– Придумай ты! – вспылила Дуня. – А то получается, что одна я стараюсь! Что? Плюнуть на него?! – Из-за Сесилии она перешла на английский. А потом, все еще воинственно подбоченившись, добавила примирительно: – Ведь этого гада нельзя даже изнасиловать по-человечески!
При слове «изнасиловать» беззащитная висюлька критика еще больше опала и сжалась в маленькую бесформенную мясистую тряпочку.
– Гад! – Дуня просто выплюнула в него это слово, а потом тоже села и закурила сигарету.
– Думаю, мы должны быть более оперативными. У нас нет времени для эмоций. Мы же договорились его изнасиловать! – сказала датчанка.
– Да раз мы не можем! Кроме того, я бы скорее умерла, чем притронулась к этому бегемоту! – взвизгнула Дуня.
– Вы обе как будто забыли, зачем мы сюда пришли, – спокойно заметила Таня. – Данный критик-монстр уже несколько лет систематически дискредитирует наш литературный труд, не так ли?
– Так! – воинственно сказала Дуня. Датчанка выразила солидарность кивком головы.
– Не этот ли критик назвал нашу литературу кухонной?! Не он ли написал, что женщина не может быть автором романа в принципе, потому что ей препятствует в этом особая природа женского вдохновения, основанного на страсти к сплетням, которое не в состоянии возвыситься над сплетней как биологической категорией?!
– Его слова! – воскликнула Дуня. – Признавай, гад! – Она прострелила критика взглядом.
– Не этот ли голый субъект, лежащий здесь, написал, что родина сплетни – кухня и что сплетня – это сущность женского мировоззрения? Не он ли заявил, что в наших книгах слышится тот самый шорох сплетни, который как пена расползается повсюду из всех кухонь всего мира?! – беспощадно цитировала Таня.
– Видишь, он и тебя оскорбил, – обратилась Дуня к Сесилии.
– Не он ли написал, что женщины хватаются за перо, как за поварешку?!
– Точно!
– Поэтому мы будем истязать его соответствующими средствами! – заключила Таня. Женщины изумленно посмотрели на нее.
– А что это за… соответствующие средства?
– Кухонные! – спокойно объяснила Таня. – Если вы согласны, я сбегаю домой, это не проблема.
– Она живет напротив, здесь, на Савской, – пояснила Дуня Сесилии.
– Хм… Все-таки мне не совсем ясно… – сказала датчанка и начала крутить пальцами прядь своих волос.
– Мясорубка! – кратко сказала Таня и вопросительно посмотрела на подруг.
– Ну разумеется мясорубка! – всплеснула руками Дуня и пронзила литературного критика угрожающим взглядом.
– Молоток для отбивания мяса, – продолжала Таня.
– И мы тебя отобьем, посолим, поперчим и зальем маринадом! – пообещала Дуня критику.
В его взгляде недвусмысленно читался ужас. Он снова подал голос, отчаянно замычав.
– Пусть гад ответит за свои литературоведческие преступления! – добавила Дуня мстительно.
– В нашем распоряжении миксер, вилки, поварешки, ножи… Если вы за кастрацию, я могу принести электронож, – спокойно предложила Таня.
При слове «кастрация» критик зарычал изо всех сил, а на его лице показались крупные капли пота.
– Я против… – задумчиво сказала Сесилия. – За такое мы можем попасть в тюрьму.
– А что если его хорошенько потереть теркой и посыпать красным перцем?! – вдохновилась собственной идеей Дуня. – Или татуировать?!
– Нет, – сказала датчанка решительно. – Все это займет слишком много времени. Мы должны действовать быстро и эффективно!
Заговорщицы задумались. Литературный критик затаил дыхание.
– Я знаю, что делать… – прервала молчание Таня. – Подождите меня, я вернусь через пять минут, – добавила она загадочно и вышла из комнаты.
– Хочешь что-нибудь выпить? – спросила Сесилия и направилась к холодильнику.
– Можно.
Дуня встала, потянулась, подошла к литературному критику, сложила пальцы и с силой схватила его за нос.
– Что, гад, плохо дело, а?! Потерпи немножко… Посмотри на него, весь вспотел, глаза вытаращил, понял, что влип, да?!
– Вот, пожалуйста, – сказала датчанка, приблизившись со стаканами для себя и для Дуни. – Ему не дадим? – спросила она, кивнув в сторону критика.
– Этому гаду?! – фыркнула Дуня.
Вскоре в комнату вошла Таня с пластиковым пакетом в руке. Женщины посмотрели на нее разочарованно. Таня достала из пакета две банки, на которых было написано: «Столярный клей», и с интригующим видом поставила их на стол.
– Клей?! – изумилась Дуня. – Ты что, открываешь столярную мастерскую?!
– Сесилия права, мы должны действовать быстро и эффективно. Кроме того, позор будет для него гораздо более тяжелым наказанием, чем любое физическое воздействие, – объяснила Таня, открывая банки. Потом она достала из сумки детский резиновый шарик и бросила его Дуне. – Ну-ка надуй… А мы с тобой, – сказала она Сесилии, – тем временем польем нашего монстра клеем.
Таня и Сесилия принялись тягучим клеем поливать голое тело критика, который беспомощно и с ужасом следил за происходящим.
– А это, – сказала Таня, обхватив носовым платком висюльку критика, – мы не тронем…
В этот момент от страха он потерял сознание.
– Потерял сознание… – встревоженно сказала Сесилия.
– Ничего, очнется, – сказала Таня спокойно и отставила в сторону пустую банку. Она вынула из пакета ножницы и взялась за подушки. Аккуратно разрезала наволочки, из которых полезли мелкие белые перья…
– Монстр! Настоящий монстр! – расхохоталась Дуня. Литературный критик просто потонул в перьях.
– Хм… – покрутила головой Таня, рассматривая оперенное тело критика. Потом достала из пакета нитки, один конец привязала к шарику, а второй передала соучастницам.
– Кто из вас это сделает?
– Могу я, – предложила Сесилия и ловким движением привязала другой конец нитки к мясистой тряпочке критика. В этот момент он открыл глаза и болезненно застонал.
– А теперь дунем! – весело воскликнула Дуня. Все вместе, с трудом сдерживая смех, они сильно дунули, и шарик поднялся вверх, натянув нитку. Из перьев приподнялась висюлька критика. Женщины зааплодировали. Люштина покраснел, закрыл глаза и жалобно застонал.
– Готово! Дело сделано! А сейчас – смываемся, – сказала Таня, снимая со своей одежды мелкие перья.
– Вы спускайтесь в бар, я приду позже. Моя задача – позвонить портье и сообщить, что в моей комнате орудовал какой-то маньяк, – предложила Сесилия.
– Супер! Я посмотрю, не болтается ли в фойе какой-нибудь фоторепортер из «Вестника». Было бы хорошо еще и сфотографировать гада, правда? – сказала Дуня.
Дуня и Таня, посмеиваясь, вышли из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. Сесилия на миг остановилась в нерешительности, а потом направилась к телефону и сняла трубку. Тут она передумала, положила трубку и устало опустилась в кресло, вытянув ноги. В комнате воцарилась странная тишина. Закурив сигарету, Сесилия разглядывала привязанное к кровати, облепленное перьями чудовище, над которым парил голубой детский воздушный шарик. Затем она медленно встала, потянула вниз молнию на своей юбке, юбка соскользнула на пол. Она подошла к кровати и сигаретой проткнула шарик. Два перепуганных глаза следили за ее движениями. Сесилия погасила сигарету и не спеша расстегнула блузку. Из кучи белых перьев начал медленно и боязливо подниматься крупный темно-розовый пест.
7
В баре «Диана» сидели Томас Килли, венгерка Илона Ковач, Ранко Леш, Сильвио Бенусси, поэт-игрушка, Жан-Поль Флогю. Они оживленно комментировали еще не проверенные слухи об изнасиловании критика Ивана Люштины.
– Это просто глупость! Безвкусная сплетня. Как будто кто-то специально старается, чтобы каждый день случалось что-нибудь неприятное! Сначала Эспесо, потом Здржазил, теперь этот местный критик… Кстати, с медицинской точки зрения мужчину изнасиловать нельзя, – убежденно сказал Сильвио Бенусси. – Разумеется, я имею в виду, что это не могут сделать женщины, – добавил итальянец.
– Кажется, какая-то финка написала об этом роман? – спросил ирландец.
– M?rta Tikkanen. Я смотрела фильм, сделанный по этому роману, – сказала венгерка. – Как-то раз мне рассказывали о том, как насиловали мужчин в сибирских лагерях, причем утверждали, что это еще как возможно! Если какой-нибудь бедняга там попадал в женский барак!.. – мечтательно произнесла венгерка, хлопнув в ладоши.
– Расскажите! Это так интересно, – с любопытством сказал Леш, скосив свой клюв в сторону венгерки.
– Нет, лучше не надо, – засмеялась венгерка. – Единственное, что я могу вам сказать… все это вопрос техники!
– Изнасиловали его или нет, уважаемый критик явно пострадал из-за своего пера, – спокойно сказал господин Флогю, и никто из присутствующих не заметил в его словах небольшого противоречия. – Вспомним также греческого поэта Sotades'a, которого завязали в мешке и бросили в море, утверждают, что всего лишь за его беспощадную сатиру.
Господин Флогю раскурил сигару, пустил кольцо дыма, обвел водянистыми глазами присутствующих и продолжал…
– Или позволю себе напомнить вам, может быть, этот случай вам больше понравится, арабского поэта Tarafa, которого живым сожгли на костре за куплеты, в которых он критиковал шаха…
Писателям не понравилось ни то ни другое, да и вообще, Sotades и Tarafa жили слишком давно, чтобы вызвать сочувствие к своим страданиям.
– Англичане, как мне кажется, в этих делах не имеют равных! – оживился ирландец. – Эти умели писателям кости ломать! В начале семнадцатого века несчастного владельца типографии, который осмелился напечатать книгу Robert'a Parsons'а, сначала повесили, потом ему выпустили кишки и, наконец, четвертовали. A Alexander Leighton? За книгу его посадили в кандалах в яму, полную крыс, затем высекли кнутом, потом отрезали уши и нос, а под конец еще и выжгли клеймо. Аналогичным образом пострадал и William Pryne, драмы которого не понравились королеве. Ему сначала выжгли на теле клеймо, потом отрезали уши, а потом…
– Jaj istenem, хватит, мне плохо, – сказала венгерка.
Ирландец явно огорчился, что его прервали, тем более что в разговор сразу же вмешался Бенусси:
– И итальянцы не лучше! Lodovico Castel-vetro, как вы знаете, во время ожесточенной критической перепалки убил своего оппонента, который защищал поэзию Annibale Саго. А Нерон! Лучше не вспоминать…
– А Горького отравили! – снова встрял со своим примером поэт-игрушка.
– Раз уж мы заговорили о русских, я думаю, они были самыми жестокими! С ними не сравнится никто! – сказала венгерка.
– А сколько писателей сидело в тюрьмах!.. Wilde, Cervantes, Diderot, Villon, de Sade, Genet… даже Wilhelm Reich в 1956 году был приговорен к заключению и умер в тюрьме. А ведь подумать только, это было почти в наши дни! – сказал Леш.
– Франция зарекомендовала себя не лучше. И там летели головы, вы согласны? – обратился к господину Флогю ирландец.
– О да, – улыбаясь сказал господин Флогю. – Нет смысла даже браться за перечисление. История полна таких примеров. Примеров писателей, которые пострадали за литературу. Мы же в таком историческом контексте можем, как мне кажется, сделать только одно – выразить наше сочувствие, подняв тост за кратковременное унижение нашего загребского коллеги, который, как я предполагаю, стал жертвой этой пикантной истории из-за собственной критической деятельности, не так ли? – сказал господин Флогю, поднимая бокал. – Кроме того, – добавил он, – нет ни одного мало-мальски уважающего себя писателя, который не был бы на кого-нибудь в обиде! Подумайте, кому из критиков или коллег вы сами хоть раз в жизни не пожелали бы…
– Откусить ухо! – выпалила венгерка, несомненно, в адрес кого-то из своих литературных врагов.
– Насадить на кол и зажарить на огне, – предложил в духе балканских традиций поэт Леш.
– Наступить на мозоль! – расхрабрился поэт-игрушка.
– Гильотинировать топориком для разделки мяса, – сказал впавший в кулинарно-мстительную эйфорию Бенусси.
– Выжечь клеймо, повесить, четвертовать! – ирландец был краток.
– Вот, видите, – улыбнулся господин Флогю.
В этот момент в баре «Диана» появился Прша. Заметив писателей, он дружески махнул рукой, улыбнулся и подошел к их столику.
– Все в порядке! Это все выдумки! Глупые сплетни, только и всего! Я только что ему звонил, он дома, просто у него болит голова, мигрень.
На лицах присутствующих отразилось глубокое разочарование. Поэт-игрушка, наклонившись к Лешу, шепнул:
– Я где-то читал, что Эврипида за его драмы женщины разорвали на куски… Это действительно так, не знаешь? Или это просто историческая сплетня?
Жан-Поль Флогю, как будто услышав вопрос поэта, начал с ненавязчивым шармом цитировать:
«Вокруг кричали, он стонал,
насколько, умирая, мог, они же восклицали.
Одна руку несла, другая ногу с башмаком,
бок его был до костей оголен, все они,
с окровавленными руками,
мясом Пентеевым словно мячом играли…»

8
Ян Здржазил стоял, облокотившись на открытое окно, в вагоне поезда на Будапешт. В купе, на сиденье рядом с окном, стояла его дорожная сумка с надписью «Аэрофлот», которая теперь весила на рукопись в 600 страниц меньше и в которой находились две пары желтых женских трусиков с надписью «Thursday», это было единственное, что они с Эной в спешке смогли найти. Внизу, на перроне, стояла Эна, высокая молодая женщина, похожая на прекрасную грустную птицу, женщина, которую он, как ему сейчас казалось, любил всю свою жизнь, которую он нашел и потерял в течение одного-единствен-ного дня. Все было как в сказке, все происходило со сказочной быстротой, и Ян еще не понимал, сделало ли его счастливым все, что случилось.
Поезд тронулся. В этот момент Эна почему-то подняла сумочку и прижала ее к груди, крепко обхватив обеими руками. В сумочке, в отдельном кармашке, была спрятана небольшая белая таблетка в целлофановой упаковке. Настоящая или нет? У нее будет возможность это проверить. Когда-нибудь. Когда ей станет совсем-совсем холодно.
9
У Ванды имелись свои запасные эротические козыри, которые она в случае необходимости вытряхивала из рукава. Одним из них была игра в «Представь себе». Так называла ее Ванда. В отличие от Ванды, Министр не очень любил эту игру. Кстати говоря, Ванда демонстрировала гораздо более развитое чувство прекрасного, чем Министр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28