» – «Что-то вроде американского halloween…» – «Ага. Ясно»), и что-то про клятву насчет того, что он будет «вечно преумножать завоевания», и про то, что люди здесь по десять раз нажимают кнопку в лифте, потому что не верят технике, а когда в аэропорту ждут свой багаж, первыми несутся к нему, стоит ему показаться, лезут, наваливаются, толкаются, боятся упустить свой чемодан, потом про то, что в этой стране каждая нация музыкальна по-своему, одни поют йодли, другие с ойканьем, третьи со звоном, четвертые рычат, пятые все время молчат и притоптывают, шестые скулят, седьмые завывают, восьмые поют хором, а потом про то, какие здесь все пройдохи, на море могут продать иностранцу медузу, которая его же и обожгла, а в настоящий момент вся страна занимается выращиванием канадских улиток в надежде обогатиться и рыщет в поисках трюфелей, которые итальянцы, говорят, покупают по тридцать миллионов за килограмм… Потом он завелся про то, что живет в стране, где люди возводят на кладбищах гробницы, оборудованные телевизорами, холодильниками и кондиционерами, и это для мертвых, а живых продают за границу – цыганских детей и гастарбайтеров, и про то, как здесь отдают по ползарплаты за флакончик духов, неважно, главное – хорошо пахнуть, а директора заводов исчезают, испаряются с общественными миллиардами («Как это исчезают?» – «Исчезают. В прошлом году в этой стране, согласно официальной статистике, исчезло две тысячи девятьсот тридцать восемь человек!»).
– Так у вас тут прямо как в Америке! – изумился Марк. Пипо с искренним отчаянием на лице только махнул рукой.
– Прости, старик, – извинился Марк. – Скажи, есть ли у тебя в доме ketchup?
– Нет, только томатная паста в тюбике. Там, на полке, – равнодушно пробормотал Пипо, барабаня пальцами по столу.
– Сойдет и это.
– Сечешь, старик, – сказал Пипо уже тише, – этот город уже много лет просто уничтожает меня. Он пожирает всю мою энергию. Я мечтаю, постоянно мечтаю, я даже днем живу как во сне. Я живу как в фильме. Мне страшно хочется жить в американском фильме, где всегда постоянный moving, а приходится жить в отечественном кино, где весь moving состоит в том, что фраер разбивает пивную бутылку о собственную голову, а потом руками сжимает стекло. А после этого плачет. Или в чешском, где тип целый день напролет квасит ноги в ручье и задается вопросом в стиле: кто лучший друг человека?
– Ну… наверное, собака, – осторожно предположил Марк.
– Нет! Ответ – кровать. Кровать!
– Так это же отлично!
– Тебе и это отлично?! Как ты не понимаешь?! Я – глубоко асфальтовый фраер, если ты сечешь, что я этим хочу сказать, и мне нужен moving, а не ручей и не кровать!
– Перемешай-ка, – спокойно сказал Марк и поставил перед Пипо миску с густой массой. Пипо взял деревянную ложку и начал мешать… Марк вытащил из кармана мешочек с «травкой», папиросную бумагу и скрутил joint. Сначала он сделал несколько затяжек сам, потом передал сигарету Пипо.
– На, затянись, полегчает…
Пипо несколько раз затянулся, вернул сигарету Марку и продолжал мешать соус.
– Стой, хватит! – распорядился Марк и взял у Пипо миску. Топчась у плиты, он бодрым голосом сказал: – Насколько я успел заметить, тебе здесь не так уж сильно нравится?
– Не знаю, – ответил Пипо мрачно.
– Хочешь, поменяемся?
– Как это?! – уставился Пипо на Марка.
– Раз ты заговорил про кино, скажи, ты смотрел «The Passenger» Антониони?
– Нет.
– Ну, в этом фильме есть один тип, его играет Jack Nicholson, и вот он в какой-то гостинице, вроде как посреди пустыни, натыкается на свеженький труп в соседнем номере. Тут его вдруг осеняет забрать себе паспорт этого трупа и сунуть ему в карман свой. Так он в момент меняет свою личность и начинает жить жизнью того, другого. Я имею в виду труп, – сказал Марк, затянулся несколько раз и протянул сигарету Пипо.
– И что Jack Nicholson получает в конце?
– Его убивают.
– Убивают?!
– Я же не говорю, что мы с тобой должны стать трупами, мы можем просто поменяться местами. Мы с тобой похожи, вот ты отправляйся к моим, а я останусь с твоими, мне здесь нравится…
– Погоди, как ты это себе представляешь, у тебя же дома наверняка есть…
– Жена и дети! Посмотри…
И Марк вытащил из заднего кармана бумажник, а из него фотографию.
– Вот так штучка! – восхищенно свистнул Пипо.
– Ага. Это моя Jenny, а это Burt и Thomas, мои ребята.
– Но у меня никого нет… Только мама.
– Сойдет и мама!
Пипо взглянул на Марка и расхохотался. Расхохотался и Марк. Пипо вдруг посерьезнел, почти с благодарностью посмотрел на Марка и сказал:
– Знаешь, только ты сейчас не смейся, вот я иногда, когда сижу в уборной, смотрю на электрическую лампочку и думаю: вот Никола Тесла, он бы наверняка согласился, чтобы ему яйца отрезали, лишь бы изобрести электрическую лампочку. И мне даже начинает казаться, что внутри этой лампочки я вижу его отрезанные яйца, и я тогда думаю, что именно благодаря этому я могу сейчас сидеть на унитазе и мне тепло и светло, и я дальше думаю: ну а я, чем я готов пожертвовать ради человечества? Или хотя бы ради небольшой его части?
– Напиши роман. Великий, – серьезно сказал Марк.
– Как я могу написать великий роман, если я живу маленькой жизнью? – спросил Пипо, обращаясь скорее к самому себе…
– Знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем в этой маленькой жизни? – бодро ответил Марк. – Съедим спагетти, а потом скрутим еще один славный толстый joint, а?
– Ага, – сказал Пипо и почувствовал, что челюсти его расслабляются, а уголки губ медленно ползут вверх.
12
Сабина спит. Ее молочно-белая грудь выскользнула наружу и, как в гнезде, лежит в складках простыни. Руки Сабина сложены и подсунуты под подушку, ноги, немного согнутые в коленях, аккуратно сомкнуты. Сабина спит правильно, как на рисунке-инструкции «Положение во сне». Положение номер один. Обычное.
Судьба вытащила из шляпы бумажку с его именем и подала ему знак. Этот знак – Сабина. Кто-то спустил сверху шелковую веревку, и теперь Трошину нужно решать. Старик Гинзбург стоит посреди пустой комнаты и ждет. Одну руку он держит в кармане, вторую часто и беспричинно поднимает вверх. Кто она, та молодая женщина с фотографии в рамке у него на стене? Или это больше не важно?
Сабина пошевелилась и повернулась на спину. Положение номер два. Детское. Так спят здоровые дети. Положив руки поверх одеяла. Ее грудь теперь скрыта простыней. Грациозно лежащие руки с голубыми жилками под почти прозрачной кожей. На веках перламутровый туман сна. Так спят ангелы.
Трошин устал. Похоже, он потратил все кредиты, которые дала ему жизнь. Два неудачных брака, сын Алеша пятнадцати лет. Жизнеспособная Люда не упускала возможности из года в год наносить Трошину раны своим самым сильным, а возможно, и единственным оружием. Но и это теперь тоже в прошлом. Алеше он не интересен, да и сам Трошин устал. И дальше? Несколько книг. Мог бы и больше? Или лучше? Нет. Он написал столько, сколько мог. Дальше – пустота. Жизнь просто потеряла вкус.
Сабина повернулась на другой бок. Руки перебросила на его подушку. Положение номер три. Расслабленное. Прямые светлые волосы мягко лежат на щеке. Кожа светится внутренним светом. Сабина – это наполовину размотанный клубок драгоценных белых ниток из шелка.
Свою жизнь он жил серьезно, словно знал, что у него в ней есть своя заранее заданная роль. А в сущности, все складывалось из отдельных случайностей и случаев, которые он после цементировал смыслом, выстраивая более или менее складную биографию. Но одна только мысль – что бы было, если бы сложилось иначе, – может в мгновение ока разрушить все здание, и он снова окажется в исходной точке, перед ним откроется тысяча возможных путей, как у писателя, у которого есть герой, но нет сюжета.
Трошин подошел к постели, осторожно поднял простыню и начал нежно целовать розовые подушечки Сабининых ступней. Он касался языком ее круглых, теплых, невинных пальцев. Сабина во сне раздвинула колени. Положение номер четыре. Раскованное. Трошин, целуя спящую Сабину, почувствовал, что желает ее страстно, как забвения. Ее – снежную королеву с бесстрастным лицом.
Непонятно почему Трошин вдруг вспомнил историю про человека, который, боясь смерти, все время трясся от страха за свою жизнь, а потом однажды почувствовал, что настолько устал от этого, что прыгнул с моста в реку. Все перепутанные нити жизни Трошина, как от прикосновения волшебной палочки, натянулись и начали наматываться на одну-единственную мысль. Сабина.
Трошин целовал ее все более страстно. Сабина, наслаждаясь во сне, шептала непристойности. По-русски. Эти слова, произносимые с иностранным акцентом, вызывали у Трошина неприятное чувство. Он целовал ее так страстно, как будто хотел поцелуями заглушить его. Сабина шептала слова и расползалась по швам. «Повтори, повтори еще раз», – хрипло твердил Трошин. Сабина повторяла, страстно стонала в полусне. Трошин, который испытывал то опустошенность, то наслаждение, перелез через ограждение моста, посмотрел в глубину, гладкую и блестящую, как зеркало, и, прежде чем прыгнуть, прошептал:
– Да, Сабина, да…

JEUDI, le 8 mai
1
Трошин внимательно рассматривал лицо на фотографии в паспорте. В основных чертах оно совпадало с его собственным. Цвет волос, овал лица, цвет глаз… Мужчина на фотографии был несколько моложе Трошина. Однако Трошин не мог определить, какой он, этот Ганс Майер – глупый он или умный, добрый или злой. Как будто с этого лица волшебным образом было стерто все, что могло бы о нем рассказать. Потом Трошин отложил паспорт и подробно изучил билет на поезд, затем адрес и номер телефона Сабины, написанные ее детским почерком, хотя их-то он знал наизусть. Argentinierstrasse 66, повторял он шепотом, и ему казалось, что с этими шуршащими «ш» и перекатывающимися «р» из него улетучивается весь страх, накопившийся за жизнь. Каждый раз, когда он проводил кончиками пальцев по обложке паспорта или в сотый раз останавливался взглядом на билете, откуда-то из живота поднимался и обручем сжимал его горло страх. Он вспыхивал и гас наподобие московской неоновой рекламы «ГОССТРАХ». Argentinierstrasse 66…
Трошин очнулся от звука телефонного звонка. Он немного подождал. Телефон продолжал звонить. «Argentinierstrasse 66…» – шепнул зачем-то Трошин и поднял трубку.
– Алло? Юра?
– Да…
– Что с тобой? У тебя голос какой-то странный. Слушай, я могу зайти к тебе?
– Нет. Извини, я как раз…
– Знаешь, Юра, так не годится!
– А в чем дело?
– Насколько я знаю, мы с тобой приехали вместе!
– Ну так и что?
– Вчера я был в нашем консульстве. Там тобой интересовались. Они не очень-то хорошо посмотрели на то, что ты не пришел.
– Я не мог.
– Что, неужели эта австрийка действительно тебя окрутила?
– Нет.
– …Юра, я хотел тебя предупредить, чтобы ты был поосторожнее с этим интервью. Знаешь, эти, на Западе, могут вывернуть наизнанку каждое слово. Припишут тебе такое, чего ты и не думал говорить. А потом доказывай, что ты не верблюд. У Бондаренко были из-за этого проблемы, помнишь?
– Я не давал никаких интервью. И мне нечего доказывать.
– А она как, ничего?
– Кто?
– Австриячка?
– Иди ты к черту, Витя!
– Ладно, старик, не злись!
– Все в порядке.
– Вчера тебя не было на дискуссии. А мы потом ездили на фабрику. Я взял на твою долю пакет. Знаешь, то, что тебя не было, это тоже не все поняли! Хозяева меня спрашивали, где ты.
– Мне очень жаль…
– Сегодня прием. Ты, как я понимаю, не пойдешь? Ладно, когда встречаемся, чтобы ехать в аэропорт?
– В три. Внизу, в холле.
– Хорошо. Погоди, погоди… Слушай, у тебя от суточных ничего не осталось? Ну, просто я подумал… ты все время был в номере, ничего не тратил, вот я и решил…
– Нет.
– Хоккей! Нет проблем! Это я на всякий случай.
– Ладно, Витя, увидимся позже.
Трошин положил трубку и с облегчением вздохнул. Он лег на кровать и закурил сигарету. «Хоккей», сказал Витя. Так бы мог сказать и его сын Алеша. «Хокеюшки». Пока что все «хо-ке-юш-ки»… Страх неожиданно исчез, словно его и не было. Еще есть время принять решение. Поезд на Вену или самолет на Москву. Однажды он уже был в похожей ситуации. Тогда он выбрал самолет на Москву.
В тот раз дело решил инфаркт, случившийся у Маркова за день до вылета, и Трошинское «приличное» (именно так они и сказали) знание английского. Грушко, Темин, Флора и он полетели на пять дней в Нью-Йорк. Петя Темин тогда слинял. Исчез в уличной толпе. Навсегда. Но Флора Семенова – глава делегации, жена генерала Семенова, известного автора военных романов, даже несмотря на это, не потеряла места директора издательства.
В первый день было что-то вроде литературного вечера в советском посольстве в Вашингтоне, назавтра они посетили два нью-йоркских издательства, третий день провели в Пен-клубе на Пятой авеню, видели живьем Norman'a Mailer'a и John'a Updike'a, а на четвертый день Трошин не смог преодолеть искушения и извлек хорошо запрятанную бумажку с адресом и телефоном Саши Либермана, который эмигрировал по «израильской визе». По глупой инерции «советской» осторожности он позвонил ему с улицы, из телефона-автомата… «Господи, Юра, неужели это ты?! Просто невозможно поверить! Повтори еще раз… Да, мы все здесь!.. Fine, just fine! Ирка! Ирка, представляешь, Юра здесь! Скорее бери такси! Скорее! Да!»
Сашино возбуждение передалось и Трошину. Бессмысленно повторяя про себя Сашины слова «fine, just fine», которые, скользнув в ухо, глупо застряли там, он схватил первое же такси (Madison Street, please!). Вид нью-йоркских улиц, мелькавших за стеклом, путался у него с видами улиц Москвы, и Трошину вдруг показалось, что между этими городами вообще нет никакой разницы и он просто спешит к старым друзьям на одну из обычных пьянок.
Саша и Ира топтались перед подъездом желтоватого кирпичного дома, который тоже ничем не отличался от московского. Было холодно, и их лица предстали перед Трошиным в дымке пара от дыхания. Сначала они топтались перед входом, хлопали друг друга по плечам, обнимались, целовались, заглядывали в лица, снова обнимались, глупо топчась на месте от холода, как пингвины, снова тыкали один в другого кулаками… Потом рассудительная Ира заставила их наконец войти в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28