирской славе?
В то время как я пишу эти строки, у меня сосет под ложечкой. Это страх, чувство, которое я вновь узнал в последние две недели. Но он пройдет, он пройдет, или я ничему не научился в пустыне. Я могу потерять мадонну Икс, и Совет Десяти может дотянуться до меня своими когтистыми лапами – эти опасности приходят мне на ум одновременно: потеря того, кто для меня вся жизнь, и это собрание людей в масках. Вы знаете, отец Клеменс, что Десять надевают маски, когда проводят свои самые суровые допросы? Это все началось с шутки: во время карнавала несколько лет назад некоторые из них взяли привычку приходить на дневные заседания в костюмах, чтобы сразу отправиться на гулянье. Эта шутка навела такой ужас на заключенных, что ответы потекли рекой, и маски быстро стали нормой. Представьте себе эту сцену. Каждый из Десяти прячется за отвратительной личиной. Они смотрят на обвиняемого с высоких скамей. На заднем плане проглядывают бледные лица других членов Совета, а представители Десяти, собравшись вокруг заключенного, накидываются на него с вопросами. Вы думаете, им хоть когда-нибудь не удавалось услышать то, что они хотят? Маски и орудия пыток, похоже, помогают друг другу, и известно, что обвиняемые под конец сходят с ума.
Я признаю, что боюсь. Вот почему я представляю себе эту сцену, чтобы закрепить ее в сознании и привыкнуть к ней. Я хочу повторить и запомнить все детали сейчас, на случай, если когда-нибудь окажусь перед Советом лицом к лицу, лицом к маске. Да будут детали моей литанией. Я смогу заглянуть за маски этих людей, представить, как они важно идут по верхнему городу, и я буду помнить, что они – это Контарини, Мочениго, Лоредан, Тревизан, Барбариго, Вениер, Вендрамин, Гримани. Я буду знать, что они состоят из плоти, костей и мускулов, что их тела тоже способны ощутить холодное прикосновение страха, что их снедает забота о семьях, деньгах, арендаторах, слугах, что они подвластны обычным страстям и что каждый из них – ибо властью обладают в основном старцы – боится смерти. Да, они боятся смерти. Некоторые страшатся умереть, потому что несут в себе жуткий груз грехов, другие не видят лика Божьего и бесцельно бродят по прошедшим дням, потерянные, преследуемые видениями одиночества и потустороннего мира, а некоторые – те, что чувствуют уже недомогание в своем немощном теле, – боятся, потому что отождествляют смерть с невыразимым ужасом и болью. Словно бы они никогда не видели Его, распятого Христа, который в тот момент был всего лишь человеком!
Все это я буду помнить, если когда-нибудь предстану перед Советом Десяти и они будут возвышаться надо мной в своих кровавых масках. Господи, прости их, но все же пусть они боятся больше, чем я.
15. [Бернардо Лоредан. Письмо Пандольфо, зашифровано. На оборотной стороне этого послания надпись другим почерком: Для Пандольфо, аптека под вывеской с драконом, в Виченцу:]
Достопочтенный Пандольфо. Что об агнцах? Волки рыщут по высокой земле. Это мое третье письмо за два дня, утраивающее опасность, и все еще нет ответа. Во имя небес, что с вами стряслось? Или вы лишились языка, как наш бедный Маффей? Он не может произнести ни слова, губы и руки у него обездвижены, и я ничего не могу прочитать в его широко раскрытых глазах. Кажется, он пытается мне что-то сказать. Вчера его прошиб пот. Вы посылали ему что-нибудь прошлой зимой?
Здесь идет розыск. Тысячи взволнованных глаз разыскивают жаждущих поцелуя смерти. Вы меня понимаете. Когда я удалился из лавки [из Третьего Города], мы договорились, что я не буду больше знать никаких деталей и процедур. Но это… Умоляю вас. Я просто обязан знать сейчас, находится ли монах в наших местах или нет. Некий голос произнес его имя, сообщая, что он в Венеции, живет здесь, работает, управляет лавкой. Управляет? Разве это возможно? Если так, то кто принял это решение, как, когда и где? Но во имя Господа, не пишите ничего открыто. Используйте числа. Мой слуга Верингаццио передаст вам это письмо в тюках неаполитанского белья и заберет ваш ответ.
Повторю, я должен получить от вас известия немедленно, чтобы решить, как поступить. Я все еще могу кое-что сделать (главный секретарь – мой человек), но теперь все движется так быстро, что каждый час отнимает у меня возможности, и вскоре я буду остриженным Самсоном. Я молю Господа, чтобы вы сказали мне, что донесение было ложным, что монах не здесь. Скажите, что оно ложно! Если через два дня я не получу от вас ответа, вы останетесь одни.
Да охранит вас Христос от зла.
Ваш в Венеции. XXI сентября MDXXIX. Бернардо.
16. [Вендрамин. Дневник:]
XXIV сентября [1529]. Пьера говорит, что я слишком мрачен. Это, дескать, мешает детям. Что ж, и они мешают мне. Я еще не избран в Совет Десяти. А до тех пор пока не пройдешь испытательный срок, невозможно попасть на заседания верховной группы. Но Антонио [Лоредан] уверяет меня, что мой день скоро настанет.
Прошлой ночью мне рассказали, как проходил Совет. Альберто [Джустиниани] был расположен поговорить. Он сказал, что они производили впечатление людей обеспокоенных, отчаянно жестикулировали и говорили срывающимися голосами. Но раздавался и смех. Двое из них устроили представление в своих масках. Совет собрался вокруг преступника. За ними, наверху, расположились советники дожа, затем внешняя группа (zonta) менее значимых чиновников. Альберто сидел среди них.
Заключенный стоял то ли на ногах, то ли на коленях. Рядом с ним было четыре стражника, на их одежде остались следы после пыток. Пыточные инструменты находятся в соседней комнате. Заключенный говорит только тогда, когда ему задают вопросы. Свет падает из-за спины Совета, ярко освещая его лицо. Два писаря ведут подробный протокол. Другие члены Совета имеют право вставлять комментарии или вопросы. Если они не соглашаются между собой, проходит голосование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34