Помолившись на коленях рядом со мной, она вышла из комнаты и ждала меня за дверью. Умирающая женщина вдохнула жизнь в меня и свою сестру. Когда я вышел, Икс сняла свой головной убор, и я впервые увидел все ее лицо. Оно было таким же ясным, как и ее серые глаза, окаймленное темными волосами с медным отливом. Я стоял перед ней, не зная, что сказать: я вступил в новый мир. Она подняла руку. Она коснулась моего лица. В ее глазах стояли слезы. Я не шевельнулся. Она сказала: «Мне нужно дотронуться до вашего лица». Она задержала пальцы на моей левой щеке. Я взял ее руку и, не отводя глаз от ее лица, стал целовать ладонь и пальцы и почувствовал, как слеза течет и по моей щеке. Знаете ли вы, что то была за слеза? Может, она, единственная в жизни, была упавшей звездой, несчастной искоркой, слетевшей с небес? Ее взгляд хлынул в мою душу и потек среди моих детских флорентийских воспоминаний, студенческих впечатлений в Болонье, опыта недавнего отшельничества. Одиночество отпустило меня и унеслось прочь. Между нами не осталось различий, между мной и Икс не было расстояний и границ.
Каждая деталь этого утра – свежая рана, будто все это произошло только сегодня.
Хоть это и может показаться неправдоподобным, отец Клеменс, кроме ее руки на моей щеке и моих губ на ее ладони, между нами не было никакой другой физической близости. Мы уже полностью растворились друг в друге, и ничто плотское не удовлетворило бы нас. Слезы, пальцы, руки, мои щеки и губы – все это лишь влажный прах, но через него мы преодолели наши различия.
Мы договорились, что мне стоит прийти навестить ее сестру на следующий день, если только я не получу сообщения о ее смерти – в этом случае мне следует прийти немедленно. На следующий день я так спешил в этот дом, так быстро взбирался по высокой лестнице из нижнего города, что я все еще тяжело дышал, когда Икс открыла мне. Как только я вошел и она заперла дверь, наши тела соприкоснулись. Услышав мое дыхание, она прижалась ко мне и положила свою ладонь туда, где билось мое сердце. Она обвила меня руками, я прижал ее к себе, и наши губы встретились, не знаю, на какое время. Я унесся в какую-то даль и не хотел возвращаться. Ничто из всего многообразия моей жизни не могло подготовить меня к этому. Все мои воспоминания и ученость обернулись пустыми призраками, тогда как губы вели меня к чему-то далекому и неизведанному. Через прикосновения и телесные жидкости мы подходим к границам земного бытия и затем порываемся за его пределы к чему-то неопределенному, все еще неопределенному, к объекту наших устремлений, величественному, запредельному и возвышающему. Слова? Да, но можно ли другим способом поведать вам эту тайну?
Что, по моему мнению, я делал? У меня нет ответа. Я рождался заново, за пределами самосознания, я возрождался. И в то же время что я знал о ней? О женщинах вообще? Я знал Джисмонду и Пиччину, почти девочек, грубых и необразованных, но душевно щедрых, знал проституток, обретавшихся на мрачных задворках жизни. Я знал Примаверу и Ванну, опять-таки девочек и почти моих сестер – практичных и сдержанных, приземленных и в то же время чувственных и не имевших ни капли мирского опыта. Другие женщины, которых я знал тогда или раньше, были в основном бедными старухами или молоденькими девушками, часто жертвами: оборванными, испуганными, изголодавшимися и замерзшими, изможденными работой и горькими раскаяниями, больными проститутками. Редко в Венеции меня приглашали помочь или исповедать женщину из верхнего города. Поэтому с мадонной Икс мне оставалось лишь следовать своей природе; я мог быть только таким, каким был или стремился быть, – услужливым, преданным, обходительным, сочувствующим и много еще каким. Но в тот момент все подобные чувства вернулись к своей первооснове. Я хотел, чтобы этот поцелуй у двери длился вечно, все предстоящие века. И я не осознавал, как поднял Икс на руки, словно она была чем-то неземным, и я держал ее так, пока внезапный громкий стук в дверь не заставил меня опустить ее. Через мгновение я уже стоял наверху, в комнате ее сестры, прислушиваясь к ее угасающему, призрачному дыханию со странным желанием проследить эту почти уже неподвижность воздуха до самого конца. Вскоре в комнату вошли Икс и ее отец. Он осведомился о своей дочери, и я ответил, что она не подавала признаков сознания и что я загляну попозже. Он поблагодарил меня и, проводив до двери, дал мне золотой дукат.
Когда я вернулся в тот день, Икс подошла к двери с торговцем и слугами. Все еще объясняя им их поручения на своем звучном венецианском наречии (они уже уходили), она пригласила меня подняться наверх. Я привожу здесь все эти скучные подробности, потому что живительная причина моих действий была в них, этих мелочах, иначе как могла бы она наполнить собой все целое?
Позвольте мне напомнить себе, что церковные уложения предупреждают нас об опасностях неестественного наслаждения: о предательской опасности согрешить повторно в удовольствии, полученном от воспоминания о грехе во всех его деталях. И все же подробности этого отчета содержат разгадку моих деяний, причину и цель каждого моего шага.
Когда Икс поднялась наверх, я как раз пытался проверить, не придет ли в себя ее несчастная сестра, если мягко читать над ней молитвы, но она лежала вытянувшись и абсолютно неподвижно, если не считать легкого и неуверенного дыхания. Мы вновь опустились на колени и помолились за нее. Умирающая сестра, святая покровительница нашей любви, еще раз оказала непосредственное влияние на жизнь. Мы прошли в соседнюю комнату, и Икс предложила мне сесть на мое обычное место, на стоящий у стены стул с прямой спинкой. Я раньше часто сидел на нем и ждал, пока Икс приготовляла свою сестру к моему приходу. На этот раз, спросив, не желаю ли я выпить, она вернулась со стаканчиком красного сладкого вина. Когда я встал, чтобы принять его из ее рук, она усадила меня обратно и сама поднесла его мне. Наши взоры были прикованы друг к другу. Я сидел и потягивал вино, пока она не коснулась моего лица обеими руками, тыльной стороной обеих ладоней коснулась она меня, и вновь в глазах ее появились слезы. Я поставил стакан на пол, на освещенное пятнышко в затемненной комнате, и между нами не было уже никакого пространства, а кругом не было ни звука. Ничто вокруг нас не двигалось. Двигались мы. Я притянул ее к себе. Я сидел, а Икс сидела у меня на коленях, ее шелка и белье ползли вверх, по мере того как я поднимал их, чтобы найти ее, нашел ее и продолжал искать. Если бы мы закрыли глаза, мы бы стали одним целым, но мы не закрывали их, чтобы увидеть, насколько это возможно, самые дальние пределы нашего бытия. Я жаждал стать ею. Собственное «я» было мне не нужно, мне хотелось только ее «я», и, пока мы поднимались и отклонялись, это произошло. Я чувствовал, как тяжесть ее нежности поглощала меня, и я настолько вышел за пределы самого себя, что превратился в нее. Утрата есть наиболее полное обладание.
Впоследствии я снова посетил ее сестру, так и не пришедшую в сознание. Все ее тело бездействовало, и только кости лица выдавали прежнюю твердость; ее руки напоминали нагруженные пеплом лопаты. Никогда еще я не молился за нее так горячо, никогда еще я не чувствовал своего долга так остро. Стук в дальнюю дверь достиг моих ушей. Позже Икс сказала мне, что приходил ее отец, чтобы переменить одежду и снова уйти во Дворец.
На следующий день я пришел в дом поздним утром. Умирающая сестра все еще была в глубоком обмороке. Часть родственников уже приходила навестить ее, другие должны были прийти днем. Но когда закрывалась большая входная дверь, основная часть дома, стоявшего очень высоко и укрытого от шума Большого канала, становилась почти столь же тихой, как и моя первая цистерна; казалось, я мог расслышать солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в ставнях больших окон. Мадонна Икс ассоциировалась у меня с негласным уговором молчания, с тайной всей ее прошлой жизни, о которой мне ничего не хотелось знать. Пусть все будет так как есть, думал я. Мы постоянно болтаем о рае, но кто хоть раз слышал его звуки? Есть ли в нем звуки? Наш рай – в полной тишине и молчании. Икс сидела. Солнечные блики падали рядом с ее креслом. Я сидел перед ней на полу, и когда она двигалась, я видел, как свет дрожал на ее лице и прядях волос вспышками золота и меди. Она подалась вперед, положив руки мне на колени, глядя мне в лицо, словно пыталась навсегда удержать его в памяти. Мы поменялись местами, и вот уже мои глаза искали ее лица, чтобы запечатать его черты в самих костях моих.
О чем мы говорили? Какие слова употребляли? Слова и разговоры значили меньше всего. Зрение было для нас первостепенным, затем шло осязание, чувство, которое в наибольшей степени связывает нас с этой бренной землей. Я узнавал ее по тому, как она прикасалась ко мне, и я узнавал себя по тому, что, как я теперь понял, должно было мне принадлежать. Я прятал свое лицо у нее на груди, и она окружала, окутывала и обнажала меня, пока все мое одиночество не улетучилось.
Был ли я настолько непрочен в своей вере или настолько неправильно ей следовал, что не мог отдаться Кресту с тем рвением, которое освободило бы меня от мадонны Икс? Не ересью ли было то, что я припал к ней, что я искал такого пути в рай? Быть с Богом наедине – дело одиночества. Может ли Христос быть личным другом? Бесконечное милосердие не отменяет Его высшей силы, Он ведь и Бог-Отец. С самого моего возвращения из пустыни я не находил в Боге никакого самоумаления. Одиночество было моим ежедневным жребием. Одаривая бедных и больных, я получал и был доволен, но какая-то часть меня оставалась невостребованной. Дело Третьего Города была слишком тайным, слишком опасным и отягощенным заботами, чтобы развеять мое одиночество. Мне нужен был кто-то другой, такой же смертный, как и я сам. От Креста к мадонне Икс: я с радостью прошел по этому мосту.
29. [Вендрамин. Дневник:]
XXVII сентября [1529]. Новые волнения. Казнь Николо Барона: сброшен на колья. Его умертвили в середине ночи. На рассвете перед толпой предстало кровавое зрелище. Три копья проткнули его глотку и челюсть. Совет Десяти в основном хранит молчание, не считая нового указа. Нельзя упоминать заговор. Наказание: сто дукатов за первое нарушение, трехлетняя ссылка на остров за второе.
Этим утром я покинул Лидо, чтобы попрощаться с Паоло Джустиниани. Его галера отплывала в Александрию. Ветер стоял сильный, и судно пошло быстро. На борту находилось более ста пятидесяти паломников. Их цель – Гроб Господень. Я никогда не чувствовал желания отправиться туда. Уверен, что хватит и молитв. Кроме того, это безумно опасно.
Судя по слухам, свои идеи бунтари заимствовали у республиканской черни из Флоренции. В донесениях утверждается, что тысячи флорентийцев готовы умереть, защищая городские стены. Они ненавидят род Медичи и не допустят их возвращения в город. Флорентийские аристократы всегда брали людей низкого происхождения на высокие посты. В этом их глупость.
XXVIII [сентября]. Нынче утром Совет Десяти впервые сообщил связные новости. Удивительно. Один из нас, из рода Фальеров, уже восемь дней находится под следствием. Пугающие отголоски истории с первым предателем – дожем Мариной Фальером. Этот же, Дольфин Фальер, – францисканец. Он утверждает, что является тайным главой всего заговора. Но немногие верят ему. Поговаривают, что он приманка и его послали, чтобы вывести из-под подозрения главных преступников. Он происходит из беднейшей ветви этого разорившегося клана. Они живут в Сан-Бьяджо. Занимают несколько комнат на втором этаже одного из этих дворцов, которые построили для обедневшей знати. Об этом надо сказать отдельно. Многие из этих господ – такой сброд, что им лучше бы жить в нижнем городе. Но как же, они ведь занесены в золотые книги дворянства! Господи, благослови! Они держатся за пару своих приличных платьев. И держатся за свои права в верхнем городе. Некоторые из них похваляются славным прошлым. Другие даже притворяются, что знатнее нас. Как же! А на самом деле они живут в основном на подачки и жалкие синекуры. Мы придумываем маленькие должности для их высокородных имен. Потому что они сидят в Большом Совете и нам нужны их голоса, чтобы получить должность. Поэтому мы покупаем их. Меня от этого коробит. Они пытаются напустить на себя вид изящный, честный и почтенный. На деле же большинство из них полуголодные и одеты в лохмотья. Это можно понять по их бегающим глазам и замусоленным одеждам. Вся их честь только в имени. Они готовы продать задницы своих сыновей и дочерей за место и деньги. Да, и любимых дочерей тоже. Почему так? Почему бы вы подумали? Чтобы сохранить девственность, конечно. Девушек затем можно будет выдать замуж еще не испорченными. Я даже назову несколько имен [далее вымарано].
Случай с этим коварным францисканцем требует еще нескольких замечаний. Брату Дольфину Фальеру почти шестьдесят. Перед постригом он служил писцом у кардинала, военным инженером, купцом, даже солдатом. Из всех его занятий мы отлично видим, как сильно было духовное призвание этого мерзавца! И внезапно он предстал перед Советом Десяти со своей историей о секретном братстве. Это было более недели назад. Он заявил, что состоял в нем шесть лет. Как мог этот заговор существовать так долго? Все это пахнет ложью. Они называют себя чудным именем Третий Город. В заговор входят духовные и светские лица. Но сотня вопросов остается без ответа.
Совет Десяти не признает того, что я слышал. Этого Фальера заставили выдать пять-шесть имен других заговорщиков. Но ведь якобы этот болтун – глава секты, или братства, или как они там себя называют! Не прикрывает ли он истинных главарей? Тревожит и то, что среди названных имен два или три принадлежат недавним самоубийцам. Остальные же, попав под арест, назвали тех же лиц. Мы ходим по кругу.
Совет Десяти приказал меньше звонить в колокола. Весьма необычная мера. И оба города странно тихи. Думают, что молчание испугает спрятавшихся заговорщиков и будет действовать им на нервы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34