Призрак тогда окутывался толстыми, глухими туманностями,
кометными пламеньями, заглушающими по мере сил уговоры, матерщину, рыданья и
ласковый шепот покаянной гражданки.
А она сидела нарядная, с молодежной спортивной стрижкой, в изумрудах,
сапфирах и яхонтах, подмалеванная французской косметикой поверх резиновой
маски, с жабьей кожей, растянутой и отвислой, как снятый с ноги чулок.
- Тить твою в ухо-горло-нос, лютое привидение! - говорила печально Сукова.-
Из-за тебя нет никакого мне продвижения к духовному совершенству. Что ты
смотришь синими брызгами? Иль в морду хошь? Тебе уже все равно, ты на том
уже свете и думаешь только, падла, о вечном своем покое, очищенье и
благодати. Милости нет в твоем сердце, да и сердца ведь нет у тебя никакого.
Тьфу ты, мертвяшка дырявая! Чурбан! Козел! Где твоя милость к падшим? Выпьем
с горя! Где же кружка?.. Я, здоровый, цветущий, живой человек, полный сил, с
большими запросами, со взглядом на вещи, вот уже сколько лет пью по ночам
ведрами, ублажая тебя - отродье ошибок сдохшей эпохи - признать очевидность
моей ни в чем не повинной, невольной, утратившей силу вины и отпустить мой
нечаянный грех, заблужденье моей безупречной преданности всеобщему делу и
счастью обманутых, как выяснилось, людей. Теперь, выходит, какой-то Обломов
- голубь мира, герой труда. Ему-то как раз обломилось - лежал себе на диване
и ничего такого не делал, пока другие не покладая рук... Эти - спустя
рукава, те - как рыба об лед, а все кругом виноватые. Все - без исключения!
И тебе еще тоже, псих знаменитый, придет время просить у меня прощенья на
том свете. Так что моли Господа, чтоб я подольше жила и там подольше не
появлялась...
Тут как раз на плите засвистел, как милиция, чешский чайник, синий в цветах,
и Сукова кипятком плеснула в заварку да промахнулась - вскочил на ноге
волдырь, хотя известное постное масло вовремя само опрокинулось и прицельно
так потекло на ожог сквозь дырку в чулке. Но ведь нынче-то постное масло
совсем извратилось и прескверного качества, поскольку всем на всех
наплевать, и такой вот плевательный бассейн получился.
Поджав несчастную ногу, Сукова доскакала, как цапля, и уселась напротив
призрака дуть на волдырь, поплакивая. С ресниц потек синевато-зеленый соус,
отчего лицо этой Суковой Ангелины сделалось полосато, как филе, запеченное
на решетке. Улучив такой подходящий, благоприятный момент ослабленья ее
покаянной стервозности, призрак стал поспешно рассасываться. Но абсолютное
одиночество сопровождается резким похолоданием, как известно, - и Сукова так
быстро замерзла, что вовремя вдруг спохватилась, подпрыгнула на одной
здоровой ноге и втащила призрак обратно, вцепясь в его гриву так сильно, что
ноготь у ней сломался и пальцы влипли во что-то хлипкое, вязкое, похожее на
чайный гриб,- она до сих пор отряхивает эту скользкую пакость.
- Цыц, мерзкий гордец! И не делай мне тут утечку мозгов. Все подряд, все
кругом виноваты, запомни! Да я бы тебя повесила хоть сейчас - за все те
гадости, что я тебе сделала! Не будь тебя, разве стала бы я такой?! Такой
потаскухой, пьяницей, с бредом, бессонницей, дрожью, мурашками, червячками,
кошмарами? Не будь тебя, перед кем бы я так унижалась? Тьфу, окаянство! Я
жуть как боюсь мертвяков, тем более призраков. Но, видишь, приходится...
Тебе
хорошо, ты - привидение, а я еще - действующее лицо, энергичная женщина
времен покаяния и возрождения. Ты разве дожил до этих времен? Нет! Ты даже
не знаешь, как тебе повезло. А вот я дожила. И что? Теперь по ночам гоняюсь
за такими вонючими привидениями. Думаешь, ты у меня один? Хо-хо! Как бы не
так! Вы же друг друга не видите!.. Каждый видит только меня - сквозь затылок
другого, а вас тут не меньше полсотни, проклятая гниль. Я одна на всех, а вы
- анфиладами, как зеркало в зеркале, то веером, то карточной колодой. Ой,
где ж я прочла, что призрак рассыплется, если ткнуть его пальцем?.. Ткну - и
рассыплешься! Но давай лучше сделаем менку, бартер по-иноземному: возьми
себе мое покаяние, дай мне свое прощение, тогда все остальные призраки
сделают то же самое и провалятся, с Богом, в отдельные тартарары, в
тартарарам... Тар-тара-рам, тар-тара-рам...
Так напевая, Сукова углядела, что совсем еще рано, только три часа ночи, до
утра еще далеко, и стала она звонить неведомым братьям и сестрам. Сначала по
телефону 1234567 - никто не ответил. Тогда она набрала 2345678 - гудки и
молчание, спят, гады. По телефону 3456789 полчаса никто не шевельнулся,
потом раздался мат корабельный. Сукова шла до упора - набрала 4567890 - там
был автоответчик с музыкой. А телефона 12345678910 в нашем городе не было,
но Сукова набрала и его наугад, безо всякой надежды. Ей оттуда ответил
загробный голос:
- Алл°!!! Алл°!!! Говори, Сукова... А то щас приедем!
Но говорить она не могла, потому что призрак ткнул ее пальцем - и она
рассыпалась, вся, окончательно. И, когда он встал, разминая кости, и пошел
растворяться, не торопясь и не озираясь, она уже не подпрыгнула и не
рванулась ему вослед.
Ее голова и руки рассыпались на столе, туловище и ляжки - на стуле, а обе
ноги - под столом, как столбики пепла. Утром, сметя себя в кучку, она пепел
свой скрутит потуже, как в цыгарке табак. И будет долго раскрашивать,
штукатурить, румянить, помадить это сгоревшее, слоистое, серое. И протиснет
это в прогулку на свежем воздухе у пивнушки, и потом привезет это в клуб,
где ее понимают чудесно, и на службу, и в гости, где ей хорошо и радостно,
так легко и не так одиноко, и даже совсем не страшно. Не то, что дома, где
можно сойти с ума.
А что касается призрака, прошу обратить внимание, драгоценный читатель, на
одну привлекательную особенность: когда он был жив, прекрасные женщины
вытаскивали его постоянно с того света на этот.
1993
ЦВЕТЫ МОЕЙ МАТЕРИ
Инструмент назывался булька. Булек было четыре, с шариками разных размеров,
в зависимости от лепестков грядущего цветка.
Из чего и как получалась булька? Отливали металлический стержень с шариком
на конце и ввинчивали это орудие в круглую деревяшку - за нее и только за
нее можно было хвататься руками. Собственно булькой был тяжеленький шарик на
металлическом стержне, его забуливали в печной огонь, в горящие угли, в
пылающие дрова, секунд через тридцать-сорок выдергивали из пламени, а потом,
нажимая на деревянную ручку, вдавливали раскаленную бульку в плоские
лепестки цветка, в цветочную выкройку из мелкого лоскута. Лепестки
становились от бульки выпукло-впуклыми, их чашечки шелестели.
Цыганской иглой делалась дырка, в дырку вдевали стебель, получались
малюсенькие цветочки. Шелковой белой ниткой их вязали в букетики, крепили к
ромбическим картонкам, сдавали в артель художественных изделий. Изделия эти
в одна тысяча девятьсот сорок третьем году были писком западной моды,
воюющая отчизна сбывала их за рубеж, где носили эти цветочки на платьях,
пальто и шляпках.
Три раза в месяц мы с матерью получали в артели
отрывки-абзацы-фрагменты-лоскутья застиранных госпитальных простыней и
наволочек, моток тонкой проволоки цвета червонного золота, банку вонючего
клея, две-три краски, огрызки картона, раз в месяц - широкую жесткую кисть,
десять шпулек белых шелковых ниток. Из этого получалось сто двадцать пять
цветочков. Их кроила, красила и доводила до ослепительного изящества моя
прозрачная от голода мать. Я же при ней работала только булькой, наловчась
выдергивать инструмент из раскаленных углей, было мне шесть лет.
Потом сразу кончились война и эти цветочки. Мы сели в деревянный вагон и
поехали домой. Месяц ехали, полмесяца стояли - всюду реки беженцев, все
домой текут. Покуда стояли, костры жгли, мы с матерью достали бульки из
мешка, цветочков понаделали, выменяли на мятый медный чайник, на целые
сандалики, отцу - на махорку, всем - на три кило пшена. Жены снабженцев
брали по пять букетиков, мода из Европы докатилась.
А дом-то наш тю-тю!.. Другие в нем живут по ордерам, такое вышло
историческое свинство. Опять же Высший Разум бессердечен, в том смысле, что
не имеет человеческого сердца, и в этом плане он бездушен, ни добр, ни зол,
ни порчи тут, ни сглаза, ни проклятья родового, а просто одна
действительность другую отменила - и все. За что? Да ни за что. Погода вот
такая.
Бульки завернули в байку и забыли. Мода на те цветочки отвалила, все поэты
их разоблачили: мол, мы - естественные, а вы - искусственные, мы - Божья
искра, а вы - дешевка, пошлая поделка, мы - благоухаем, а вы - барахло.
Яснее ясного. Против лома нет приема даже в штате Оклахома - такие вот
свежие мысли.
Шесть лет мне было, а стало шестьдесят, а матери моей - девяносто семь, и
она уж меня совсем не узнавала. Держала где-то в памяти сердечной, в поле
внутреннего зрения, а внешним зреньем узнавала только старшую дочь, мою
сестру. И вдруг говорит:
- В обувной коробке. Восемь букетиков. Бульки помнишь? Коробка во-о-он
там...
- Бред! - я подумала шепотом.- Сущий бред! В последнее время она
разговаривает с давно умершими - с матерью своей, с отцом, с бабушкой, с
дедушкой, с братьями, сестрами, живет в своей далекой молодости, бурно до
отчаянья переживает какие-то события, забытые давным-давно и вдруг теперь
отмытые, как стекла, в ее остраненной памяти. Сейчас вот ей мерещатся восемь
букетиков, бульки...
Уронив голову на плечо, сухонькую свою головку на сухонькое плечико, мать
всхлипывала в дреме. На всякий случай заглянула я туда, где привиделась
коробка ей с цветочками.
Была там коробка, была!.. Перетянутая вишневой узенькой лентой. А там
внутри, на вате одна тысяча девятьсот сорок третьего года, лежали
малюсенькие, хрупкие цветочки подснежника, ландыша, яблони, садов и лугов,
лесов и оврагов. Восемь букетиков, сверкающих свежестью, трепетных, нежных,
шевелящихся от воздуха, света и человеческого дыхания.
- Можешь их увезти, если хочешь... Если они там еще не увяли. Это тебе от
меня наследство. Такая маленькая чепуха на память.
И она постаралась мне улыбнуться, кулачком утирая постоянно текущие слезы.
Истекало время ее жизни, текли наяву мучительные видения: какой-то младенец,
казалось ей, серебрился на краю постели - она боялась, что он разобьется;
какие-то войска входили через балкон и мимо нее проносили своих раненых;
младшая дочь плохо переходила дорогу с трамвайными рельсами...
Родилась моя мать в Рождество, душа ее возвратилась к Творцу на Спас. Имя ее
в переводе на русский означало Нежная. Она была столь красива, что все на
нее оглядывались. И две ее девочки, мы с сестрой, росли в особенном свете
сладостной славы, с детства слыша вослед:
- Это - девочки той красавицы...
Всякий день моей всякой жизни овеян благородным происхождением от
изумительно красивой матери.
А сегодня ее цветочкам - пятьдесят пять лет. Кто носил эту прелесть в одна
тысяча девятьсот сорок третьем году? И за каким рубежом?.. Мода на эти
цветочки плыла над широкой кровью, делали эти венчики из госпитальной рвани,
много пели при том, песня - она обезболивает. А как начнешь засыпать на ходу
от голода и печного жара да хватать раскаленную бульку за железо, за шарик
голой ладонью, - так будешь петь нескончаемо, неизлечимо.
1992, 1998
ОПУЩЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Профессор небесных наук, декан факультета Луны сначала сошел на нет, а потом
- с ума. Но в данный момент на базаре, где продается данный момент, он все
еще кормится, то есть жив. А поэтому ни за какое вознаграждение, ни под
пыткой, ни под гипнозом, ни под шляпкой грибного напитка, ни при каких
обстоятельствах не могу сообщить его имя с фамилией.
После поражения наших доблестных войск под Фуфлоо, как только Родина-мать
сказала ему "большое спасибо" и прекратила давать небесные деньги на лунные
и марсианские "заморочки", как теперь называют у нас космическую агрессию
Земли,- его тут же пригласили продолжить лунное дело и всяческое развитие
небесных наук во многих упитанных странах, где непременно без унижений имел
бы он всякое благо с почетом и премии с орденами подвязок и легионов, не
говоря уж о мантиях с прибамбасами.
Но, драгоценный читатель, есть еще, есть люди, по детской своей простоте не
утратившие почти религиозное чувство страха-ответственности за большие
секреты и взлеты отечественной в прошлом науки. Мой профессор таков, и
чувства его таковы, и они совратили его на скользкий путь научной
неподвижности в масштабах планеты, а научная неподвижность такого масштаба
как раз порождает жуткую беготню и метание.
Профессору было пятьдесят лет, и у профессора было пятьдесят денег. В одном
конце города он купил нечто за пятьдесят денег и помчался в другой конец,
где продал за сто денег. Так поступил он тридцать один раз, и получился у
него маленький капитал. С ним профессор отправился в Китай и обратно, нечто
купил и продал. Так поступил он двадцать один раз, и получился у него
капитал более путешественный. С ним профессор отправился в Турцию, в
Индонезию, в Шри-Ланку, в Арабские Эмираты, в Тунис, в Мексику, в Бразилию,
в Японию, в Корею, нечто купил и продал. Так поступил он сто сорок шесть
раз, и получился у него капитал во всех странах, куда его приглашали
продолжить лунное дело и всяческое развитие небесных наук.
Мало-помалу дети профессора подросли в интернатах на лоне швейцарских гор и
озер, альпийских лугов, потом он отправил их в Англию учиться банкирскому
делу, а сам из российских сугробов надзирал за тем, чтоб его капиталы
вертелись круглые сутки, мотаясь на катушку судьбы.
И, конечно, за двести пятнадцать раз в течение каких-то пяти-шести лет
познал он такие секреты, в сравненье и рядом с которыми прежние, накопленные
за тридцать лет научной сверхтайности, были детским лепетом и чепухой, - тем
более, что наука Луны закрылась у нас лет на сорок, покуда бананы не придут
в каждый дом.
Не шатался он по ночным клубам, ресторанам и казино, не светился в шикарных
автомобилях, не соблазнялся любовными чарами и эропланами], иногда ходил в
оперу.
1 2 3 4 5 6 7 8