Что же ты предлагаешь – частные магазины и мотели?.. Петранка разъясняла, что они не будут частными, а сданными под наем, для ведения деятельности под контролем государства и банка. А сейчас разве не так? – спрашивал непросвещенный Станчев. Дочь растолковывала ему разницу и доверительно понижала голос:
– Папка, я для себя определила, что главное – это саморегулирование и самоконтроль вот здесь и здесь, – она указывала пальцем на лоб и на сердце. – Я веду хозяйство, от меня требуется то-то и то-то, я делаю все по совести и в срок, но при этом рассчитываю на результаты, а не на какие-то твердые ставки и коллективные премиальные. И пусть тогда меня контролирует кто захочет и когда захочет, особенно банк – мне нечего скрывать, нечего приписывать или перекидывать ответственность на чужие плечи из-за того, что я ни в чем не заинтересована. И если один получает три, а другой – тридцать три, тут уж простите, кто сколько заслужил, столько и…
– Тебя послушаешь – так тебе все ясно, о каком же мраке может идти речь!
Петранка качала головой – одно дело грузовик или киоск, а совсем другое – текстильная фабрика. Как тут рассчитать: эти машины на вас троих, а эти – вам пятерым, поглядим, кто лучше справится. Производство не раздробишь, а раз это невозможно, все в руках коллектива с его чистым алиби, под которое не подкопаешься, – мы работали, сделали, заслужили. И отдельный человек со своим собственным умением, сноровкой, моралью снова тонет в общем котле – поди-попробуй изобрети и примени новый экономический механизм…
Станчев не знал, что ей и ответить, – для него хозяйственная деятельность всегда представлялась чем-то будничным и простым, без загадок, таившихся в человеческой душе и поведении, с которыми он сталкивался ежедневно. Велика премудрость – произвести кусок мыла или метр ткани. Ведь есть же машины, технологии, организация – производи в свое удовольствие, коли взялся за гуж. Из литературы он знал, что это основная сфера, в ней закладывается фундамент не только общества, но и истории, известны ему были и крылатые фразы, подобно той, что политика – это сконцентрированная экономика и так далее. Но его сознанием все это в свое время было воспринято как что-то общее, отвлеченное, он представлял, что все эти механизмы действуют чуть ли не автоматически, по верховному велению жизни и исторической логики. И его практически не посещала мысль, что в эти нерушимые основы вмурованы души, даже тени миллионов людей, для которых все это не только профессия, но и жизнь и судьба. Удивительные дела, заключил он, припомнив недавний разговор с Миховым.
– И что же выходит, Петруша, что в цеху приходится сталкиваться не только с технологией, но даже в большей степени с психологией? Ведь так, насколько я понимаю?
– Не знаю, папа. Могу только сказать, что излишний коллективизм вреден не меньше, чем излишний индивидуализм, хотя его и пытаются наградить обожествленным знаком.
Станчев напряг внимание. Насчет обожествленного знака, это не ее слова, да и вообще похоже, что она повторяет чьи-то речи.
– Прости, но тебя слегка заносит. Какой знак и кто его обожествляет?
– Все мы, папа.
– И что же, ты предлагаешь делать ставку на индивидуализм?
Петранка нахмурилась.
– Я говорю совсем о другом – о степени, а не о сущности.
Станчев почувствовал себя неловко, но, чтобы скрыть свое смущение, перешел в наступление:
– А ты, девочка, отдаешь себе отчет в том, что бы с нами было без обожествленного коллективизма? Как бы мы справились с рабством, как бы освободились и шагали вперед – полагаясь на волю избранных субъектов?..
Наведывался Михов, приносил лекарства, половина – народного, половина – французского происхождения. Выслушивал обе стороны, сперва одну, затем другую – altera pars, как он выражался.
– Надо прислушиваться к молодым, Коля, – сказал он, когда Петранка вышла из комнаты. – Дочка твоя мыслит по-мужски, да, да…
У Михова был свой взгляд на вещи. Он считал, что эти проклятые дилеммы разрешат грядущие поколения в будущем веке, – мы же грыземся по инерции, а речь идет о перевороте в мышлении и отношениях. Мы, говорил он, очертили лишь самый общий контур личности, а предстоит разрисовать его плоть, нанести светотени, изучить его анфас и в профиль, de profundis, а затем разработать, принять и узаконить ее статус – значительно более дифференцированный, чем мы имеем на сегодняшний день и чем он сформулирован в Magna charta…
* * *
Станчев слушал, неубежденный в правоте своего друга, равно как и в своей собственной.
В конце недели во второй раз позвонил Досев, осведомился о здоровье Николы и пообещал его навестить. А пока посылал курьера с важной информацией. Станчев ощутил в его голосе какую-то бодрую таинственность и не ошибся: курьер принес результаты проверки возможных контактов Кушевой и Арнаудова в стране и за рубежом. За границу в командировки вместе они не выезжали, однако один из городов, посещавшийся ими по отдельности, фигурировал три раза. Станчев подчеркнул это место в отчете и чуть не ахнул, опустив взгляд ниже: оба останавливались в один и тот же день в отелях в Русе и Пловдиве и в мотеле неподалеку от Сливена. Годы пребываний в этих отелях не совпадали с годами командировок за границу, которые были значительно позже. Наконец, наконец-то уцепился! – воскликнул про себя Станчев. – Седой выходит на сцену…
Он сразу же позвонил Досеву, оба были единодушны, что они напали на важный след, Досев обещал заскочить в ближайшее время. Готовься серьезно, сказал он Станчеву на прощание, лечись и готовь себя к пахоте…
Станчев позвонил и Михову. Миха, сказал он, ты мне очень нужен… Да, обстановка переменилась, я тебя жду.
Однако вместо Михова неожиданно заявился Балчев. В летнем костюме, загоревший, в отличном расположении духа.
– Здравия желаем, майор! – с порога прокричал он. – Старший лейтенант Балчев явился по собственному желанию…
Станчев засуетился, приготовил кофе, сменил пижаму на брюки с рубашкой.
– Итак, майор, собираюсь я сперва в командировку, потом – в отпуск. И тут мне в голову стукнуло – ану-ка позвоню ему сам, может, случайно понадоблюсь в это время, правда, неизвестно зачем.
– Ты откуда сейчас возвращаешься? – напрямик спросил Станчев.
– С одной деловой встречи с одним крокодилом. Звать его Арнаудов, одно имя чего стоит…
Станчев встрепенулся.
– Что-то знакомое имя…
– Шеф объединения. Сожрет нас, майор, крупная бюрократия! Есть у нас дополнительный план, и лимит есть, время не терпит, а он все согласовывает, согласовывает… Наконец подписал…
– Хорошо, слушаю тебя, – сказал Станчев.
Балчев пожал плечами: я же ведь сказал – долго буду отсутствовать, просто так зашел… Чудак, подумал следователь, прикидывая, что бы у него спросить.
– Слушай, Балчев, это все у меня записано, но ты можешь мне повторить, когда точно вы познакомились с Кушевой, когда расстались, когда она поступила к вам на работу?
Балчев точно припомнил годы и месяцы, и, сравнивая его показания со сведениями из справки, следователь решил, что связь Кушевой и Арнаудова предшествовала ее роману с Балчевым. Значит, они порвали отношения. Но когда и почему? И когда возобновили связь, если вообще такое было – параллельно отношениям с Балчевым или после аборта и их расставания? Очень важный вопрос. Кроме того, есть еще один момент – почему они стали встречаться снова и случайно ли совпадение города Ф. в их зарубежных командировках? Здесь надо щупать, Коля, здесь…
– Еще один вопрос, Балчев. Но прошу тебя быть объективным. Как вы расстались с Анеттой, кто был инициатором?
– Я же тебе говорил, что влез в другие дела на стороне, о чем Анетта не подозревала или, по крайней мере, делала вид, что не подозревает. А к тому же все это совпало с ее беременностью и абортом – тут уж я был категоричен. И она сама решила со мной расстаться, что, впрочем, было мне только на руку…
– Значит – она?
– Да, Анетта была честолюбивой и гордой, в этом ей не откажешь.
– А если бы она не полезла на рожон, что бы ты тогда делал?
Балчев почесал за ухом.
– У нас мужской разговор, ведь так?.. Всему виной ее беременность, майор. Думаю, если бы не это, я от Анетты так просто не отказался бы, она – страшная женщина… Была, земля ей пухом…
– Значит, на два стула хотел сесть?
– Второе приключение было лишь эпизодом, пришло и ушло – так, по крайней мере, я сейчас думаю.
– Но оно еще до сих пор тянется, не так ли?
– Да нет, там все было обрублено, майор! Еще после того нашего разговора у меня дома. Я понял твой намек…
– А партнерша?
– Эх, лучше не вспоминать!
Вот уж донжуан, подумал Станчев, до каких пор за юбками будет волочиться?
– Балчев, у вас налажены связи с городом Ф. С какими фирмами вы сотрудничаете?
Балчев перечислил фирмы и прибавил к ним название одной французской – конкурента.
– Кушева ездила в этот город три раза. Но ведь она не эксперт по оборудованию…
– По оборудованию – нет, а по технологиям – да. Потому-то и ездила.
– Тебе известно что-нибудь об этих ее поездках?
Он знал только о первой ее поездке, тогда Комитов советовался с ним, об остальных ему ничего не было известно. А в чем дело?
– Просто спрашиваю.
– Просто ты ничего не спрашиваешь, такая уж у тебя работа… Погоди, погоди, а ты часом не подозреваешь ее…
– Нет, Балчев. Я спрашиваю тебя, что ты знаешь в связи с ее поездками… Значит, ваше объединение делает заказы, а покупают другие?
– Совершенно верно, но только в отношении оборудования.
– А ездите вы вместе с другими специалистами?
– Не обязательно… Что попишешь – специализация…
– У меня больше вопросов нет, Балчев, если у тебя имеются – прошу, задавай. Кстати, о Кушевой продолжают болтать?
– Забыли о ней, майор! Я-то нет, для меня это невозможно, а вот другие – ни сном, ни духом… Впрочем, это естественно.
– А когда ты о ней вспоминаешь?
– По-разному… – Балчев вздохнул. – Скажу тебе откровенно: чувствую я какую-то вину перед этой женщиной. Залетела она от меня… Иногда спрашиваю себя: если бы тогда все обернулось иначе, если бы она сделала аборт без иллюзий, понимаешь, мне все кажется, что не было бы такого конца.
– Значит, ты связываешь ее смерть с абортом?
– Да нет, конкретно не связываю, а вот в целом… Если бы она осталась со мной, так бы дело не окончилось.
Следователь припомнил давешнее утверждение Балчева, что ее гибель не имеет ничего общего с их связью.
– Ты подозреваешь, что она впуталась в какую-то другую связь?
– Влипла она где-то со всего размаху, с отчаяния и от боли, не оглядевшись и не оценив обстановку.
– Разве она не была предусмотрительна?
– В жизни – да, а в любви теряла голову.
– Тебя кто-нибудь спрашивал о ней, интересовался?
– Кому бы это быть?
– Например, Ваневой.
– Какой Ваневой… аптекарше? Я ее не встречал уже несколько лет.
– А Комитов?
– Комитов? – удивился Балчев. – Что-то я не улавливаю, майор.
Балчев не улавливал ложного направления, по которому его толкал следователь: Станчев хотел, чтобы у того не осталось впечатления о повышенном интересе к городу Ф. и торговцам.
– Ты что, еще не привык к стилю моих вопросов?
– Давай-ка поменяемся местами и поглядим, как ты будешь реагировать…
Станчев проводил его до дверей, попрощались они полюбовно, хотя Балчев был снова предупрежден, что об их разговорах – никому ни слова.
После обеда появился Михов. Он застал Станчева на ногах, в домашнем халате, обалдевшего то ли от лекарств, то ли от новых сведений.
– Читай! – подал ему справку следователь. Михов прочел.
– Что скажешь – это след, а?
– След есть, cheri, улик нет.
– Будем их искать, Миха.
– Я думал по поводу твоего пресловутого сближения. Не понимаю, что оно может тебе дать. Вернее всего, он почует неладное и подготовит себе стопроцентное алиби – ежели он замешан. А если нет – еще больший ляпсус выйдет… Впрочем, не знаю.
– Что ты предлагаешь – вызвать его на допрос? Вот тогда-то он все концы спрячет. Ни допроса, ни обыска нельзя предпринимать. Это же, Миха, очевидно.
– А ты его подозреваешь?
– В общих чертах… Особенно из-за этого Ф… Мне нужно срочно проверить, что там закупал Арнаудов, это очень важно. Если окажется, что он подписывал сделки, по которым она была экспертом…
– Признаюсь, эта цепочка важная. Но что ты сможешь доказать? Там же все делается с глазу на глаз. Или ты намерен читать мысли своего Арнаудова?
– Интересные вы люди, черт бы вас побрал… Понаблюдаю за ним вблизи, обменяемся визитами, сходим на рыбалку – что в этом страшного? В конце концов, мы ведь соученики, земляки – случайная встреча, всякое бывает… А ежели он меня расколет, бросаю карты и сажусь за закон божий!
– И где ты будешь его прощупывать, здесь?
– А что мне мешает?
– Чудак ты, Коля. Ведь тебя может выдать любой сосед, мальчишка со двора. Не говоря о том, сколько людей тебя знают в городе.
– Ошибаешься, я не могу соперничать с известностью Бориса Михова.
В дверях показалась Петранка, на лице был написан вопрос: можно ли войти? Михов протянул ей руку и сказал Станчеву:
– Полный тараш в гнездышке мадемуазели, полный.
– Что значит «тараш»? – полюбопытствовала Петранка. Михов объяснил.
– Оказывается, ты и турецкий знаешь?
– Через пень-колоду, Петранка… Как бушуют молодые страсти?
– Не так уж бушуют… – зарделась Петранка.
– Не дело это. Когда собираетесь любить – когда достигнете наших лет? – Михов тихо вздохнул, набрал полные легкие воздуха и Станчев, но Петранка не обратила на это внимание и неожиданно спросила:
– Дядя Боря, верно ли, что французы – вспыльчивый народ?
– Не подцепила ли ты какого-нибудь галла? Берегись.
– Какой там галл… Просто спрашиваю.
– Француз – ужасный индивидуалист, Петранка. Трибун, ворчун и индивидуалист. Внутри каждого из них кукарекает галльский петух. Знаешь, что больше всего меня поражало? Этот галльский петух и поразительное чувство иронии и самоиронии.
– Я вот сейчас читаю Стендаля, и у меня создается такое ощущение…
– Ты Рабле читала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17