Привезли из магазин Водолей ру
И в то же время он был умен, сообразителен и лучше меня знал латынь. За час он с легкостью осваивал то, над чем я бился два. В Болонье я также узнал, что он был обжорой, любителем вина, приятелем проституток, гением притворной дружбы и ничто: ни вино, ни удары – не могло свалить это духовное лицо с ног. Лука мне сразу же понравился, но я не мог подружиться с ним во Флоренции из-за монастырских правил. А теперь я перехожу к рассказу о годах в Болонье.
Благодаря своей энергии Лука дели Альбицци казался мне природной стихией, горой, и в Болонье мы смогли стать друзьями, часто встречаясь в студенческом квартале. В первый год мы обожали бродить по огромной соборной площади. Его жизненная сила привлекала всеобщее внимание, и я почти влюбился в него. На самом деле, я обожал его и мог бы полюбить его и в плотском смысле, но такая любовь есть мерзкий грех, подлежащий наказанию кастрацией, как вы знаете, а в некоторых городах и сожжением. Однако не только убеждение в греховности подобных отношений останавливало меня, но и какое-то телесное понимание того, что есть правильно. Мужские тела не казались мне – расе Plato (при всем уважении к Платону) – подходящими друг для друга. И посему я молился, иногда постился и держался подальше от Луки. Прощаясь, мы с ним иногда обнимались, но больше никогда не дотрагивались друг до друга и никогда не говорили о наших чувствах. Однако разговор сейчас не об этом. Если я и согрешил с ним, то только в сердце моем, и этот грех давно исповедован и искуплен. Великий урок и тайна наших с ним отношений заключались не в этом.
Лука происходил из старинного флорентийского рода, почти уничтоженного политическими противниками около ста лет назад. Впоследствии все планы этой семьи: попытки заключить выгодные браки, получить должности, отсудить имущество – расстраивались. Видя блестящие способности Луки, его отец и другие родственники решили, что он должен восстановить состояние дома Альбицци, избрав церковную службу, добившись успехов и заняв, наконец, пост епископа. В своих мечтах они даже видели его кардиналом.
Достаточно было провести с Лукой час, чтобы понять, что этот человек не был рожден для Церкви. На занятиях, на диспутах, в области логики его убедительные рассуждения пробивали бреши в моих аргументах или обходили их, но не рассудок управлял им. Он был взрывным, нетерпеливым, напористым, всегда готовым подчиниться собственным причудам. Я восхищался его легкостью и бесстрашием. Но, зная его великодушие, родственники использовали и мучили его. Много раз говорил он им, что не желает жизни священника, что тоскует по мирской рутине, и каждый раз получал один и тот же ответ: ему следует перестать быть эгоистичным животным. Он должен служить своей семье и стать доминиканцем, чтобы помочь восстановить былое величие Альбицци во Флоренции.
Лука, как и я, уже носил тонзуру, но посвящение в сан должно было состояться позже. В течение двух лет я пытался помочь ему почувствовать религиозное призвание, а он высмеивал меня. Сам того не понимая, я просто потворствовал слепым законам авторитета. Я хотел, чтобы он стал послушным. И в то же время я верил, что выступаю на стороне Господа и доминиканцев. Разве одаренность Луки не была Божьим благословением? Так пусть же он служит высшему из всех благ, Господу. И хотя в стремлениях его семьи сквозили хитрость и цинизм, и я это полностью признавал, мне казалось, что он мог бы подняться над их мольбами, заставить их узреть истину и примириться со своей божественной миссией.
Да простится мне это лицемерие! Я был полностью захвачен своей работой в бедных приходах и хотел, чтобы Лука тоже принимал в ней участие. Через несколько недель после прибытия в Болонью я присоединился к одной из монашеских групп, Братству Мертвых Святой Марии. Я посещал больных в беднейших кварталах и собирал милостыню для приюта Святого Иосифа. Лука восхищался моими трудами, но не испытывал желания разделить их, и порой по целым неделям мы не видели друг друга.
Однажды утром, в конце второго года нашей учебы, Лука пригласил меня на завтрак, чтобы познакомить со своим дорогим другом. Мы отправились на постоялый двор около городских стен, как раз внутри Миланских ворот. В пути он велел мне приготовиться к сюрпризу. Да, его другом оказалась Джисмонда, иначе Джисмондо. Когда мы встретились, она была одета в мужские панталоны и камзол, но стоило ей снять громоздкую шляпу и высвободить каскад золотых волос, как присутствие женщины осветило комнату. Она была как солнце. Глядя, как они касаются друг друга взглядами и пальцами, я понял, что они любовники, а я должен был завтракать с ними, стать их свидетелем и соучастником. Что мне было делать, уйти или остаться? Оставшись, я одобрил бы вопиющее нарушение доминиканских правил, которое Лука позволял себе, хотя мы и были только младшими послушниками. Я посмотрел на него: это был Лука, превосходивший меня жизненной силой и талантом. Как мог я устанавливать для него законы? В каждом деле, кроме одного – религиозного рвения, – он был сильнее, но ведь он никогда не просил об этой миссии. Сидя и глядя на этих двоих за завтраком, я видел, что они следовали своей природе, и я был бы ослом, если бы стал с жаром рассуждать перед ними о своей преданности Кресту. В смятении был я, а не они. Но затем выяснилось худшее, гораздо худшее. Джисмонда была флорентийской проституткой, и они были любовниками уже два года. Будучи не в состоянии пережить долгую разлуку, они придумали план, согласно которому она выдала себя за мужчину, поверенного их семьи, и ездила из Флоренции в Болонью и обратно. На этот раз она прибыла, чтобы провести с Лукой остаток года, и собиралась поселиться у одного из его знакомых. У него повсюду были друзья.
Их доброта и дружеское расположение не оставляли мне ни малейшей возможности осуждать то, что они делали. Джисмонда была сама обходительность и приветливость. Душа моя разделилась надвое. Они погрязли во грехе, да, но ведь и я не был Савонаролой. Совесть моя не позволяла мне выкрикнуть им в лицо слова ужаса и отвращения, и я знал, что не смогу одержать верх над Лукой в споре об этом. Зима прошла, и чем чаще я их видел, тем истовей трудился в бедных приходах и среди тех, кому предстояло умереть. Я меньше спал и больше молился, хотя многие мои дни теперь посвящались специальному исследованию природы чувственного восприятия по святому Фоме и понятию абсолютных единств у запрещенного Вильяма Оккама. Из всех тем я выбрал чувственное восприятие. Что за ирония! В подходящий момент Лука и Джисмонда познакомили меня с Пиччиной, болонской проституткой, и довольно скоро я оказался с ней в постели. И теперь во мне жило два человека, ведущих две разные жизни, и один из них часто горячо молился о другом и о троих его приятелях.
Надо ли говорить, что я получил отпущение грехов за связь с Пиччиной и завтраки с двумя любовниками много лет назад? Но я не просто повторяю старые речи. В последнее время я начал смотреть на годы в Болонье по-другому. Моя религиозная жизнь тогда была делом дисциплины и привычки, механическим занятием. Моя вера была глубока, но не прошла испытаний. Я следовал готовым формулам. Разве я видел – думаю, что нет, – что Иисус смотрел на продажных женщин с большей добротой, чем мы? Истинное зло гораздо страшнее и зловоннее крадущих бедняков, женщин, продающих свое тело, или бедняжек, пятнающих себя детоубийством. Пиччину на улицу отправила ее мать, на руках у которой была собственная мать и еще шесть ртов, которые надо было кормить. На кого здесь обратить обличающий перст – на мать или на всех, включая мертвого отца, случай, судьбу и потребности плоти (то есть природы)? Но история Луки и Джисмонды навсегда проникла в мою плоть и кровь.
Известие о тайной жизни Луки в Болонье достигло Флоренции, хотя даже доминиканцы, ослепленные, как я думаю, его блестящей учебой, ничего не знали о его делах. Воспользовавшись своими флорентийскими связями, родственники Луки организовали арест Джисмонды в Болонье по решению церковного суда. Ее отвезли во Флоренцию, постоянно насилуя в пути. Стражники от души хохотали, развлекая себя веселым вопросом о том, можно ли изнасиловать проститутку. Луку задержали в Болонье на пять дней, но когда его освободили, он поспешил во Флоренцию на помощь своей любимой – но напрасно. Ему не разрешили ни увидеть ее, ни дать показания. После допроса в светском суде ее обвинили в чародействе и использовании низменной плоти для совращения студента-священника из хорошей семьи. Наказание? Ее провели по улицам Флоренции с обнаженной спиной, высекли до крови, прижгли губы каленым железом, чтобы поставить крест на ее юной красоте, и посадили в тюрьму на два года. Самого Луку, которому тогда не исполнилось и двадцати, отправили в Болонью продолжать учебу. У него не было профессии, доходов или недвижимости – ничего, кроме денег, выплачиваемых его семьей, и скромного доминиканского жалованья. Я видел его в тот день, когда он вернулся. Он побледнел, плечи опустились, мне показалось, что он хромает, смотрел он в землю, но когда наши глаза встречались, его взгляд казался совершенно отсутствующим. Он сухо изложил мне подробности дела, с горечью добавив, что они поставили бы клеймо и на ее половые органы, но передумали, поскольку так ее позора не было бы видно.
Спустя пять или шесть недель Лука испарился. Ни Церковь, ни семья не могли найти его. Через три года, когда я уже получал степень, старый хозяин постоялого двора у Миланских ворот передал мне письмо от него. Используя местные связи, Лука нашел способ вступить в войска империи, сперва простым пехотинцем, затем попал в конницу и дослужился до командира батальона. Никому не приходило в голову искать его среди орд наемных солдат, которых набирали в Испании и Германии. Теперь он мертв. Упокой Господи его душу. Через [Доминиканский] Орден я получил известия о том, что разграбление Рима два года назад началось с его смерти. Его убили вторым при нападении имперских войск на Священный Город. Ходили слухи, что он ненавидел Церковь и стал еретиком, лютеранином. Даже сейчас из-за него мне хочется проклинать звезды. Господи, позволь мне это.
В восемнадцать лет как еще я мог справиться с тем, о чем только что поведал, кроме как уйти в молитвы и дела милосердия? Лука и Джисмонда были моими лучшими друзьями, моими единственными друзьями. Никогда я не знал такой любви и доверия, и одиночество мое усугублялось тем, что я не мог заставить себя сделать ничего – в частном порядке, – чтобы оказать честь главе Доминиканского ордена в Болонье, мессиру Гульелмо Пепполи. Мои чувства восставали, и это мое упрямство сказалось на моих отношениях с местным Орденом, потому что Пепполи был известен как мягкий, снисходительный к себе человек и был всего лишь глиной в руках нашего истинного хозяина, мессира Джанфранко Савелли, помощника епископа и почетного профессора канонического права.
То был настоящий шакал, прикрывшийся золотым сиянием льва. Этот Савелли – но вы, должно быть, слышали о нем – стонал от удовольствия под потоком денег от дарителей, рассеянных по всей Петровой Пастве [папские государства], но жажда его была ненасытна. Приходилось платить только за то, чтобы взглянуть на него, этого римского аристократа, который в Болонье чувствовал себя хорошо лишь в богатых домах и на пирах городской аристократии. Это был маленький, смуглый, привлекательный мужчина с грациозными движениями, ястребиным взглядом и страстью к мехам, шелкам, молодым священникам и изысканным кушаньям – а обедал он всегда с большой помпой. Согласно юридическим взглядам этого выдающегося каноника, Церковь не могла сделать ничего незаконного, однако он определял Церковь как духовенство во всем великолепии его доходов и привилегий. Он утверждал, что религиозные службы заслуживают вознаграждения, что труды на благо Церкви можно рассматривать как инвестицию и посему законно продавать и покупать и что законники за свою героическую службу в защиту Церкви должны входить в группу самых высокооплачиваемых чиновников.
Савелли неоднократно продемонстрировал мне свое расположение. Я так и слышу его слова, произнесенные соблазнительным тоном: «Молодой человек, не будьте таким мрачным. Расслабьтесь. Однажды может оказаться, что я вам нужен, и ваша привлекательность, уверяю вас, отнюдь не станет помехой. Кроме того, мне говорили, что вы хороший ученый».
Савелли также говорил: «Заботьтесь о своей душе, безусловно, но думайте и о земной жизни. Рай не является вознаграждением за уродства и лишения. Эта мысль – большое заблуждение! Мир не может существовать без князей, без богатых, без боли, без повелений и послушания. Таков естественный порядок вещей. Ведь если мы будем следовать примитивной концепции милости и благотворительности, придется признать, что все богатые и могущественные, каждый из них, подлежат вечному проклятию. Но Церковь никогда этому не учила, да и как это возможно? Церковь смотрит на вещи реалистически. Иначе как, по-вашему, ей удается выживать?»
Он добавлял: «Приходите навестить меня, приходите разделить со мной приятную трапезу, когда пожелаете. Мы могли бы помочь вам… вы должны это знать. Мы не тронем вашего гордого сердца. Все, чего мы хотим, – это научить вас цивилизованности. Разве вы не видите? Мы хотим показать вам привычки и обычаи тех, кто знает, как жить в этом мире, – жизнь при дворе, прекрасные дома и изящные манеры». Почти смеясь, он говорил все это мягким, дразнящим, медовым, растекающимся голосом. Но я не мог ответить этому человеку и не принимал его приглашений.
Я помню нашу последнюю встречу. Призванный однажды для беседы со своим религиозным наставником, я обнаружил там и Савелли, он сидел рядом с Пепполи. Они хотели, чтобы я меньше времени проводил в бедных приходах, и господин из Рима особенно настаивал, что наши услуги должны быть оплачиваемы, когда только это возможно. Он потребовал, чтобы я соблюдал обычаи и не обесценивал наши труды чрезмерным рвением, поскольку мой пример отнимает хлеб у других членов святых орденов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Благодаря своей энергии Лука дели Альбицци казался мне природной стихией, горой, и в Болонье мы смогли стать друзьями, часто встречаясь в студенческом квартале. В первый год мы обожали бродить по огромной соборной площади. Его жизненная сила привлекала всеобщее внимание, и я почти влюбился в него. На самом деле, я обожал его и мог бы полюбить его и в плотском смысле, но такая любовь есть мерзкий грех, подлежащий наказанию кастрацией, как вы знаете, а в некоторых городах и сожжением. Однако не только убеждение в греховности подобных отношений останавливало меня, но и какое-то телесное понимание того, что есть правильно. Мужские тела не казались мне – расе Plato (при всем уважении к Платону) – подходящими друг для друга. И посему я молился, иногда постился и держался подальше от Луки. Прощаясь, мы с ним иногда обнимались, но больше никогда не дотрагивались друг до друга и никогда не говорили о наших чувствах. Однако разговор сейчас не об этом. Если я и согрешил с ним, то только в сердце моем, и этот грех давно исповедован и искуплен. Великий урок и тайна наших с ним отношений заключались не в этом.
Лука происходил из старинного флорентийского рода, почти уничтоженного политическими противниками около ста лет назад. Впоследствии все планы этой семьи: попытки заключить выгодные браки, получить должности, отсудить имущество – расстраивались. Видя блестящие способности Луки, его отец и другие родственники решили, что он должен восстановить состояние дома Альбицци, избрав церковную службу, добившись успехов и заняв, наконец, пост епископа. В своих мечтах они даже видели его кардиналом.
Достаточно было провести с Лукой час, чтобы понять, что этот человек не был рожден для Церкви. На занятиях, на диспутах, в области логики его убедительные рассуждения пробивали бреши в моих аргументах или обходили их, но не рассудок управлял им. Он был взрывным, нетерпеливым, напористым, всегда готовым подчиниться собственным причудам. Я восхищался его легкостью и бесстрашием. Но, зная его великодушие, родственники использовали и мучили его. Много раз говорил он им, что не желает жизни священника, что тоскует по мирской рутине, и каждый раз получал один и тот же ответ: ему следует перестать быть эгоистичным животным. Он должен служить своей семье и стать доминиканцем, чтобы помочь восстановить былое величие Альбицци во Флоренции.
Лука, как и я, уже носил тонзуру, но посвящение в сан должно было состояться позже. В течение двух лет я пытался помочь ему почувствовать религиозное призвание, а он высмеивал меня. Сам того не понимая, я просто потворствовал слепым законам авторитета. Я хотел, чтобы он стал послушным. И в то же время я верил, что выступаю на стороне Господа и доминиканцев. Разве одаренность Луки не была Божьим благословением? Так пусть же он служит высшему из всех благ, Господу. И хотя в стремлениях его семьи сквозили хитрость и цинизм, и я это полностью признавал, мне казалось, что он мог бы подняться над их мольбами, заставить их узреть истину и примириться со своей божественной миссией.
Да простится мне это лицемерие! Я был полностью захвачен своей работой в бедных приходах и хотел, чтобы Лука тоже принимал в ней участие. Через несколько недель после прибытия в Болонью я присоединился к одной из монашеских групп, Братству Мертвых Святой Марии. Я посещал больных в беднейших кварталах и собирал милостыню для приюта Святого Иосифа. Лука восхищался моими трудами, но не испытывал желания разделить их, и порой по целым неделям мы не видели друг друга.
Однажды утром, в конце второго года нашей учебы, Лука пригласил меня на завтрак, чтобы познакомить со своим дорогим другом. Мы отправились на постоялый двор около городских стен, как раз внутри Миланских ворот. В пути он велел мне приготовиться к сюрпризу. Да, его другом оказалась Джисмонда, иначе Джисмондо. Когда мы встретились, она была одета в мужские панталоны и камзол, но стоило ей снять громоздкую шляпу и высвободить каскад золотых волос, как присутствие женщины осветило комнату. Она была как солнце. Глядя, как они касаются друг друга взглядами и пальцами, я понял, что они любовники, а я должен был завтракать с ними, стать их свидетелем и соучастником. Что мне было делать, уйти или остаться? Оставшись, я одобрил бы вопиющее нарушение доминиканских правил, которое Лука позволял себе, хотя мы и были только младшими послушниками. Я посмотрел на него: это был Лука, превосходивший меня жизненной силой и талантом. Как мог я устанавливать для него законы? В каждом деле, кроме одного – религиозного рвения, – он был сильнее, но ведь он никогда не просил об этой миссии. Сидя и глядя на этих двоих за завтраком, я видел, что они следовали своей природе, и я был бы ослом, если бы стал с жаром рассуждать перед ними о своей преданности Кресту. В смятении был я, а не они. Но затем выяснилось худшее, гораздо худшее. Джисмонда была флорентийской проституткой, и они были любовниками уже два года. Будучи не в состоянии пережить долгую разлуку, они придумали план, согласно которому она выдала себя за мужчину, поверенного их семьи, и ездила из Флоренции в Болонью и обратно. На этот раз она прибыла, чтобы провести с Лукой остаток года, и собиралась поселиться у одного из его знакомых. У него повсюду были друзья.
Их доброта и дружеское расположение не оставляли мне ни малейшей возможности осуждать то, что они делали. Джисмонда была сама обходительность и приветливость. Душа моя разделилась надвое. Они погрязли во грехе, да, но ведь и я не был Савонаролой. Совесть моя не позволяла мне выкрикнуть им в лицо слова ужаса и отвращения, и я знал, что не смогу одержать верх над Лукой в споре об этом. Зима прошла, и чем чаще я их видел, тем истовей трудился в бедных приходах и среди тех, кому предстояло умереть. Я меньше спал и больше молился, хотя многие мои дни теперь посвящались специальному исследованию природы чувственного восприятия по святому Фоме и понятию абсолютных единств у запрещенного Вильяма Оккама. Из всех тем я выбрал чувственное восприятие. Что за ирония! В подходящий момент Лука и Джисмонда познакомили меня с Пиччиной, болонской проституткой, и довольно скоро я оказался с ней в постели. И теперь во мне жило два человека, ведущих две разные жизни, и один из них часто горячо молился о другом и о троих его приятелях.
Надо ли говорить, что я получил отпущение грехов за связь с Пиччиной и завтраки с двумя любовниками много лет назад? Но я не просто повторяю старые речи. В последнее время я начал смотреть на годы в Болонье по-другому. Моя религиозная жизнь тогда была делом дисциплины и привычки, механическим занятием. Моя вера была глубока, но не прошла испытаний. Я следовал готовым формулам. Разве я видел – думаю, что нет, – что Иисус смотрел на продажных женщин с большей добротой, чем мы? Истинное зло гораздо страшнее и зловоннее крадущих бедняков, женщин, продающих свое тело, или бедняжек, пятнающих себя детоубийством. Пиччину на улицу отправила ее мать, на руках у которой была собственная мать и еще шесть ртов, которые надо было кормить. На кого здесь обратить обличающий перст – на мать или на всех, включая мертвого отца, случай, судьбу и потребности плоти (то есть природы)? Но история Луки и Джисмонды навсегда проникла в мою плоть и кровь.
Известие о тайной жизни Луки в Болонье достигло Флоренции, хотя даже доминиканцы, ослепленные, как я думаю, его блестящей учебой, ничего не знали о его делах. Воспользовавшись своими флорентийскими связями, родственники Луки организовали арест Джисмонды в Болонье по решению церковного суда. Ее отвезли во Флоренцию, постоянно насилуя в пути. Стражники от души хохотали, развлекая себя веселым вопросом о том, можно ли изнасиловать проститутку. Луку задержали в Болонье на пять дней, но когда его освободили, он поспешил во Флоренцию на помощь своей любимой – но напрасно. Ему не разрешили ни увидеть ее, ни дать показания. После допроса в светском суде ее обвинили в чародействе и использовании низменной плоти для совращения студента-священника из хорошей семьи. Наказание? Ее провели по улицам Флоренции с обнаженной спиной, высекли до крови, прижгли губы каленым железом, чтобы поставить крест на ее юной красоте, и посадили в тюрьму на два года. Самого Луку, которому тогда не исполнилось и двадцати, отправили в Болонью продолжать учебу. У него не было профессии, доходов или недвижимости – ничего, кроме денег, выплачиваемых его семьей, и скромного доминиканского жалованья. Я видел его в тот день, когда он вернулся. Он побледнел, плечи опустились, мне показалось, что он хромает, смотрел он в землю, но когда наши глаза встречались, его взгляд казался совершенно отсутствующим. Он сухо изложил мне подробности дела, с горечью добавив, что они поставили бы клеймо и на ее половые органы, но передумали, поскольку так ее позора не было бы видно.
Спустя пять или шесть недель Лука испарился. Ни Церковь, ни семья не могли найти его. Через три года, когда я уже получал степень, старый хозяин постоялого двора у Миланских ворот передал мне письмо от него. Используя местные связи, Лука нашел способ вступить в войска империи, сперва простым пехотинцем, затем попал в конницу и дослужился до командира батальона. Никому не приходило в голову искать его среди орд наемных солдат, которых набирали в Испании и Германии. Теперь он мертв. Упокой Господи его душу. Через [Доминиканский] Орден я получил известия о том, что разграбление Рима два года назад началось с его смерти. Его убили вторым при нападении имперских войск на Священный Город. Ходили слухи, что он ненавидел Церковь и стал еретиком, лютеранином. Даже сейчас из-за него мне хочется проклинать звезды. Господи, позволь мне это.
В восемнадцать лет как еще я мог справиться с тем, о чем только что поведал, кроме как уйти в молитвы и дела милосердия? Лука и Джисмонда были моими лучшими друзьями, моими единственными друзьями. Никогда я не знал такой любви и доверия, и одиночество мое усугублялось тем, что я не мог заставить себя сделать ничего – в частном порядке, – чтобы оказать честь главе Доминиканского ордена в Болонье, мессиру Гульелмо Пепполи. Мои чувства восставали, и это мое упрямство сказалось на моих отношениях с местным Орденом, потому что Пепполи был известен как мягкий, снисходительный к себе человек и был всего лишь глиной в руках нашего истинного хозяина, мессира Джанфранко Савелли, помощника епископа и почетного профессора канонического права.
То был настоящий шакал, прикрывшийся золотым сиянием льва. Этот Савелли – но вы, должно быть, слышали о нем – стонал от удовольствия под потоком денег от дарителей, рассеянных по всей Петровой Пастве [папские государства], но жажда его была ненасытна. Приходилось платить только за то, чтобы взглянуть на него, этого римского аристократа, который в Болонье чувствовал себя хорошо лишь в богатых домах и на пирах городской аристократии. Это был маленький, смуглый, привлекательный мужчина с грациозными движениями, ястребиным взглядом и страстью к мехам, шелкам, молодым священникам и изысканным кушаньям – а обедал он всегда с большой помпой. Согласно юридическим взглядам этого выдающегося каноника, Церковь не могла сделать ничего незаконного, однако он определял Церковь как духовенство во всем великолепии его доходов и привилегий. Он утверждал, что религиозные службы заслуживают вознаграждения, что труды на благо Церкви можно рассматривать как инвестицию и посему законно продавать и покупать и что законники за свою героическую службу в защиту Церкви должны входить в группу самых высокооплачиваемых чиновников.
Савелли неоднократно продемонстрировал мне свое расположение. Я так и слышу его слова, произнесенные соблазнительным тоном: «Молодой человек, не будьте таким мрачным. Расслабьтесь. Однажды может оказаться, что я вам нужен, и ваша привлекательность, уверяю вас, отнюдь не станет помехой. Кроме того, мне говорили, что вы хороший ученый».
Савелли также говорил: «Заботьтесь о своей душе, безусловно, но думайте и о земной жизни. Рай не является вознаграждением за уродства и лишения. Эта мысль – большое заблуждение! Мир не может существовать без князей, без богатых, без боли, без повелений и послушания. Таков естественный порядок вещей. Ведь если мы будем следовать примитивной концепции милости и благотворительности, придется признать, что все богатые и могущественные, каждый из них, подлежат вечному проклятию. Но Церковь никогда этому не учила, да и как это возможно? Церковь смотрит на вещи реалистически. Иначе как, по-вашему, ей удается выживать?»
Он добавлял: «Приходите навестить меня, приходите разделить со мной приятную трапезу, когда пожелаете. Мы могли бы помочь вам… вы должны это знать. Мы не тронем вашего гордого сердца. Все, чего мы хотим, – это научить вас цивилизованности. Разве вы не видите? Мы хотим показать вам привычки и обычаи тех, кто знает, как жить в этом мире, – жизнь при дворе, прекрасные дома и изящные манеры». Почти смеясь, он говорил все это мягким, дразнящим, медовым, растекающимся голосом. Но я не мог ответить этому человеку и не принимал его приглашений.
Я помню нашу последнюю встречу. Призванный однажды для беседы со своим религиозным наставником, я обнаружил там и Савелли, он сидел рядом с Пепполи. Они хотели, чтобы я меньше времени проводил в бедных приходах, и господин из Рима особенно настаивал, что наши услуги должны быть оплачиваемы, когда только это возможно. Он потребовал, чтобы я соблюдал обычаи и не обесценивал наши труды чрезмерным рвением, поскольку мой пример отнимает хлеб у других членов святых орденов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34